Текст книги "Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное"

Цветы, приговоренные к смерти

1

Каждый день эта девочка на чужих клумбах и грядках рвала цветы. Заметив ее, хозяева ругались, гнались за ней. А поймав, трепали за волосы, били. Но она через какое-то время снова залезала в палисады, заходила в общие дворы. Никто не мог толком объяснить странное поведение девочки. Мне захотелось докопаться до истины. Спросить ее прямо? Вряд ли чего добьешься… И тогда я решился на «мальчишеский поступок»: подглядеть, выследить…

Осторожно я шел за нею. Вот уже окраина селения. Мост. За мостом роща. Заросли. Затаившись за стволом липы, я наблюдал поразившую меня картину. Полянка вся была завалена увядшими… букетами. Девочка положила охапку свежих цветов, опустилась на колени. На ее щеках заблестели слезы. Вскоре она выпрямилась, огляделась. И направилась той же стежкой, по которой пришла сюда. В одном месте остановилась, задумчиво вглядевшись в стежку – в траве заметила посторонние следы (мои следы!).

…Вечером девочка пришла ко мне домой.

«Сейчас скажет, зачем за ней следил? Начнет стыдить: такой большой дядя, да еще стихи пишет! Ну и в том же духе!» – смущенно подумал я, совершенно не предполагая заранее, что ей ответить в свое оправдание. В эту минуту я откровенно пожалел: чего ради сунулся? Ну несмышленая еще, ветер в голове. И не цветы… так еще что-нибудь вытворяла бы. К примеру, палкой разбивала в окнах стекла или анонимными телефонными звонками в полночь тормошила спящих односельчан-пенсионеров. В таком переломном возрасте разве мы, ныне взрослые, лучше были? Разоряли птичьи гнезда, лазили по чужим садам, подглядывали, как голые женщины в Бузулуке купались. Разве от здравого смысла исходили наши поступки и действия?

– Дядя, мне можно сесть?

Я указал ей на кресло.

– Нет. Лучше на табуретку.

– Кофе будешь?

– Я кофе не люблю.

– Чай?

– От чая голова кружится.

– А калиновое варенье?

– Калиновое? Никогда не пробовала.

Она взяла ложку. И, глядя на нее, как в маленькое зеркальце, сказала:

– Это здорово, когда под твоим окном цветет куст калины! Ночью белые бутоны светятся…

Вдруг она часто заморгала ресницами, ее некрасивое лицо плаксиво сморщилось. Она захныкала:

– Никто меня не понимает, не жалеет! Только и знают, что орать и лупить! И ты с ними заодно! А я думала…

– Как ты догадалась, что я тебя выследил?

– Никак. Не твое дело.

– Успокойся.

– Я умереть хочу, мне надоело жить. Скучно. Муторно. Противно в школу ходить. Противно людей видеть.

– И меня? Я ведь тоже… Вон поперся за тобой, как последний сыщик-подлец.

– Это меня особо не волнует. Ты же все равно не разгадал мою тайну.

– Да, поляна… ворох умирающих цветов… Что же это значит?

– А ты не проболтаешься?

Девочка, прищурившись, внимательно посмотрела мне в глаза:

– Поклянись!

– Клянусь…

– Скажи: «Клянусь честью поэта!»

– Клянусь честью поэта!

– Теперь верю.

Она с кроткой детской удовлетворенностью вздрогнула всем худеньким телом, шумно вздохнула, весело приказала:

– Пообещал угостить калиновым вареньем… Тащи.

Я выставил на стол банку.

– Вот здорово!

Варенье было крутое. Она отколупнула кусочек, положила в рот:

– Слаще шоколада!

– Не стесняйся. Ешь вдоволь.

– Спасибо. Я наелась.

Она улыбалась. И теперь ее порозовевшие щеки, нежные губы, а особенно поголубевшие глаза были столь обворожительны, что я невольно залюбовался ею.

– Нравлюсь я тебе? Вижу, что нравлюсь. Я, правда, красивая?

– Тебе не идет хмуриться. Тогда ты похожа…

– На маленькую старушку.

– На зайчишку, которого потрепали за уши!

– Ох ты!

Она звонко рассмеялась. Тонким пальцем притронулась к банке:

– Можно еще ложечку?

– Да хоть десять!

– Ты прикольный! Простой! Все понимаешь в жизни!

– Все понимает только Бог. А я вот даже тебя…

– Опять допрос? Ну рву цветы, букеты складываю на поляне! Тебе это все известно.

– Не все…

Лицо ее вновь стало обозленным, похмурело, подурнело.

– Какое тебе дело до подробностей?

– Но ты пообещала раскрыть тайну…

– Пообещала. И передумала. Потому что…

Она резко одернула на худеньких коленях подол платья. Вскочила. Выбежала наружу. Ее физиономия мелькнула в проеме раскрытого окна.

– А я, между прочим, тебя обманула! Какого вкуса шоколад, я не знаю! Потому что никогда его не ела!

2

В «гордом одиночестве» брожу среди стеллажей, полок станичной библиотеки. Будто в предзимнем парке гуляю, когда все люди попрятались в квартирах от непогоды, а мне в самый раз – раздолье! Книги – на любой вкус! Меня нынче интересует религиозная философия. «Письма о христианской жизни. Поучения» Святителя Феофана Затворника, «Житие протопопа Аввакума»… Уже читал. Знаком. Беру другие, открываю, глазами пробегаю по строчкам, выхватываю тот или иной абзац, фразу. Пытаюсь вникнуть в содержание. И вдруг… что это? Как ведь порою случается, листаешь вот так и неожиданно взором натыкаешься на неведомо кем позабытое письмо, кленовый лист, конфетный фантик, спрессованные хлебные крошки, засохшую муху. На этот раз на меня пахнуло остро-усыпляющим запахом валерьянки. Кто-то читал том и, наверное, так разволновался, что был вынужден срочно принять лекарство. А книга «Лествица, возводящая на небо», страница 467: «…оскудение надежды есть истребление любви…», «…любовь – виновница чудотворений: любовь – бездна осиянная; любовь – источник огня в сердце, который чем более истекает, тем более распаляет жаждущего…»

Почему-то я сразу уверился в том, что это была женщина. Лет сорока пяти. Вдумчивая. Верующая. Любит Блока. И сама пишет стихи. Я спросил у библиотекарши. Она без особого труда, не заглядывая в картотеку, назвала:

– Анастасия Несчастная.

Сказала, где живет. И с некоторою затаенной сдержанностью спросила:

– А зачем она вам?

– Просто так. Из любопытства. Ведь «ца» – не развлекательный роман, не всяк способен осознать.

Я шел и рассеянно гадал: «Глухой переулок… а почему Глухой, а не Ясный? Или Луговой? И почему Несчастная, а не, положим, Удачливая? Везучая? И, собственно, зачем я к ней иду? Чтобы узнать… А что узнать? Ну, скажет, читала… обожгли сердце строчки… Обожгли сердце… А предтеча тому? "Судьбы крутые повороты"?..»

Я так размышлял, а ноги все шли и шли. Словно какая-то свыше сила влекла. Вот и он, Глухой переулок. Узкий. Затененный кленами, тополями, сиренью. Тихо, душно. У калитки я замер: как встретит?

Посчитает полоумным? И прогонит вон? Повернуть назад? Чего ради…

Калитка отворилась.

– Проходи…

Анастасия Несчастная. Грубоватые мужские очертания лица, широкая в плечах, басовитый голос. – Я ненадолго. Можно на скамейке у палисадника?

Мы присели. Анастасия повернулась ко мне:

– У тебя курево есть?

Я некурящий. Но не хотел ей говорить об этом. Для отвода глаз полапал по пустым карманам.

Она усмехнулась:

– У тебя пальцы не желтые.

Сходила в избу. Вернулась с зажженной самокруткой:

– Сама выращиваю табак.

Едкий дым обволок нас, зазастил и без того сумеречный свет. Я не знал, с чего начать. А Анастасия молча курила. Глубоко вздыхала. Будто меня совсем не было рядом или я ей в доску знаком, что можно вот так преспокойно фамильярничать.

– Обожаю махряк. За его лютую злость. Проникает… Видишь ли, глубоко в душе оседает всякая дрянь. И оттуда ее ничем не вышибешь. И ежели так оставить, то потом, как раковая опухоль…

Из калитки вышел рослый пес. Он встал на задние лапы, а передними упружисто, будто отталкивая меня, уперся в мою грудь. Бойцовски откинув назад голову, нервно вздрогнул. Но зарычать не успел, хозяйка ударила его по морде:

– Максим, вали отсюда! Тоже мне…

Кобель, обидчиво фыркнув, скрылся во дворе.

– Тоже мне, выказывает ревность.

Анастасия закрутила еще цигарку. Кажется, дымом наполнился весь проулок.

– А я ждала тебя.

– Библиотекарша сказала?

– Интуиция. Ты же писатель… А кто они, писатели? Люди от разума. То есть собирают всякую всячину, а потом посредством пера выставляют на всеобщее обозрение. Беззастенчиво. Всеядно. Совершенно не задумываясь о последствиях. А лишь бы утвердиться в своем «художестве» и огрести гонорар. Разве не так? Нынче получила районку, вот она, еще не успела искурить. Под рубрикой «Сенсация» заметка: «На столбе у дороги аисты устроили свое семейное гнездо. Уверена, что редкие для наших краев птицы никого не оставили равнодушными. Прилетела пара и в этом году. Один аист высиживал птенцов, другой кормил подругу.

А теперь на гнезде одиноко сидит птица. Друг ее погиб… Одни люди говорят, что дети стали бросать в него палки и камни, он взлетел и запутался в проводах проходящей линии. Нашли его под проводами мертвым. Другие говорят, что аист сам попал в провода и его убило током. Но жители села были в шоке».

А я в шоке от этакой галиматьи! Ужасный каламбур, косноязычие, нелепость! Эта неуместная рубрика! И весь белый свет знает, что аиста угробили дети участкового милиционера, а корреспондентша темнит. Вот и ты… Ну как тут пропустить мимо внимания такого потенциально отрицательного прототипа, каким являюсь я? Любопытнейший сюжет: баба спит с кобелем! Да, сплю… А с кем же еще? Коль мужики за версту обегают такую образину!

Я хотел возразить, что мудрая природа все пред– учла, что ею никто не обделен, а просто надо терпеливо ждать, искать своего нареченного…

– Да был он уже… – встряла Анастасия. – Прожили вместе два года, и он сбежал к другой. Назвал причину: детей я не рожаю. Но это не так. Свекровь меня уважала и из дома не проводила. А сына осуждала. Со свекровью мы за станицей собирали разные травы и цветы. Из них она делала отвар и давала мне пить. Не знаю, с этого или ни с этого, но я родила ребенка – зачат он был еще с мужем. Да только он не вернулся. Зачем же ему красивую женщину менять на уродину? Я все понимала. И обиды на него не держала. И поныне не держу. Судьба распорядилась… Сейчас у него трое детей, и он по-настоящему счастлив. А бедная добрая свекровь скончалась в тот день, когда моя дочка появилась на свет. Может, от радости старое сердце не выдержало… Царствие ей небесное!

Я слушал Анастасию и мысленно повторял некогда волновавшие ее строки из «Лествицы». Да, ее слезы, ее печаль были искренни и святы. Очевидно, она любит Блока и сама сочиняет… Но чтобы все как-то связать… концы не сходились… чего-то не хватало…

Проскрипела калитка… Я поднял взор. И удивленно ахнул!

– Опять ты? Зачем пришел? – спросила меня девочка. Та девочка, которая обрывала чужие цветы и хоронила их на поляне.

– Случайно…

– Ври больше!

– Дочка, не дерзи… Вы, чай, знакомы?

– Он следил за мной… Пришел узнать мою тайну? Не узнаешь! Я ее и в могилу с собой унесу!

Ее лицо неприятно гримасничало, морщилось… В щель между кривыми досками изгороди настороженно подсматривал пес – глаза его были налиты кровью. Если бы его не удерживал поводок, то он уж точно разорвал бы меня в клочья.

Вот такая музыка…

Не могу верно сказать, почему раньше я не интересовался классической музыкой. То ли еще «не дорос» сознанием, пониманием… и не доходило, не задевало, а между тем душу и тело переполняло здоровьем, радостью, благополучием. И кажется, я постоянно пребывал в ликующем, счастливом расположении духа и с наивной, непреходящей непосредственностью жадно улавливал, впитывал слухом и зрением радужное соцветье окружающей меня жизни.

Но вот свершилось, как бы попроще выразиться… Словом, сильные звуки Чайковского в прямом смысле потоком пролились на мою полинявшую голову – музыка проникла в квартиру через бетонную толщу потолка со второго этажа. Там жили вдовая женщина и ее восьмилетняя дочка Нина. На пианино играла Нина. И я знал, что она посещала музыкальную школу. Возможно, в ее исполнении присутствовали элементы несовершенства, ученичества. Я профан, чтобы давать ту или иную оценку в данной области искусства. В ту минуту я и не задумывался об этом, а размеренно, без насилия и напора был поглощен, втянут, околдован доселе неведомой, чудной стихией. Я оставил все дела. Сел в кресло. И слушал, слушал… с тем затаенным, высшим восторгом неожиданно раскрывшейся исконной тайны. Какая чудотворная, целительная, струящаяся мелодия! Я слушал ее… и жизнь моя как бы повернулась вспять: нажитые боли, беды, трагедии куда-то отступили, провалились, рассеялись. Вновь в груди полнокровно, нежно, молодо стучало сердце, кожу на лице и руках омывало, благолепно освежало ключевой ромашковой прохладой!

С этого времени, как только наверху начинало играть пианино, я умащивался в кресле и наслаждался энергичными, протяжными звуками Баха, Бетховена и того же Чайковского. И великодушно мысленно благодарил маленькую девочку-соседку. Порой меня так переполняли чувства, что я был не в силах сдержать слез, и они тепло катились по щекам, облегчая, заглушая душевные страдания, недомогания. Нина стала для меня драгоценным человеком. Я проникся к ней по-отцовски и по-человечески благодарной любовью. Когда она возвращалась из школы, я встречал ее у подъезда и, обняв за худенькие плечи, провожал до порога. Мы не тотчас расставались. Снизу вверх она смотрела на меня большими голубыми глазами, и в них всплескивалась осененная доверительностью детская веселость. «Ну, пока!» – по-взрослому крепко сжимала запястье моей руки, обещающе-задорно подмигивала длинными ресницами: она знала о моей «слабости»… Я, рискуя покалечиться, по ступенькам соскакивал вниз, врывался в свое жилье. И сверху начинала литься желанная музыка.

* * *

Нина родилась семимесячной. День ее преждевременного появления на свет мне особенно запомнился тем, что был он необычно-странным своими своими резкими переменами. Конец апреля. Землю окатывала лавина лучей. Повсюду зеленела травка, желтели одуванчики. Клены, тополя выпустили на волю медвяные листочки, и в воздухе стояло благостное пчелиное гудение. Так продолжалось до полудня. А потом небо враз помрачнело, подул леденящий ветер, и хлопья снега занавесили, заволокли весь мир. Снегопад. В окно я увидел, как к подъезду подъехала медицинская машина, из нее вышла моя соседка Наталья со свертком в руках. В ту же минуту я выбежал и помог ей подняться на верхнюю площадку. У дверей приостановились. Из оконца в свертке на меня глянули не по-младенчески насмешливые глаза.

– Мальчик?

– Девочка. Не захотела ждать положенного срока.

– Значит, будет любить жизнь.

– А снег… снег валит! На траву, на цветы!

В ее голосе подспудно прозвучала тревога.

Я вышел во двор. Уже опять слепило солнце. Стучали капли. И зелень приметно растекалась.

Девочка росла. Я слышал, как она плакала. Особенно часто по ночам. И когда была гроза. Я пробуждался. То ли от громовых раскатов, то ли от ее плача. Подходил к черному окну, и молнии, словно предостерегая меня от какой-то опасности, жидко хлестали по яблоням, и капли дождя натуженно осыпали стекло.

 
«Спи-усни, дитя, а я
Огрожу твой сон от зла
Светом роз…» —
 

экспромтом сочинял я колыбельную. И… ребенок замолкал. Я, улыбаясь, закрывал глаза: вот она, святая малютка, счастье родителей и жизни долгой человек… Гроза проваливалась в бездонную темь вселенной. Я ложился и мгновенно засыпал.

Помнила ли Нина своего отца? Работал он телевизионным мастером. Домой приходил всегда под хмельком. И всегда улыбался. С соседями, кроме приветственного слова «Здравствуйте!», никогда ни о чем не заводил разговоров, видимо, чувствуя свое материальное превосходство над ними и будучи чрезмерно забалованным восторженным восклицанием на каждом шагу: «Ах, какой парень красивый!» А то, что он красивый – сущая правда: золотыми дрожливыми кольцами волос осыпано чело, из-под бровей по-есенински озорно и влюбленно взирали на мир синие глаза. Я ему как-то искренне подметил это сходство с гением, и он ко мне заблагоговел, зауважал. И иногда даже уделял мне несколько минут внимания, всякий раз с двусмысленной усмешкой сожалея, что «на заре туманной юности» бросил писать стихи. И, вяло пожав мою руку на прощанье, с пришлепом розовых губ об– ронял: «А то бы, как знать… Второй Есенин появился бы!»

Умер он, можно сказать, по-глупому. Хотя в естестве глупой смерти нет, ибо она во всех случаях – волеизъявление вящей судьбы. Пришел он домой в крепком подпитии. Жена – ругать, кричать! Он закрылся в спальне. Ночью Наталья услышала хрип. Включила свет. Муж задыхался… В легкие попала жидкость, когда его стошнило во сне. По вызову приехал врач, но было уже поздно.

Нет, Нина не помнила отца. Но она несла на себе его картинный облик и загадочную лукавинку в легко появлявшейся на лице улыбке. Без него круто изменилась жизнь в осиротевшей маленькой семье. Наталья нигде не работала. И нужда скоро ощутимо о себе напомнила. Детского пособия хватало только на молоко. Баба стала приторговывать самогонкой. Денно и нощно стучались мужики. Кто сразу расплачивался, кто брал в долг. Иной задерживался, соблазнившись молодой вдовой, выпивали по стопке-другой. А опьянев, в обнимку падали на широкую кровать… Тут же спала девчонка. Как им казалось, несмышленая. А Нина, пробудившись, чтобы сходить на горшок, лицезрела… рядом с собой два сплетенных голых тела. Наталья дважды не занималась сексом ни с кем – таков открылся в ней норов! Череда «охотников» умножалась. Нина, разумеется, была помехой в ее любовных утехах. Но не выпроваживать же ребенка вон за дверь! Баба нервничала, психовала, орала на дочку и частенько ее беспричинно колотила. Почти столько же раз я пытался вразумить взорвавшуюся женщину. В такие минуты Нина подбегала ко мне и мягкими ручонками обхватывала мое колено, плакала и тоненьким голоском умоляла, чтобы я забрал ее отсюда.

Нина росла. Текучее время невидимо для глаз, а все, что живет на земле под его неумолимым воздействием, непреклонно подвергалось тем или иным изменениям. Деревце год за годом превращалось в большое дерево; птенчик за лето взрослел и на крыльях преодолевал тысячи километров. Мать Наталья наконец одумалась, взялась за дело – стала в палатке торговать конфетами и печеньем. Невелик доход, но и он реален, добыт честным трудом.

Нина из подростка превращалась в чудную девушку, училась на пятерки. Любила читать Цветаеву, Ахматову… И я ей подарил свою книгу с автографом. В один из праздников меня пригласили в школу на литературную встречу. Она наизусть очень звучно и эмоционально прочитала мои стихи.

О, если бы так и продолжалось… Но Наталья по неосторожности, необдуманности допустила страшный промах: заняла под проценты большую сумму денег, чтобы открыть свой продуктовый ларек. Задумка провалилась. Бабу облапошили, обобрали белым днем опытные, ловкие, лихие люди. Долг за ней повис баснословный, а чем расплачиваться? Нечем! Между тем проценты набегали! Участились угрозы выбить из нее деньги через суд или посредством физической расправы. Родственники, друзья-приятели, бывшие ухажеры – никто не протянул ей руку помощи. И тогда она решила податься в столицу на заработки.

Нина и я провожали ее на вокзале. Она молча глядела на дочь. Ни слова не промолвила и в ту прощальную минуту, когда поезд дал сигнал отправления. В этот вечер долго-долго слышалась со второго этажа протяжная печальная музыка, по которой было нетрудно догадаться: она плакала…

* * *

– Нина, тебе мать высылает деньги на прожитье?

– Нет. Она расплачивается с долгами. Но мне хватает… – Она горько усмехнулась.

Я знал, что если буду просто так что-то ей предлагать, она не возьмет. А вот по праздникам… Я стал приносить кое-что из одежды и обуви (все было добротное!), оставленное моей уже повзрослевшей дочерью. Что-то из продуктов. Она, смущаясь, благодарила.

Нина стала встречаться с юношей. В первые дни он, покуривая, поджидал ее во дворе на скамейке. Потом в подъезде. Позже уже заходил к ней в квартиру. – Ты его любишь? – как-то спросил я ее.

Она ответила невразумительно:

– Скучно одной…

От нее попахивало сигаретами.

* * *

«Козленочек, когда я уйду из дома, ты никому не открывай дверь!»– мысленно предостерегал я ее. А вслух несколько в иной форме. Не послушалась. Открыла.

* * *

Мороз. Снег. Зима. Маленькая лохматая собачка бегала возле дома, поджимая под себя то одну замерзшую заднюю лапу, то другую. Кто этот безжалостный хозяин? Или хозяйка? Когда «добрые» соседи отравили кота Пунша, то Наталья купила это крошечное существо. Она была смышленее кота и в «опасном» подъезде не задерживалась, а с разбега грудью толкала дверь и выбегала наружу. Она храбро гонялась за котами, умела ладить с бродячими собаками и ласкалась буквально к каждому проходящему человеку. Завидев меня, мотая шелковыми ушами, подбегала. Она вся радостно трепетала, трусливо приседала при касании моем ладони ее косматой головки.

…Лаяла, скулила от холода, звала Нину. Нина не появлялась. Я взял собачку к себе. Покормил. Она запрыгнула в кресло, свернулась калачиком и уснула.

* * *

Парней она меняла с той же «строгой» последовательностью, какой некогда придерживалась ее мать по отношению к избранным сопостельникам. Те, которых я видел воочию, были вполне симпатичны, по-юношески стройны. Что называется, ей под стать. О, сколько же разбитых вдребезги сердец! Почему? Зачем? Но с этими вопросами я не решался к ней обращаться. Даже остерегался. Пацаны из ее окружения по ночам толпились, гомонили, курили в подъезде. На просьбу жильцов, чтобы их не беспокоили, они отвечали хулиганскими выпадами: поджигали газеты в почтовых ящиках, разбивали стекла в окнах, дерзко осклабившись, грозились еще более извращенно расправиться. На вино, наркоту и сигареты требовались деньги. И они пытались в той или иной квартире открыть в дверях замок или к кому-то забраться через форточку. А верховодила, давала наводку Нина!

…И музыка уже не звучала…

* * *

Летом приехала Наталья. Она стояла в окружении соседей и взахлеб хвалила дочь:

– Умничка! Все-то у нее прибрано, чистенько!

Правду она не знала. Да она в ней и не нуждалась.

Они продали квартиру.

Попрощаться со мной Нина не зашла. Вразуми ее, Господь!