Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

В ночном купе

Дед Митрий с узлами пропихнулся в купе и, как бестолковый школьник у доски, остолбенело замер, мотая по сторонам головой.

– Ты, отец, не от злой бабы сбежал, никак не опомнишься от радости?

– Не сбежал я… А еду к ней. В областной больнице она. Харчишек везу – сальца, медку…

Парень, который подал голос, лежал на второй полке, держа в руках раскрытую книгу так, что она скрывала половину его лица. Открытая половина старику не понравилась: щека была небритая, а глаз отсвечивал холодноватой лукавинкой. А уж эта откровенная наглость, вместо того чтобы сказать «здравствуй!», он, как над ровесником, подшучивает. Дед Митрий уже мог безошибочно утвердиться в своей правоте: хам, развязный тип и опасный.

Внизу сидела средних лет женщина, полноватая и, судя по свежей испарине на лбу, вошла в вагон недавно, по всей видимости, в Морце. У ее ног стояло ведро, обвязанное белым ситцевым платком – так обвязывают деревенские бабы подойники после полуденной дойки. Дед Матвей удовлетворенно подумал: стало быть, своя, почти местная, землячка. И лицом, и всей фигурой она ему импонировала, располагала к себе. Это его успокоило, «привело в порядок», он несколько расслабился, потоптался на месте.

– Да вы садитесь. Какое ваше место?

Он заглянул в билет, назвал. Оказалось, его занял парень.

– Отец, я отдаю тебе свое, более удобное для тебя, старого человека, на нижней полке. А сюда тебе и трудно забраться, да и свалиться немудрено сонному. Согласен?

Поехали. Спать еще рано. Женщина задвинула ведро под столик.

Парень брезгливо потянул носом:

– Мамаша, а ты хорошо подумала, когда в ведро укладывала куриные тушки? Сейчас не продыхнешь. А что будет часа через два-три! Да мы тут задохнемся к ядрене фене!

– Небось, не помрешь! Че ж мне, их за пазуху совать?

– Суй хоть под юбку!

– Не нравится – в другое купе уматывай!

– Кто меня там ждет?

– Да такого головотяпа тока армия ждет!

– Армию я сломал… на ГУЛАГе.

– В Афгане, что ль, ГУЛАГа эта?

– Ну да, в Африке!

Парень рассмеялся, зевнул… И вскоре книга свалилась на пол – он заснул. Дед Матвей поднял книгу, прочитал название:

– Архипелаг ГУЛАГ. – Задумчиво промычал: – М-м-да-а…

Тетка тоже вздохнула:

– Послал Господь попутчика… Теперь и глаз не сомкнешь – аль ножом ширнет в пузо, аль сопрет че… Курочек-то я везу сестре в город. Она – пенсионерка, на этажах голодует. Пяток зарубила…

Тут загремела дверь, вошла проводница.

– Дедушка, ваш билетик…

– Вот, милая, мой документик.

– Так. Тринадцатое… А сидите на двенадцатом. Вот ваше место. Эй, просыпайся! Улегся как на сеновале! Аж слюнку сронил!

– Мы же с папашкой договорились… у него грыжа…

– Правильно, у тебя грыжи нет, не заработал еще. Ничего. Все впереди. А сейчас освободи место!

Парень спрыгнул. Низкорослый, на вид подросток. Оказалось, «зайцем» ехал.

– Ишь, забился на верхотуру, думал, не замечу!

– Ниче я не думал…

– Именно… Щас будет станция Вязовка. И я тебя высажу.

– Без твоей помощи обойдусь!

– Он еще огрызается! Вот нахал!

Дед Матвей подтвердил:

– Даже хам!

Тетка тоже не осталась в стороне:

– Куры мои ему помешали! Куры по закону едут, а ты…

Дед Матвей убедительно попросил проводницу:

– Непременно избавьте нас от него. Не иначе с тюряги сбежал. Вот и Солженицыным интересуется!

– А-а, напугались, сдрейфили! – рассиял улыбкой парень.

– Артист из погорелого театра! – укорила тетка.

– А я и еду на артиста учиться.

– Без денег?

– А зачем они? У меня талант, а он дороже…

Проводнице было недосуг слушать всякую всячину, накоротке обронила:

– Я за тобой еще вернусь.

И ушла. Парень заткнул книгу под рубаху. Молчал.

– Сразу прижух! А то – «матушка», «папашка»…

– Нет, я думаю…

– Думай не думай, а от Вязовки пехом придется домой добираться. Небось, мать обрадуется – сын приблудный явился!

– Не обрадуется… Она – алкоголичка.

Дед Матвей и тетка переглянулись, в один голос спросили:

– Опять комедию играешь? Репетируешь?..

В окне беспросветная темь. В коей несложно и заблудиться.

Девичий сон

От подошедшего к вокзалу поезда пахнуло нездоровым, тепловато-протухшим воздухом. Степан вглядывался в людскую толчею, выискивая племянницу. Вчера из Москвы позвонила сестра: «У Вероники каникулы. Пусть с недельку поживет у тебя…» И она всхлипнула. А может, какой посторонний звук? Может, просто послышалось? Ведь вон какая даль!

Не он, а Вероника его угадала.

– Привет, дядечка!

Обняла его за шею, поцеловала в губы. Он учуял смешанные запахи духов, сигарет и вина. Ожидал увидеть девочку-подростка с угрястым подбородком. – Когда же ты успела? С меня ростом!

Племянница лукаво подмигнула:

– На перроне будем объясняться? Идем.

Она по-свойски взяла его под руку.

В квартире царил некий беспорядок.

– Не ошибусь, если скажу, что тетя Катя в отъезде.

– Да. Уехала в санаторий. Подлечиться.

– Сердце?

– Нет… Да это тебе не надо знать.

– А-а, я поняла… Мама говорила, что у вас дети не рождаются.

– Ну вот, оказывается, ты в курсе…

– Мы родные и должны все знать друг о друге, чтоб при необходимости…

Степан перебил ее:

– Потом пофилософствуем. Марш в ванную. А я стол накрою.

Разрумянившаяся Вероника через некоторое время вошла в зал. Рассмеялась:

– Это называется стол накрыл – две миски молочной лапши и горбушка хлеба!

– Чего бог послал.

– Ох, мужички… Куда уж вам без нас, баб!

Она вытащила из своей сумки ветчину, пол– литровую банку черной икры, коробку конфет, бананы и бутылку коньяка.

– Начнем пировать!

Сама налила в стаканы:

– За встречу, дядя!

– Постой. А тебе не рановато ли?

– Ты же сам недавно сказал, что я повзрослела.

– Ладно. Но только одну стопку. И ни глотка больше. А то…

– А то мамке на меня пожалуешься, и она а-тата! – по попке неразумное чадо!

Вероника грациозно откинулась на спинку кресла, высоко оголив ноги и круто подъемля грудь:

– Можно я закурю?

Прижмурившись, затянулась сигаретой:

– Между прочим, дядя Степан, моя мама тебя очень ценит, называет умным, порядочным, самостоятельным. А меня нет… ругает и ругает!

– Значит, есть за что.

– А я разве виновата, что меня в Артеке пионервожатый изнасиловал! Что пацаны ко мне в спальню через форточку забираются, когда мама на телеграфе дежурит!

– Тебе поспать надо… отдохнуть с дороги.

– А ты мне пустышку дашь в рот? И колыбельную споешь?

Вероника нахально-бесстыже покрутила кончиком языка:

– Скажи, вашенские Машки курят сигареты с красным фильтром?

– Таких сигарет я не знаю.

– Ну да, ты же на необитаемом острове живешь! Не прикидывайся…

– Глупая же ты девка! Представляю, как с тобой живется твоей матери!

– Ей со мной хорошо живется.

– Не думаю. Было бы хорошо… – сейчас ему стало понятно, почему сестра при телефонном разговоре всхлипнула.

– Да знаю, знаю… она меня выслала сюда на перевоспитание. Чтобы ты положительно повлиял на свою разнузданную, непутевую племянницу. И чтобы она вернулась к маме, как Мария Магдалина из пустыни, святая! Не так, что ль? – Вероника зевнула: – Спать хочу.

Поднялась. Покачиваясь, сняла с себя халат. Вместо трусов – две тесемки, одна поперек живота, а другая – между ног.

– Не гляди, бессовестный! Где моя лежанка? На диване?

Степан выключил свет. Вышел во двор, он настолько опешил, что долго не мог прийти в себя, сообразить, что к чему, зачем он здесь один, в прохладной темени? И чтобы вернуться сознанием в нормальное, естественное душевное состояние, вслух сказал:

– Уже ночь.

Постепенно слух уловил пенье сверчков, в саду мягко упало яблоко. В межзвездье, как золотистая козявка в росной траве, двигался огонек. Стало быть, и зрение пробилось сквозь мглу слепого беспамятства.

«Человек вдохнул в железо частицу своего разума, – включился в раздумье Степан. – И вот в мирозданье летит спутник. Человеку хочется познать тайны Вселенной. А сколько неведомого рядом с ним, в нем самом!..»

Степану как никогда захотелось пойти в церковь и перед иконами стоять до кровяных язв на коленях.

– Насмотрелся на луну?

– Ты еще не спишь?

– Дядя, мне страшно… я боюсь…

– Чего ты боишься? Или кого?

– И чего… и кого… Сядь рядом. Прошу.

«Сейчас еще какую-нибудь чушь сморозит». Но, оставаясь под впечатлением недавних взволнованных мыслей, он присел у изголовья племянницы.

– Дядя, дай руку. Какая она большая, сильная, теплая… Я никогда… Почему мама ко мне… видишь, сколько красивых, добрых цветов, бабочек, кузнечиков… бежим… бежим с тобой на обгонки…

Вероника спала.

Степан даже мельком не взглянул на ее лицо – вдруг она откроет глаза и посмотрит на него наивно-вопросительно… а правильно ответить он, очевидно, не сможет.

Кара небесная

Клара совсем оплошала здоровьем: исхудала, ее лицо и руки в пигментных пятнах, будто на кожу налипли лепестки лилии. Она двигалась не как раньше – легко и грациозно, а угловато, рывками, вот– вот завалится безобразно набок. Порой, не замечая того сама, заговаривалась, бормоча бессмысленное, и собеседника не понимала, не улавливала значения ее слов, а только тупо повторяла: ага… ага…

– Эй, жена, очнись! – зверино рявкнул Борис.

Клара вздрогнула. Она стояла в проеме кухонной двери, покорно ожидая команды мужа: подай закуску! газированную воду из холодильника! водки! Это были для нее самые мучительные часы, когда он пьянствовал. А пьянствовал он почти беспрерывно. Лишь на короткое время прекращал, потому что сердце не выдерживало непосильной нагрузки алкоголя и начинало глухо шуметь, отказывалось работать. Тогда он глотал таблетки, пытался дольше спать. А малость оклемавшись, заводился сызнова. В теперешние времена никого не касается, что человек не работает, что человек опускается нравственно. Полная отстраненность и властей, и родственников, и друзей, и соседей. Клара помыкалась, побегала со своей горючей бедой… Ни до кого не докричалась, не достучалась. Всяк для себя живет, а ты, мол, как сможешь, так и выкручивайся! Погибаешь? Ну и погибай! Убытка мало!

– Очнись, жена! – еще злее крикнул Борис. – Важное хочу сказать. Роди мне сына. Чтоб мой наследник… Чтоб богатырь… И в случае чего чтоб за отца, кому хошь… наповал… одним ударом! А Галка не в счет, она – мелюзга! Такая же, как и ты, плакса! Роди сына! Родишь?

Клара, страдальчески сутулясь, жалко замигала ресницами:

– А то б не родила. Да какая я теперь роженица?

Она ладонью провела по плоской груди, постучала кулаком по костлявому тазу.

– А-а, нет проблем! Посажу тебя на усиленную кормежку – через месяц растолстеешь, как свиноматка!

– С тобой растолстеешь… скорее всего…

Глаза Бориса поплыли в разные стороны и словно отбелились. Он, как бы в отместку, налил полный стакан, выпил не поморщившись. Кларе в самый раз ускользнуть, убежать из дома, прихватив и дочь, что она и хотела сделать. Да не удалось. Муж, смекнув что к чему, проворно схватил ее за руку:

– Куда настропалилась? А концерт? Щас разденешься догола и плясать будешь, развлекать меня!

– Дочь постыдился бы…

– Чего?! Ну-к, и ее сюда! Так сказать, семейный эротический танцевальный ансамбль! Галка, в круг! Включаю Азизу! Поехали!

Он рванул платье с Клары.

– Давай руками вот так… навыворот! А бедром… бедром тряси! А ты, Галка, подпрыгивай, как козленок на лужайке, и подголашивай! Громче! Громче! Ох, Азиза, мечта моя! Куплю «мерседес», прикачу к твоему дворцу, королева, буду пальчики твоих ножек целовать!

Клара изо всех сил старалась, чтоб угодить извращенцу, деспоту. И дочке делала знаки – кивала головой, моргала глазами, мол, и ты старайся. Разве лучше быть побитыми в кровь! Ее щеки заливали слезы, сколь долго еще терпеть? За какие грехи?

Борису, видимо, захотелось еще выпить водки. Повелительно махнул рукой:

– Ну, хватит вам! Ишь, понравилось голяком, скакать! Бесстыжие твари!

Клара и Галя надели платья. Он опять – к жене:

– Роди мне сына. Чтоб к зиме был… Иначе…

– Роди-роди… А как?

– Аль забыла?

– Ветром, что ль, надует? Ты же не способен…

– Это я не способен? Я донской казак! Где моя шашка? Зарублю!..

Борис схватил нож, замахнулся… И в эту секунду ударил грозовой разряд, расколотое стекло брызнуло по комнате! Лицо Бориса судорожно искривилось, он выронил нож, закачался, посиневшим ртом хватая воздух.

Надкусанное яблоко

Ефимка проходил срочную службу в городе. Было увольнение. И он познакомился с девушкой Ларисой. Она оказалась тоже из сельской местности, а здесь училась в техникуме. Погуляли по набережной. Скушали по мороженому. А расставаясь, договорились в следующее воскресенье вновь встретиться. В назначенный день и час Ефимка пришел к месту свидания. Ждал три часа. Обморозил уши, нос. Пожилая женщина проходила мимо. Остановилась. Пожалела:

– Сынок, все стоишь? Я на рынок съездила. Вернулась. А ты все сгибаешь на стуже! Ох, не стоит она того! Плюнь ты на нее!

Не плюнул. Потому что не мог он этого сделать. В душу Лариса вошла – глубоко, прочно. Снилась по ночам, румяная, налитая как спелое яблоко…

бежит… или катится по дорожке… А он – следом… С горящим взором! Схватить намеревается. И ясно не мог понять, кто же она – яблоко? или девушка? Просыпался с учащенным сердцебиением. И тоже не понимал – от радости это или от огорчения?

А позже в яви сбылось – они стали жить вместе в родной станице Ларисы. Он – сантехник. Она – в торговле. Она – на виду у людей, у начальства. И собой видная. А Ефимка как бы за ее «широкой» спиной, его как бы незаметно. Но поднесут ему стопку как магарыч, заведется с полуоборота, гордо стучит в грудь кулаком:

– Сам мэр станицы мой закадычный друг! Вчера звонил, о моем здоровье справлялся. Ты, говорит, Ефим Спиридонович, боже упаси хворать! Ты, говорит, один такой толковый сантехник на весь околоток! Как же мы без тебя?! Вся канализация моментом захиреет!

При этом он неуклюже переступает с ноги на ногу на сбитых набок каблуках, спиной, как шелудивый хряк, чешется о близкий твердый предмет и с достоинством дымит сигаретой «Прима». Но хмель улетучивается. И Ефимка становится прежним – рассеянно-озлобленным, мнительным, неуверенным в себе. Косолапой походкой ломает, губит обувь.

Потемну он прибился в старенький вагончик грузчиков мясокомбината. Они отдыхали после погрузки в вагон-рефрижератор говяжьих туш. На электроплите в большой сковороде жарилось мясо. Ефимка перепугался, когда открылась дверь и в помещение ввалилось чудовище: из-под брезентового плаща торчали копыта, а сверху – рога! Горбоносый здоровяк-мужик бросил забитого и освежеванного бычка на пол. Вскоре бычок был полностью разрублен, разрезан и продан «нуждающемуся населению». Сковороду с жареным мясом поставили на стол для общего пользования. По кругу пошла литровая кружка с самогоном. Разгорелся галдеж. Горбоносый, довольно причмокнув губами, кобелиному злорадно осклабился:

– Надысь с одной бабой я… Дак она ажник плакала от удовольствия – вот как наголодалась! – Перевел дух и добавил: – Кстати, ее горе-супруг тут находится.

Мужики-женатики нервно задвигались, засопели и всяк из них мысленно ахнул: не он ли? А Ефимка всех громче ахнул!

Когда брел домой, тягостно думал. По его убеждению, Лариса изменяла ему на всю катушку! Он заметил, как только у нее заканчивались месячные, то она тут же умыкивалась в командировку. Еще примета, тайком покопался в ее «походней» сумке и в коробочке с пузырьком валерьянки обнаружил презерватив – запаслась на дорожку!

– Презерватив… от сердца! – ворчал он. И еще дремучее, заполошнее становилось у него на душе. И в ней, будто в кромешной ночи гнойно-кровавого цвета сполохи, что вызывало вспышки недоброй, пьяной ревности. Он каблуками гремел по асфальту, из-под которых, как от точильного камня, пучками сыпались искры.

На колодке сидел пожилой, но крепкий в плечах Дубинин. Курил на сон грядущий. Ефимка же понял на свой лад: «Поджидает мою Лариску… Попал впросак! Щас я его…» Остановился. Недовольно произнес:

– Ты вот чего, Дубина… Ты к моей бабе не приставай, а то я тебе…

Дубинин не осерчал:

– Дурак ты, Ефимка. Кулаком грозишься… Да я одним щелбаном по лбу… Сядь. И послухай.

– Ну сел.

– Знаю, что ты Ларису к каждому мужику ревнуешь. И ко мне, старику, прилепил. А тут, милок, все просто… Тут кулаком не поможешь. Нет. Запомни это.

– А чем же?

– А вот тем, что у тебя в портках… Понял? Ступай отоспись. А утром пораскинь умом… ежели им тебя бог не обделил. И вот что… Брось пьянку!

Ефимка не через калитку, а через изгородь полез. Затрещали планки штакетника, разорвалась одежда. Спиной привалился к завалинке. Засыпая, вздохнул:

– Уши из-за нее обморозил… Яблоко… надкусанное было яблоко… Че ж так хреново устроено на белом свете… нес-пра-вед-ливо…

Дочь

Мы ждали дочь из Волгограда. Весь день стряпали, убирали квартиру. Все делали с особым желанием, старанием. Жена нетерпеливо поглядывала на часы:

– Аль батарейки сели? Стрелки медленно движутся.

– А ты не думай…

– Да как же… Вон и ветер начался. Пойди коврик выбей на снегу. И глянь, что там за погода.

Я вышел во двор. В лицо мне полыхнуло морозом. Вершина соседнего тополя мельтешила ветками, сдавленно шумела, как поток воды с крыши. Неведомо с какой стороны дуло, откуда сыпалась снежная пыль.

– Метель начинается.

– Метель? – испуганно переспросила жена и бросилась к окну.

– Может, затихнет, – попытался я успокоить.

– Какой там! Потемнело вон… Господи, господи…

– Не волнуйся.

– Че ж не волноваться? Надо что-то предпринимать. Не стой столбом!

– А что делать?

– Чего-нибудь… – голос ее дрожал, глаза бессмысленно бегали, от нервного тика подрагивал подбородок. Несколько лет назад в такую же непогодь на той же московской трассе в автокатастрофе погиб наш сын. Эта незаживающая рана постоянно саднила. И сейчас боль удесятерилась, была нестерпимой.

– Не могу… Нет сил… Делай же что-нибудь!

Она заикала в припадке психоза, мешком рухнула на диван. Я дал ей попить пустырника. По моим прикидкам, на данный момент автобус должен пройти треть пути. Конечно, если ему ничто не помешало. А что могло помешать? В степном раздолье, поди, пурга набрала силу и злость. На шоссе накапливался снег, намерзал гололед. Плюс ко всему – плохая видимость. При подобных неблагоприятных обстоятельствах возможна поломка, а то и аварийное столкновение.

– Делай что-нибудь! – стонала жена, прикладывая ладонь к затылку. Я каменно застыл у окна. Стекло потрескивало от летящих сухих снежинок, невидимая яростная сила пыталась подмять калину, разломить, разодрать. «Ждать… надо терпеливо ждать и надеяться на благополучный исход…» Будто соглашаясь с моими мыслями, Лида взяла молитвослов и как бы наперекор завывающей, погромыхивающей на воле стихии ровно, вдумчиво, умоляюще зазвучал ее голос: «…с упованием крепким молимся, милостиво услышите ныне глас наш молебный и потщитеся на помощь нашу… явите благодатным действом…». Я следом за ней повторял: «…ниспошлите и нам великую и богату милость Господню…» Покой наполнил душу. Покой наполнил жилье.

В тихом согласии созерцали с икон Иисус, Божья Мать… Счастливо улыбалось с цветной фотографии юное лицо дочери.

Жена полулежала с закрытыми глазами. Спала? Я бесшумно прикрыл за собою дверь.

Автовокзал. Длинный, низкий, как коровник. Разбитое кирпичное крыльцо. Внутри разломанные спаренные стулья (клубные – списанные), грязно, холодно. По расписанию автобус должен прийти уже два часа назад. Отрывистые, сдавленные, тревожные голоса:

– Не показался?

– Никаких признаков!

– А поземка?

– Так же прет дуром! Это теперь на всю ночь зарядила!

– Хоть бы кассирша появилась! Навесила замок и умыкнулась!

– Больно надо ей!

– Звонили диспетчеру автоколонны – еле языком ворочает… бормочет: «Ниче не знаю…»

– А гаишники? Ведь они должны в первую очередь…

– Хрен им до деревни!

– Ну как же так?!

– Дежурный промямлил, мол, для волнений нет причин.

– Нет? Ничего себе! Буря! А они…

– Администрацию бы поставить в известность. Пусть пошлют вездеход на трассу да разузнают, не стряслась ли какая беда.

– А зачем им? Они в тепле коньячок потягивают. У них выходной! Они уработались в кабинетах!

Я долго стоял на крыльце. Напротив через улицу в снежной кутерьме огоньками вспыхивали киоски. Наступала ночь. С тоскливым повизгиванием, буксуя в свежих заносах, пробирались легковушки. Как жена? Каб с сердцем чего… Схожу домой.

– Говори без утайки… – глянула она на меня заплаканными глазами.

– Люди ждут.

– Где автобус? Что с ним? Что с пассажирами? С нашей дочерью?

– Никто ничего не знает.

– А если беда… и люди нуждаются в срочной помощи?

Лида дрожащей рукой взяла телефонную трубку. Ее мольба, убеждения, угрозы ничего не дали: она услышала те же равнодушные меланхоличные ответы. По ее просьбе междугородка набрала номер телефона областного ГАИ. И здесь мало чего сказали утешительного: первый пост автобус миновал. А вот второй, третий – неизвестно, трудно разглядеть в снежной завесе! И где он сейчас, что с ним – одному богу ведомо.

В окна, не задернутые шторами, тяжело вдавился притушенный пургой свет фар. Мы увидели подошедшую крытую тентом машину. Шофер, выйдя из кабины, стал открывать задний борт. Жена зарыдала в голос! И в ту же секунду слезы потекли по моим щекам. Боже, за что?! Шофер направился к входу подъезда. Слышно было, как он поднялся по нескольким ступенькам. Стук шагов все ближе и ближе… Шофер постучал в дверь соседней квартиры:

– Вы сахар заказывали?

Вскоре соседка (ее окна глядели на улицу) сообщила нам громко:

– За домом остановился автобус! Ваша Лена приехала!

Я выбежал во двор. Я не ощутил свирепого холода, ветра и то, что ноги глубоко проваливались в тяжелый, вязкий снег. Дочь! Я подхватил ее сумку. Тут же, взбивая перед собой снежный бурун, подоспела мать.

– Благодарение Спасателю! Услышал наш просящий вопль! Дочка, наклонись – я тебя поцелую! А мы тут страсть как напереживались!

– Дорога плохая. Автобус поломался. Пришлось в Новой Анне ждать, пока отремонтируют.

– Озябла?

– Есть немножко…

– Ну идемте, идемте… Щас в ванной попаришься! Потом… Мы с папой настряпали! Новый год через два часа! Вместе посидим. На тебя наглядимся! Ох, Господи… Я чуть не померла со страха, когда увидала, как во двор въехала крытая машина.

– Мама, какая машина?

Я предупреждающе толкнул жену:

– Хватит балабонить на стуже!

Соцветье елки. Шампанское. Городской гостинец – торт. По телевизору беснуется, клокочет «Голубой огонек»! Но какая чепуха он по сравнению с бесценной гостьей!

Утро. Но еще темно. Я по старой привычке проснулся рано. Стал возиться на кухне, хотелось для дочери сготовить что-нибудь вкусное. Как и в те, прошлые годы, когда ее и Алешу провожал в школу, а жену на работу… а потом встречал. И все, что я для них делал, исходило от большого сердечного желания, тепла. И сейчас моя душа была до краев наполнена именно таким добрым чувством. Я поставил на газовую плиту кастрюлю с водой. Из морозильника вытащил мясо. Говядина сварится, я перекручу ее на мясорубке, перемешаю с мелко порезанной капустой и луком, подсолю, плесну подсолнечного масла, сковороду поставлю в духовку. А когда протомится, поджарится, вершок смажу сырым яйцом…

На листке я записал (нередко и так творил – чищу картошку и неожиданно явится дельная мысль!):

 
Вся жизнь – ожиданье чего-то —
Особой, приметной удачи,
Свершенья, явления дива,
Сиянья небес и полей.
Душа станет ясной, как полдень,
И легкой, как свежесть в лесу.
И ты будешь петь жаворонком
И с песней отрадной умрешь…
 

– «И с песней отрадной…» – повторил вслух. – Кто же он, с душой «…ясной, как полдень?»

Я услышал голоса… – Мои девчата (так ласково я называл дочку и жену).

Я вошел в спальню, они рядышком сидели на кровати и разглядывали домашний альбом.

– Вот я какая была толстушка! – смеялась Лена.

А жена:

– Наш папа – отменный кулинар! Он всегда кормил нас от души! И худобой никто не страдал!

– И нынче не подкачал! – весело отозвался я. И с шутливой ноткой: – Приказываю идти умываться! Завтрак ждет!

– Папа, что сготовил?

– Твое любимое блюдо. Надеюсь, за долгую разлуку оно тебе не разонравилось.

– В родном доме и черствый хлеб самый вкусный!

– Истинно глаголишь!

Душа моя излучала благодатный свет, которого было так много, что им хотелось поделиться со всеми людьми на земле.