Текст книги "Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая"

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Мф 5:4-10

Глава II

 
Дождь убаюкивает боль.
Под ливни опускающихся ставень
Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль
Копыта – как рукоплесканья…
 

Марина Цветаева

Человека сделала человеком не только палка, которой он, будучи ещё и не человеком вовсе, сбил с дерева своё первое яблоко. Человека сделала тем, кем он позже стал, миграция: чем дальше этот лохматый двуногий отходил от своей пещеры, тем больше познавал мир, других лохматых двуногих, учась у них новым способам выживания и очередным уловкам при охоте на мамонтов. От знойной Африки человек дошагал до Европы и Сибири, заселил Америку, построив иглу на Аляске, храмы в Мексике и Перу, горные жилища у берегов Огненной Земли.

Иудеи и финикийцы, римляне и греки – кто из них не был эмигрантом, сумевшим найти надёжное пристанище в дальних чужеземных краях? По крайней мере последние две тысячи лет человечество переживало истинный бум – бумэмиграции. Эмигрантом был конунг Рюрик, бежавший вместе с верными людьми в древний Новгород. Колумб, Магеллан и Васко да Гама – разве нельзя их назвать первыми эмигрантами, за которыми в Новый Свет позже потянутся миллионы?

Тем не менее до прошлого века из России как-то не принято было бежать: земли было столько, что бери – не распашешь. Поэтому, если и бежали, то не дальше Сибири.

Век двадцатый рванул матушку-Россию так, что от социального взрыва всё заколыхалось. То были эмигрантские волны. Принято считать, что русские эмигранты «первой волны» – те, кто вынужден был покинуть страну после революции и в годы Гражданской войны. «Вторая волна» вобрала в себя тех, кто бежал из СССР или отказался вернуться домой из-за границы, оказавшись там в годы Второй мировой войны. Но были и другие эмигранты, которые покинули историческую родину до 1917 года. Я бы назвал их эмигрантами «штиля». И вот всё это штильно-волновое перемещение многотысячных масс русского народа за пределы исторической родины породило так называемую русскую эмиграцию.

Не нужно думать, что эмигранты «первой волны» оказались этакими Колумбами в непроходимых дебрях неизвестных цивилизаций. Русские есть везде. Были они везде и тогда. Что говорить, ведь именно русские первыми добрались до Антарктики; а наш Миклухо-Маклай побывал там, где действительно не ступала нога современного человека. И всё это случилось в те годы, когда каждый европеец вполне уверовал, будто с «белыми пятнами» на планете покончено давно и на все времена.

Так вот, между эмигрантами «штиля» и эмигрантами «первой волны» имелась одна существенная разница, причём принципиальная. Первые хотели уехать и уезжали. А вот большинство из тех, кто покинул родное Отечество после 1917 года, и не думало этого делать. Даже оказавшись за рубежом, они день и ночь мечтали об одном – возвратиться обратно в Россию. Не мечтали – они верили в это! Верили, что не сегодня-завтра всё вернётся на круги своя и они, наконец-то, вернутся.

Не вернулись. По крайней мере, большая часть. И самое обидное, что все эти люди не то чтобы исчезли – они растворились. Растворились в той среде, в которой очутились.

«Целый народ эмигрировал – и исчез без следа, – вспоминал русский эмигрант барон Эдуард фон Фальц-Фейн, осевший позже в крохотном Лихтенштейне. – Но в Европе трудно жить обособленно, вот и размылись понемножку. Никто не собирался устраиваться надолго, все мечтали: скоро большевиков прогонят, поедем домой. То, что эмигранты годами не распаковывали чемоданы, – это чистая правда. Моя мама в Ницце тоже не стала открывать саквояж с лучшими платьями: „Зачем потом возиться, запихивать их заново?“ Каждый день ложились спать с мыслью: ну всё, завтра-то уж точно Ленина свергнут, соберёмся – и на поезд до Петрограда…

Удивительно, но за неделю до мятежа в Петрограде никто из дворян не пронюхал, что такое произойдёт. Разговоров на эту тему не было вообще. Мой дедушка по матери, генерал Николай Епанчин, был директором Пажеского корпуса, входил в свиту императора. Он пригласил нас в столицу погостить. Только приезжаем, через день – беспорядки, митинги, стрельба! Дедушка счёл, что на квартире будет опасно, переселил нас в отель „Медведь“. Ночью ворвались вооружённые люди – они обыскивали гостиницы, искали „врагов революции“. Мама отказалась открывать – те сломали дверь. Угрожая штыками, солдаты закричали: „Почему темно? Зажгите свет!“ Мать крикнула в ответ: „У моих детей корь! Не входите, а то заразитесь!“ Они тут же ушли»[9]9
  Цит. по: «Аргументы и факты», 2008 г., № 45.


[Закрыть].

Барону повезло, детей спасла мать…

* * *

Считавшегося убитым Сергея разыскал в Константинополе Илья Эренбург. По просьбе Марины. Перед отъездом журналиста за границу она буквально втолкнула ему в руки несколько писем, адресованных мужу. На всякий случай, если вдруг жив.

Как оказалось, Эфрон вместе с Русской армией барона Врангеля эмигрировал в Турцию, где почти год просидел в Галлиполи.

К слову, по данным советской разведки, осенью 1920 года за кордон из Крыма было эвакуировано 86 000 военных и около 60 000 гражданских лиц[10]10
  «Родина», 2008 г., № 3, с. 106.


[Закрыть].

 
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
 
 
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
 
 
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою,
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
 
 
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела лишь вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда…
 

Автор этих грустных строк – донской казак Николай Туроверов[11]11
  Туроверов, Николай Николаевич (1899–1972) – русский поэт, Донской казак, офицер Русской и Белой армий, участник Первой мировой, Гражданской и Второй мировой войн. Родился в станице Старочеркасской. В годы Гражданской войны сражался с большевиками, участник легендарного Ледяного похода. Был четырежды ранен. С войсками генерала Врангеля покинул Крым и эмигрировал сначала в русский военный лагерь на о. Лемнос, потом – в Сербию и, наконец, во Францию. Во время Второй мировой войны в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона воевал с гитлеровцами в Африке, а после войны долгое время возглавлял в Париже русский Казачий Союз. Умер в 1972 году, похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.


[Закрыть]. Один из тысяч русских офицеров, волею судьбы оказавшихся на чужбине…

Переход в Константинополь оказался невыносимо тяжёлым. Теснота, вши, дизентерия и тиф, жизнь впроголодь… Вместе с солдатами и казаками теснились женщины, старики и дети. Камбузы (столовые) справлялись лишь с нуждами личного состава кораблей. Что уж говорить о гальюнах (корабельных туалетах), очередь в которые измученных дизентерией людей порой тянулась от кормы до носа. Где-то в углу стонал умирающий раненый; в тесном трюме в ворохе белья сгорала в пламени родильной горячки роженица…

По воспоминаниям князя А. Щербатова, из-за отсутствия в «ватер-клозетах» туалетной бумаги некоторые, быстро сообразив, приспособились вместо неё применять для гигиенических нужд… использованные врангелевские пятисотрублёвые купюры, которые тут же торопливо подбирали старушки и отмывали, приговаривая: «Такие большие деньги, могут ещё пригодиться»[12]12
  Князь А. Щербатов, Л. Криворучкина-Щербатова «Право на прошлое». М., «Издательство Сретенского монастыря», 2005 г., с. 73.


[Закрыть].

А если учесть, что каждый второй-третий мучился так называемой «морской болезнью», можно лишь представить, какие испытания пришлось вынести беженцам. Но даже эти тяготы были ничто по сравнению с теми лишениями, что ждали их впереди…

Русских в Константинополе никто не ждал. По крайней мере – турки. В результате капитуляции, подписанной 30 октября 1918-го на борту английского броненосца «Агамемнон», Турция лежала распластанной у ног победителя – Антанты. И хотя турецкая капитуляция носила вид этакого перемирия, в Дарданеллах всем заправляли англичане и французы. Султан, правда, пока сидел на месте, но был вынужден ограничиться ролью простого наблюдателя.

Как это всегда бывает со слабым, постепенно его начали раздирать на куски. А тут ещё подняли голову «младотурки» и республиканцы во главе с генералом Мустафой Кемалем (Ататюрком). В апреле 1920-го Турция всё-таки раскололась, возникло двоевластие. Теперь в Стамбуле на штыках Антанты восседал султан Абдул-Хамид II, в Анкаре же вовсю правили кемалисты.

И вот на этом фоне на берегах Босфора замаячили корабли союзников, переполненные русскими беженцами. В раздираемой внутренними противоречиями Турции было не до чужих беженцев – своих хватало. В общем, всем было не до русских…

* * *

Однако самим беженцам казалось, что хуже того, что осталось позади, быть уже не может. Другое дело – союзники. С точки зрения французов и англичан, русские представляли серьёзную военную силу (впрочем, так оно и было), не считаться с которой было невозможно. Именно поэтому предложение барона Врангеля использовать части бывшей Русской армии для защиты Проливов от мятежников Кемаля руководство Антанты тут же отвергло. Нет, врангелевцы были бы не лишни, прорывалось в разговорах между союзниками, но… Но что, если те вдруг войдут в Константинополь или перекроют Босфор, а потом отправят гонца-парламентария обратно в Крым: вот, мол, мы вам – Проливы, вы нам – амнистию, полную и навсегда?! От этих русских, отмахивались вчерашние союзнички, ждать можно всё что угодно, им терять нечего…

Как видим, даже союзники поглядывали на армию Врангеля, пусть и разбитую, с некоторой тревогой и озабоченностью. И если кто-то думает, что с прибытием к турецким берегам перегруженных кораблей тут же началась разгрузка измученных скученностью и долгим переходом людей (а ведь среди беженцев, как мы знаем, было много женщин и детей), то глубоко заблуждается. Корабли стояли на константинопольском рейде не день, не два и даже не три. Две недели! Для многих именно эти две недели стоили жизни.

Десятки мертвецов и впавших в кому тяжелораненых ежедневно свозили на берег. Плохое питание, скученность и болезни делали своё чёрное дело. Ещё вчера казавшийся спасением турецкий берег обернулся новыми испытаниями. Чтобы представить, каково этим бедолагам жилось две недели на кораблях, достаточно вспомнить, как трудно им было при переезде.

Вот что в те дни писала берлинская эмигрантская газета «Руль»: «На некоторых судах, рассчитанных на 600 чел., находилось до трёх тыс. пассажиров: каюты, трюмы, командирские мостики, спасательные лодки были битком набиты народом. Шесть дней многие должны были провести стоя, едва имея возможность присесть»[13]13
  «Руль» (Берлин). 1920 г., 5 декабря.


[Закрыть].

Планировалось, что в Константинополь прибудет не более тридцати тысяч человек, однако на самом деле прибыло в пять раз больше! Среди беженцев две трети составляли военные (50 000 солдат с фронта, 40 000 – из тыловых частей; почти 6000 военных инвалидов и раненых, 3000 учащихся военных корпусов). Треть от общего количества беженцев оказалась гражданскими лицами: из 50 000 этой категории 13 000 мужчин, 30 000 женщин и 7 000 детей[14]14
  М. Йованович «Переселение в „пороховой погреб“». // «Родина», 2008 г., № 3, с. 106.


[Закрыть].

Таким образом, константинопольский «Великий Исход» вылился в огромную массу беженцев, которую нужно было не только накормить и обогреть, но и где-то разместить. И как бы кто ни относился к барону Врангелю, роль этого человека в спасении людей, за которых он тогда отвечал, трудно переоценить.

Союзники же повели себя очень осторожно. Скупо давая одной рукой, они щедро одаривали себя другой. Французы предоставили русским убежище далеко не безвозмездно. В уплату за содержание армии и беженцев им были отданы все корабли Русской эскадры (на сумму 53 млн франков!). Не будем забывать, что военные корабли эскадры, среди которых значились 2 линкора, 2 крейсера, 10 миноносцев, 4 подводные лодки, 12 прочих судов, когда-то были гордостью Черноморского флота. Кроме того, французской администрации в Турции было передано всё армейское снаряжение и обмундирование (100 млн франков!).

После всего этого французы, надо думать, должны были успокоиться. Однако за годы Гражданской войны союзники слишком хорошо изучили русских и их боевой дух, который во все времена выражался в упорстве и единстве. Вот по единству-то и был нанесён сокрушительный удар: врангелевцев решили разъединить.

По указанию французских властей через две недели русским разрешили-таки высадиться на берег. Многие гражданские лица (у кого, конечно, были средства) постарались побыстрее сесть на пароходы, отправлявшиеся в Европу. А вот с военными ситуация сложилась иначе, их решено было разместить в трёх лагерях.

В районе Чаталджи, в полусотне километров к западу от Константинополя, должны были разместиться донские казаки. На Галлиполийском полуострове, расположенным между Эгейским морем и проливом Дарданеллы (около двухсот километров от столицы), – регулярные части бывшей Русской армии, из которых был создан 1-й армейский корпус под командованием генерала Кутепова. На греческом острове Лемнос в Эгейском море предполагалась расквартировать (сильно сказано – их просто забросили на пустынный остров!) кубанских и терских казаков.

Вот такая благодатная милость от союзников. Правда, те обязались снабжать эти лагеря продуктами и помочь в их обустройстве. Как говорится, и на том спасибо.

* * *

Самым массовым, конечно, был галлиполийский лагерь. Когда прапорщик Эфрон со своими боевыми товарищами оказался там впервые, унылая долина в шести километрах западнее местечка Галлиполи представляла собой поросшую редкими кустами пустошь, кишевшую ядовитыми змеями. В 1915-м здесь стояли лагерем англичане, участвовавшие в так называемой Дарданелльской операции, закончившейся для британцев полным провалом[15]15
  Там же в 1854 году формировалась экспедиционная французская армия, готовившаяся к походу на Варну и нападению на русский Крым и Севастополь.


[Закрыть]. Так вот, те прозвали это место «Долиной смерти»; русские же быстро окрестили Галлиполи «Голым полем».

К 1 января 1921 года, когда 1-й армейский корпус Кутепова высадился в Галлиполи, в нем насчитывалось 9540 офицеров, 15 617 солдат, 569 военных чиновников и 142 человек медперсонала – всего 25 868 человек. Кроме того, среди них было 244 ребенка и 90 воспитанников 10–12 лет[16]16
  А.Б. Широкорад «Упущенный шанс Врангеля. Крым-Бизерта-Галлиполи». М., «Вече», 2009 г., с. 278. (Далее – сокращённо: А. Широкорад «Упущенный шанс Врангеля».)


[Закрыть].

Офицеры, как и солдаты, проживали в палатках, разбитых прямо на пустыре. Летом была невыносимая жара, зимой – негде было согреться.

Из показаний С. Эфрона на допросе в 1939 году:

«Я там голодал и жил в палатке…Существовал на французском пайке, который получали все белые в галлиполийском лагере. Единственное, чем я занимался, это вёл группу по французскому языку из 3-х человек… Я голодал, так как паёк, который они мне давали, был голодным пайком.

Следователь: Где вы находились спустя 4 месяца вашего пребывания в Галлиполи?

– Я был в Константинополе у своего товарища – Богенгардта, который заведовал русским лицеем средней школы. Я проживал у него в общежитии до отправления меня в Прагу. Я там жил на иждивении Богенгардта…»[17]17
  Маэль Фейнберг, Юрий Клюкин. «Дело Сергея Эфрона». // «Столица». № 38 (96), сентябрь 1992 г., с. 60.


[Закрыть]

Как видим, условия проживания «галлиполийцев» были очень суровыми. Поэтому каждый выживал – как мог.

Вполне понятно, что только железная дисциплина могла сохранить в лагере высокий воинский порядок и тот самый воинский дух, который мечтали истребить в русских их союзники. И врангелевское командование оказалось тут явно на высоте – помог опыт Гражданской войны.

Русский лагерь был разбит по всем правилам военного искусства и в соответствии с Полевым уставом. Быстро, будто грибы после дождя, по ротным линейкам выросли палатки. Поставили шатёр походной церкви, спроектировали спортивный городок; соорудили гауптвахту, хороший лазарет, и даже нашлось место для библиотеки.

Вскоре в городке Галлиполи действовало шесть военных училищ, две офицерские школы, гимназия, офицерские курсы. В корпусе выпускались журналы, имелись театральные подмостки, устраивались концерты, самой яркой звездой которых, несомненно, была известная русская певица Надежда Плевицкая. (Плевицкая являлась женой командира Корниловского полка генерала Скоблина. Запомним эту яркую пару.)

Во время исполнения певицы на глазах многих навёртывались слёзы, ведь пела Надежда Васильевна чаще про утраченную Россию:

 
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой.
И печальные ветры степные
Панихиду поют над тобой.
Ни пути, ни следа по равнинам,
По равнинам безбрежных снегов,
Не добраться к родимым святыням,
Не услышать родных голосов…
 

Когда к Кутепову с инспекцией приехали французские генералы, они обомлели: глазам союзников предстал образцовый военный лагерь. Но больше всего поразили союзничков отсутствие среди русских какого бы то ни было уныния и сильное желание продолжать начатую борьбу. (Барон открыто заявлял, что до 1 мая 1921 года его войска непременно высадятся если не в Крыму, так в любом другом месте на Черноморском побережье России.)

Французы дружно улыбались, стараясь не показывать, что на душе их скребли кошки. Каждый промаршировавший перед их взором русский батальон в белых (скобелевских) мундирах вызывал в душе раздражение. Поэтому, когда в очередной раз встал вопрос о привлечении частей Русской армии против кемалистов, союзники категорично ответили Врангелю отказом – справимся, мол, сами, без вас. (Как показало время, не справились.)

Надо сказать, генералу Кутепову нелегко давалось то образцовое состояние подчинённых ему войск, которое так покоробило союзников. Только личное мужество и понимание высокой роли жёсткой дисциплины помогали этому человеку не терять силу духа. Но многие теряли…

С дезертирами и изменниками не церемонились. Когда несколько офицеров попытались убежать к туркам, в армию Кемаля, после их поимки каждого привлекли к военно-полевому суду. Всех расстреляли.

Достоянием западной прессы стала и казнь полковника Щеглова, который, будучи больным (свалила москитная лихорадка) и находясь в лазарете, пытался убедить молодых офицеров в том, что отныне истинной русской армией может считаться только Красная армия, оставшаяся там, на родине. Суд с этим никак не согласился, и героя Добровольческой армии (который, кстати, в одном из боёв был серьёзно ранен) также расстреляли…

В ноябре 1921 года (в годовщину взятия Крыма) ВЦИК РСФСР объявил амнистию участникам Белого движения, явившуюся своего рода дрожжами для измотанных душ фронтовиков. Несмотря на все старания офицеров, держать в жёсткой узде многотысячную вооружённую массу, не занятую, как они сами считали, «настоящим делом», было сложно. Поддерживать спокойствие в военном лагере приходилось с немалым трудом: неопределённость и бессмысленное прозябание на чужбине делали своё дело. То тут, то там вспыхивали ссоры.

Не лучше обстояли дела и в других лагерях – в Донском корпусе в окрестностях Константинополя (не более 20 000 человек, командир – генерал Фёдор Абрамов) и Кубанском корпусе на острове Лемнос (около 20 000 человек, командир – генерал Михаил Фостиков)[18]18
  К концу апреля 1921 г. в Чаталджи осталось чуть более 2800 человек, остальные были переброшены в другие лагеря.


[Закрыть].

Всех тяжелее пришлось русским на острове Лемнос. Достаточно сказать, что казакам для обживания предоставили самый пустынный и безводный берег. Постоянный сильный ветер, невыносимая жара, отсутствие дождей и дефицит пресной воды – всё это способно было свести с ума. Общее число русских беженцев, оказавшихся на острове, составляло 25 тысяч казаков и 4 тысячи гражданских лиц.

К дефициту воды прибавился дефицит еды. Вывезенные из России драгоценности казаки выменивали у местных жителей на хлеб, сыр, виноград. Если бы не казачья смекалка, умерли бы с голоду. Как-то один из беженцев наловил в море диковинных «гадин» с щупальцами, потом поджарил на огне, посолил, попробовал: ничего, есть можно, едали и хуже. Пристрастил к странной еде товарищей. А вскоре выяснилось, что осьминоги эти у местных что-то вроде деликатеса, поэтому почти весь улов стали выменивать на хлеб и сыр без всяких там «бабушкиных драгоценностей». Так вот и выжили.

Унизительнее всего был запрет покидать пределы лагеря. Окружённый двойным кольцом постов, лагерь надёжно охраняли иссиня-чёрные сенегальцы, которым помогали греческие жандармы. (Сенегальцев суеверные казаки боялись ничуть не меньше, чем чертяк из старых бабушкиных сказок.) Даже для посещения греческой церкви в городке Мудросе приходилось составлять списки и лишь после этого командами выходить из лагеря.

Такие же команды составлялись для сбора бурьяна, хвороста, колючки – всего того, что могло заменить дрова. Дело в том, что с дровами на чужбине, как в Турции, так и на Лемносе, было хоть плачь. Нет, союзники их, конечно, выдавали, но – так, номинально. Хотите знать, сколько это – «номинально»? По 600 г на человека в сутки. 600 г – это, извините, полполена. Вот такая арифметика…

Стоит ли говорить, что умирали казачки на чужбине сотнями! Особенно богатую жатву косили эпидемии – тиф, оспа, дизентерия. Первым в лагере умер восьмилетний сын одного из генералов, после которого только детей на местном кладбище русские оставили более восьмидесяти. Так уничтожался казацкий генофонд…

Тем не менее стойкости духа казакам было не занимать. Приказ союзников о сдаче личного оружия вызвал в лагере волну недовольства. «Лучше умрём с оружием, чем сдохнем, как скоты!» – кричали кубанцы. Французы, конечно, для блезиру возмутились, но пошли казачкам на уступки, оставив каждому офицеру по пистолету, казаку – по шашке. А иначе – никак…

* * *

Рано или поздно всё заканчивается. Недаром же надпись на перстне библейского царя Соломона гласила:«И это пройдёт…» Прошло. Терпение союзников закончилось уже через полгода. Именно столько понадобилось войскам доблестной Антанты в лице французов и англичан иметь под боком боеспособную русскую армию, да ещё её и содержать.

К тому времени Франция израсходовала на содержание врангелевских частей около 200 миллионов франков. «Поизрасходовались» и англичане, но эти, правда, остались верными себе: не сказав никому ни слова, однажды просто прекратили платить.

«Лягушатники» с Врангелем особо не считались. В марте 1921 года французское командование в лице генералов Шарпи и Пелле в ультимативной форме предоставили барону сделать выбор из трёх вариантов. Первый предполагал возвращение на историческую родину – в Советскую Россию; второй – переброску частей Русской армии в страны Латинской Америки, в частности – в Бразилию и Перу; и третий… Третий означал: мы, союзники, умываем руки, а вы, дорогой барон, барахтайтесь, как хотите, и живите отныне «на собственные средства».

Как, по-вашему, какой вариант выбрал Врангель? Будучи русским человеком (по крайней мере, по образу жизни и направлению мыслей), он, конечно же, выбрал третий. Не стоило кормить на фронте вшей, чтобы потом добровольно взойти на плаху, приготовленную большевиками…

У французов, к слову, были не только чисто корыстные интересы свернуть помощь проигравшему Врангелю. Дело в том, что с некоторых пор активно зашевелился Мустафа Кемаль, ещё в апреле 1920-го отправивший своих эмиссаров в большевистскую Россию. Для чего, спросите? Чтобы в борьбе с султаном обрести сильных союзников. Сильные друзья нужны для одного – выколачивать из них побольше денег. Вот и Кемаль просил Ленина помочь ему оружием и деньгами. Скинув султана, мы, мол, не потерпим на нашей территории ни одного белоэмигранта, талдычили Ильичу турецкие дипломаты. Но так просто султана не свалишь, необходимо золото.

И первое большевистское золото (200 кг) прибыло в Анкару уже осенью того же года. Всего же к 1923 году Кремль поставил кемалистам 40 000 винтовок, 327 пулемётов и 54 орудия[19]19
  А. Широкорад «Упущенный шанс Врангеля». С. 284.


[Закрыть]. Сорок тысяч винтовок – это, как мы понимаем, оружие, рассчитанное на несколько дивизий. Помощь что надо! Кемаль знал, куда бить и на что могут клюнуть большевики.

И они клюнули. Слишком уж велико было желание отбросить врангелевцев подальше от советских границ. Большевики пошли ещё дальше того, на что рассчитывали турецкие республиканцы: заключив в марте 1921 года договор с Анкарой, они отдали туркам Карс и Ардаган с прилегающими областями. Такая политика и, конечно, военная помощь со стороны РСФСР принесли свои плоды. Осенью 1923 года последний интервент покинул пределы Турции. С султаном было покончено, и теперь страна полностью оказалась во власти Ататюрка.

Теперь понятно, что французам и без русских в Дарданеллах было, мягко говоря, не совсем уютно. Потому-то ещё весной 1921-го союзнички начали некрасивую операцию по «выдавливанию» обратно в Россию солдат Русской армии, пожелавших вернуться домой. Каждому, понятное дело, была гарантирована неприкосновенность со стороны большевиков.

Получилось. К великому неудовольствию барона Врангеля, Галлиполи покинуло почти три тысячи гражданских беженцев, солдат и офицеров. Как на предателей на них, конечно, не смотрели, но было неприятно. Другое дело, что дальнейшая судьба этих людей сложилась по-разному, для многих возвращение стоило жизни.

А союзники напирали. Через год после вынужденного «сидения» на турецкой земле был окончательно согласован переезд русских частей 1-го корпуса в Сербию и Болгарию. К середине декабря 1921 года с последним эшелоном убыл на Балканы и генерал Кутепов.

«Великий Исход» русских продолжался…

* * *

…Эмигрантов смутных времён ещё никому не удавалось пересчитать. Это так же невозможно, как пересчитать, скажем, всех муравьёв в любом муравейнике: хоть одного да не досчитаешься, потому как тот, один, либо где-то задержался, перетаскивая какую-нибудь крупную гусеницу, либо… едва народился, пока всех остальных пересчитывали.

О количестве русских эмигрантов, оказавшихся в Европе к концу 1920 года, можно говорить лишь приблизительно. А приблизительно их «понаехало» почти два миллиона. Больше всего соотечественников бывшей Российской империи осело в Польше – почти миллион человек. В Германии – около 560 тысяч; во Франции – 175 тысяч; в Австрии – 50 тысяч; столько же – в Турции. В Италии и Сербии осело по 20 тысяч наших соотечественников; в Маньчжурии – более 100 тысяч человек.

К тому времени, когда Врангель наметил основные силы своей армии переместить в Болгарию, там уже находилось почти 10 тысяч эмигрантов-россиян, в основном из бывших военнослужащих разбитых деникинских частей. Поэтому разрешение разместить на территории этого небольшого государства ещё несколько десятков тысяч белогвардейцев стоило Врангелю немалых усилий. Тем не менее барону удалось-таки в диалоге с болгарским правительством найти точку взаимопонимания.

В итоге к концу 1921 года на Балканах осело чуть менее 45 тысяч русских беженцев: около 23 тысяч – в Болгарии, свыше 11 тысяч (в основном – казаков) – в Сербии. С Галлиполи, Константинополем и Лемносом было покончено. Хотя память о тех трудных днях первого года эмиграции русские навсегда сохранили в себе.

Иван Бунин писал: «Галлиполи – часть того истинно великого и священного, что явила Россия за эти страшные и позорные годы, часть того, что было и есть единственной надеждой на её Воскресение и единственным оправданием русского народа, его искуплением перед судом Бога и человечества»[20]20
  И.А. Бунин. Собрание сочинений в 13 томах. М., «Воскресенье», 2006 г. Т. 8, с. 422.


[Закрыть].

Через пару лет Галлиполийская долина, где когда-то размещался 1-й армейский корпус генерала Кутепова, вновь превратится в ту «змеиную» равнину, какой всегда и являлась. Напоминать о беженцах здесь будут 342 сиротливых холмика, что останутся после ухода русских. На острове Лемнос их окажется гораздо больше. То будет эмигрантская плата за новую жизнь – за жизнь без большевиков…

Итак, почти шестьдесят тысяч врангелевских солдат и офицеров в начале двадцатых оказались на Балканах. Поначалу казалось (и очень верилось!), что не сегодня-завтра, наконец, начнётся! Не сегодня-завтра – вновь на Москву! Не с союзниками – так без них! И снова в бой! Не сегодня-завтра…

Однако шли дни, недели, годы… Завтра превращалось во вчера, сегодня – в позавчера. Надежда кончилась, когда стало окончательно понятно, что надеяться и не на что. Как-то незаметно всё-всё осталось во вчера. А жить нужно было сегодня и надеяться на завтра.

Русская армия, напоминавшая лоскутное одеяло, постепенно расползалась на разные по цвету и размеру лоскутки. И если офицеры ещё как-то, что называется, «кучковались», то солдаты, которым и терять-то, в общем, было нечего, постепенно исчезали, пытаясь ассимилироваться среди местного населения. Правда, «раствориться», женившись на какой-нибудь местной торговке или заведя магазинчик, получалось далеко не у каждого. Кто-то спивался, кто-то проигрывался до нитки, кто-то всё завершал одним нажатием на курок.

Но был ещё один выход – вернуться. Большевистскую амнистию ведь никто не отменял, а потому… Потому возвращались. В 1921-м в Советскую Россию вернулось ни много ни мало – почти 122 тысячи человек[21]21
  Среди вернувшихся будет и самый непримиримый враг Советской власти генерал Я. Слащёв-Крымский, который с семьёй и группой преданных офицеров прибыл обратно на итальянском пароходе «Жан». Вместе со Слащёвым покинули Константинополь такие известные деятели белого Крыма, как бывший помощник военного министра Крымского краевого правительства генерал А. Мильковский, комендант Симферополя полковник Э. Гильбих, начальник личного конвоя М. Мезерницкий, капитан Б. Войнаховский и пр. Вернувшихся для покаяния офицеров в 30-е годы всех расстреляют. Якова Слащёва в январе 1929 году убьёт на своей квартире некто Лазарь Коленберг.


[Закрыть]*. Причём из этого числа каждый десятый – из той же Болгарии, где условия проживания были намного мягче, нежели в лагерях.

Местные удивлялись: никогда до приезда русских их не будили ночные одиночные выстрелы. Или это у них, недоумевали болгары, сербы, французы, такая забава – будить среди сна добропорядочных соседей? Одну из таких забав они узнали довольно быстро. Красиво называлась, весело – «русская рулетка»…

То было время русских пилигримов. Заметим, они были отличными пилигримами в мировой истории эмиграции. Хотя бы потому, что в те годы покидали Россию далеко не самые худшие её сыновья…

Получив весточку от Сергея из Европы, Марина тут же принимает решение уезжать из России. На сборы уйдёт почти год. Марина мечтала вырваться на «свежий воздух свободы». Отныне все её мысли будут о загранице, и о Сергее, и о них двоих…

В середине мая 1922 года лакированный вагон поезда «Москва-Берлин» доставил Марину с дочерью в немецкую столицу.

Guten Morgen, Berlin…

* * *

…Русская революция изменила не только мир, но и людей. Немцам, к слову, хватило лишь запаха революции (вспомним Веймарскую республику), чтобы навсегда обрести стойкий иммунитет как к идеям своего бородатого земляка Маркса, так и к его последователям – от Карла Либкнехта до Эрнста Тельмана. Уж лучше фюрер, вздыхали добропорядочные бюргеры, нежели кумачовые флаги и революционный хаос. Чем отзовётся им громогласный вопль «хайль!» – хорошо известно. Но тогда, за десять с лишним лет до Гитлера, страшнее мировой революции для любого немца был разве что Всемирный потоп.

Вот потому-то к эмигрантам, бежавшим из большевистской России, немцы были относительно терпеливы. Такая, как сегодня сказали бы, толерантность немецкого общества привела к тому, что в Берлине, ставшем в первые послевоенные годы своего рода центром белой эмиграции, оказалось почти треть миллиона наших соотечественников! Мало того, в германской столице появился некий город без границ и официального названия, зато хорошо известный каждому эмигранту – «Русский Берлин».

Сразу оговоримся, берлинские эмигранты двадцатых в этих краях не были первопроходцами. Русские облюбовали берега Шпрее задолго до описываемых событий. А если говорить о туристах, то после Петра Великого первым официальным туристом принято считать известного историка Николая Карамзина, отразившего свои впечатления в «Записках русского путешественника».

В дореволюционные годы в Берлине жили Иван Тургенев, Михаил Катков, Константин Аксаков…«Я бросился вниз головой в немецкое море», – писал с восторгом Тургенев. В Берлине жил и сочинял знаменитый композитор Фёдор Глинка; здесь же в 1857 году он и скончается (с тех пор одна из берлинских улиц носит имя Глинкаштрассе).

Именно в Берлине русский философ Михаил Бакунин окончательно станет революционером, запомнившимся потомкам не как будущий узник Алексеевского равелина, а как человек, переведший на русский «Манифест Коммунистической партии» своего дружка Маркса. Дорого же обойдётся нам его перевод!