Текст книги "Пятиозерье"

А потом ЭТО исчезло, но не пропало совсем – лишь повернуло в другую сторону, как поворачивает слепящий луч прожектора или извергающий смерть ствол пулемета. И кот чувствовал приближение чего-то иного, не направленного уже только на него, грозящего всему вокруг; от чего надо уходить, не стараясь понять и не пытаясь сопротивляться.

Коты – дальние, очень дальние родственники Базарги. Но и они чувствуют, как рвутся нити.

Спасатели редко находят котов, безошибочно предчувствующих неладное, в руинах сметенных землетрясениями городов, – в отличие от собак, хомяков и других домашних любимцев. А если и находят, то тех, которые остались взаперти, в ловушке и просто физически не смогли ее вовремя покинуть.

Именно в такую ловушку угодил Чубайс.

Кот не смог допрыгнуть до отверстия, послужившего ему входом и не нашел никакой другой лазейки. Занял позицию у самого выхода и ждал, терпеливо ждал, когда послышатся знакомые шаги и дверь раскроется, выпуская его из плена.

И он услышал шаги.

Но – чужие.

Глава 7

09 августа, 16:39, дальний берег Большого озера.

Большое озеро лежало в седловине между двумя холмами. На одном холме находился “Варяг”, на другом, сейчас, – они. До крохотных корпусов лагеря было пять километров – по прямой. В обход, по берегу, пришлось идти дольше.

Киса хотела спросить: зачем ты меня сюда привел? И не спросила. Место казалось интересным и страшноватым. Немного осталась похожих мест на солнечном Карельском перешейке, – курортную зону очищали от них старательно и целенаправленно, – но это уцелело.

Место разило смертью.

Здесь убивали давно, много десятилетий назад, но ничто никуда не ушло. Смерть впиталась в гранит и в землю. В кроны искалеченных сосен, так и выросших – искалеченными. Смерть висела в воздухе. Смерть лежала под ногами ржавым железом. Валялись кусочки колючей проволоки – Алина подобрала один, он рассыпался в пальцах. Другое изуродованное железо опознанию не поддавалось. Разве что перекрученные, изъеденные ржей и временем рельсы, вывороченные наружу – остатки перекрытия разрушенного и взорванного не то дота, не то бункера.

Место было страшным – но почему-то не пугало. Рождало светлую грусть по павшим. По когда-то живым людям, ставшим лесом, и травой, и небом, и солнцем…

Линия Маннергейма, сказал Леша, где-то здесь погиб мой дед в сороковом, а может и не здесь, она длинная, от залива до Ладоги, и глубокая, и залита кровью – вся. Зачем? для чего? – спросила Киса. А ты посмотри вокруг, может, поймешь… Она посмотрела и не поняла ничего. Ну – красиво… Гибнуть за красоту? Убивать за красоту? Он протянул руку, показал, – сквозь неимоверной прозрачности воздух был виден пляж и крохотные загорелые фигурки детей, бегущих к воде… Они никак не могли слышать детский смех – но слышали. Не могли видеть разлетающиеся в стороны брызги, струи, фонтаны воды – но видели. Странные фокусы выкидывают порой акустика с оптикой.

Здесь, на холме, стояла батарея восемнадцатидюймовок, сказал Закревский. Стационарная позиция. Неподалеку такие же – и в Юллапяя, и в Ярисевя – сейчас эти места по-другому называются, по-русски… На острове Коневец тоже стояла батарея…. А были и мощнее, на двадцать четыре дюйма, – главный калибр линкоров… Их много натащили сюда, и царских, еще с фортов Гельсингфорса, – и новеньких, английских… Могли они швырять “чемоданы” на двадцать пять километров, а с высоких холмов – еще дальше. Батареи на Сестре, на границе – держали под прицелом город. Ленинград. Наших дедов держали – и их детей. А потом, когда все кончилось, – из бункеров, из казематов – снаряды тысячами топили в заливе. Запрещенные снаряды. Химические. Вот так оно было. Про ту войну написали больше лжи, чем про две чеченских и одну абхазскую вместе взятые… Но мой дед погиб не за мифическую ФинССР. Просто за то, чтобы отодвинуть смерть от своих детей. От моего отца. И – через него – от меня. А потребовалась бы эта ФинССР – сделали бы. Прорвав линию Маннергейма – сделали бы. И незачем рассказывать сказки, что Сталин испугался партизанской войны финнов. Ни до, ни после он прячущихся по лесам или горам бандитов не пугался. Зачистили бы, не впервой… Но не стали. Отодвинули границу от города – и остановились. Тысячами жизней за каждый километр заплатили – и остановились. Убрали химическую смерть от детей – и остановились.

Он помолчал, а потом спросил то, ради чего отшагал с Алиной эти пять километров: Теперь ты поняла, зачем гибнут мужчины? И для кого?

Она кивнула. Она поняла. Теперь – поняла.

Потом они любили друг друга, именно здесь, именно в этом страшном, но не пугающем месте, любили неистово и страстно – и смерть уходила. Уходила из гранита и земли, уходила из искалеченных сосен, уходила из ржавого железа. И из воздуха – уходила.

Взамен приходила жизнь.

А потом они шли обратно, долгой, огибающей озеро тропой, и он звал ее Алькой, больше никто не звал ее так, только он, и он рассказывал что-то безумно смешное, и она смеялась как ребенок, она и была еще в чем-то ребенком в свои восемнадцать лет, четыре месяца и полторы недели – а спустя сорок недель ей предстояло стать матерью, она не знала этого, как и не знала другого, страшного, нависшего над ними – она просто шла и звонко смеялась, и потом…

Потом они услышали громкий всплеск воды. И жалобный крик. Голос показался знакомым.

Голос Доктора Пробиркина.

09 августа, 17:02, Пятиозерье, старая вырубка.

Потерянный след нашел, как ни странно, не Борман, доморощенный Дерсу Узала.

Нашел сам майор. Он шел поверху, по гребню, вдоль зарастающей дороги. На песчаных колеях (содранный лесовозами и трелевочными тракторами мох вырастет тут не скоро) следы попадались исключительно птичьи – но это не значило, что здесь никто не прошел, либо шли люди, опасающиеся погони. Любой нормальный человек пошагал бы чуть в стороне, по обочине – в пылящем пересохшем песке идти неудобно, ноги вязнут, наждачно-острые песчинки мгновенно попадают в обувь.

Гряда сузилась еще больше, хорошо стали видны серые комбинезоны и слева, у болота, и справа, у ручья – бойцы рыли носом землю, но никто, похоже тут никуда не сворачивал.

А майор смотрел вперед, прикидывая, откуда может ударить неожиданная очередь: из-за кучи валунов? или из-под старого выворотня? а может, из вон той груды оставшихся от порубщиков сучьев? Он неторопливо заканчивал эту мысль, а тело уже ответило мгновенным рефлексом на увиденное, но еще не осознанное…

Все-таки великолепная была у Мухи реакция. Он ничего не видел, кроме резкого движения майора, более того, только что говорил что-то в рацию – исследующие край болота шли быстрее, чем вторая группа, вязнущая в сырых берегах ручья; приходилось их притормаживать, выравнивания фронт. А спустя малую долю секунды Кравец уже лежал за громадным пнем, с автоматом, нацеленным именно туда, где мелькнуло нечто, встревожившее майора.

Клещ встал с колена, опуская оружие; успокаивающе махнул лейтенанту и другим, тоже вскинувшим стволы; подошел к груде сосновых сучьев и вынул то, что несколько секунд назад резануло по напряженным глазам.

Это оказался бинт. Использованный бинт.

Окровавленный…

09 августа, 17:03, дорога к ДОЛ “Бригантина”.

– В “Бригантину” вы не пойдете… – сообщил им участковый Вершинин.

Голос мента, с которым они пару раз уже пересекались на узких жизненных тропках, звучал необычно. Не лениво, не расслабленно, не добродушно. Старшина говорил жестко, говорил так, что становилось ясно – время шуточек кончилось. Или ты слушаешься, или… Укроп, у которого именно такие чувства вызвал тон Вершинина, не хотел даже размышлять над этим “или…”.

Дронта и Миху вела на дискотеку к бриганам неуемная жажда мести – и над тем, как сказаны слова старшины, они не задумались. Задумались лишь о том, что не слишком дружественный визит к соседям стоит продолжить в обход толстого мента и его “уазика”, расположившихся на узкой лесной дороге…

Но остальные мстители за честь “Варяга” (набралось их по старшим отрядам десятка два) разделяли настроение Укропа. Нехорошо начался поход, неудачно. С самого выхода из лагеря – когда, упершись в запертые и охраняемые ворота, они, словно шкеты из младших отрядов, искали дырку в заборе…

– Кру-у-у… гом! – скомандовал Вершинин. – В лагерь шаго-о-о-м… арш!

И медленно покатил на “уазике” за плетущимися обратно мстителями – до самого “Варяга”.

Дронт с Михой рычали и скрипели зубами, но шли с остальными. Могли, конечно, незаметно нырнуть на повороте в кусты… Но зачем? Вдвоем с бриганами на их территории не разберешься… Шли, вполголоса матерились и дивились интуиции Слона – напрочь отказавшегося от этой прогулки. Сделавшего ставку на завтрашний день.

День игры в “Зарницу.”

09 августа, 17:07, Пятиозерье, старая вырубка.

– Руку бинтовали, – утвердительно сказал майор.

– Руку, – согласился Кравец, держа бинт в руках и прикидывая расстояние между кровавыми пятнами. – Около запястья… жаль, что не нога – тогда бы мы их быстро…

Быстро, подумал майор, только вот кого… Может, это какой турист поранился, вскрывая банку с тушенкой.

– Переройте все вокруг. Если они здесь отдыхали, что-нибудь должно остаться.

Полянка для привала подходящая, думал майор, в первой половине дня тут тень… пеньков вон сколько… если это не турист с банкой, то откуда кровь?.. все-таки успели ребята из ДПС?.. А бинт самый обычный, наверняка имелся такой и в аптечке патрульной машины…

Находок оказалось немного.

Всего две – два маленьких окурка самых дешевых сигарет без фильтра. Брошены небрежно, на виду, не запрятаны в сухой мох или в ту же самую кучу, что и бинт. Характерные окурки, какие получаются, если курить одну “Приму” на троих, причем держа не пальцами, а зажав между двух спичек, — иначе до столь микроскопической длины, не обжегшись, не скурить… Видывал майор похожие окурочки.

– Привал пятнадцать минут, – скомандовал он, с сомнением глядя на клонящееся к горизонту солнце. – Лейтенант, свистни тем, что внизу…

…Пятнадцать минут. Пятнадцать минут, чтобы принять единственно верное решение.

Итак:

Кто-то здесь прошел, несколько человек. Судя по цвету крови на бинте – часа два-три назад, время соответствует… Шли с одним, по меньшей мере, раненым. И при том курили дешевые, в любом тюремном ларьке таких навалом, сигареты. Чисто лагерным манером курили… Они ? Тогда медлить нельзя, надо трубить полный алярм, “невод” ,на севере работает впустую… А здесь хоть разорвись, наличными силами не справиться, – одних ближних лагерей пять штук, да совхоз, да шоссе… Полковник зациклился на пионерах, а если зеки зайдут в здешний продмаг и прикончат продавщиц, а заодно и случайных покупателей? Или тормознут машину на шоссе?

Но: никто не доказал, что это они . Хорошо, допустим, что туристы обычно подобным способом “Приму” не курят… Но разве мало тут в леспромхозах и на торфоразработках работяг, бывавших за колючкой?.. И еще один момент: так на зоне курят мужики , а кто в авторитете – смолят “Мальборо”, не хуже, чем на свободе… Даже шестерки ихние через спички одну на троих не тянут, пользуются мундштуками, слаженными из зубных щеток…

Но вовек мне не представить, подумал майор, что мужики такое натворить могли… Даже ворота на лесовозе таранить – и то едва ли, сильно мужика допечь надо… А уж хладнокровно мочить милицию… Не верю… С кумом бы их потолковать, да вот только если он и выживет, заговорит не скоро…

– Товарищ майор, полковник на связи! – Дальнобойная рация за плечами сержанта ожила впервые с высадки из вертолета.

Полковник говорил ясно и отчетливо; это вам не город, где на втрое меньшем расстоянии помех не оберешься. Но пройдя через шифраторы-дешифраторы, защищающие разговор от чужих любопытных ушей, превращенный в последовательность псевдо-хаотичных импульсов и вновь восстановленный хитрой техникой, – после всех этих манипуляций начальственный баритон напрочь утратил эмоции. О чувствах далекого собеседника можно было лишь догадываться.

– Клещ, мы их взяли за задницу, – сказал полковник после традиционного обмена позывными. – Они засели в лодочном гараже, у озера, отстреливаются. Но заложников там у них вроде нет, до заката кончим дело…

…Ну вот и все, мелькнула мысль у майора. Если поспешить, то ночевать буду дома… Если, конечно, можно считать домом казенную койку в офицерском общежитии.

Мысль оказалась преждевременной. Полковник продолжал:

– Но там не все, Клещ, – стволов, по крайней мере, у них два. Так что не расслабляйся. Скорее всего эти сунулись за лодкой, а остальные неподалеку, но все же… Что у тебя?

– Ничего конкретного. Какие-то следы, чьи – неясно. Проверяем.

– Прикрой лагеря, главное – прикрой лагеря. И еще, слушай внимательно. Там, рядом с тобой, в нескольких километрах к западу, в/ч. Безпекой у них заведует Харченко, помнишь такого? Если подопрет, если сильно подопрет – свяжись, запоминай частоту и позывные…

Ну надо же, сам Харченко, удивился майор. Вот где он притаился… на дно лег. Приговор шариатского трибунала на нем до сих пор висит… и круглая сумма, назначенная за голову. Но дело не в этом, просто все решилось само собой и никто не станет снимать там, на севере, “невод” ; а значит – все звезды и все клизмы – мне. Ладно, сыграем…

– Подъем, парни! – Тон майора стал жестким. – Двоих уже почти повязали; остальные – ваши. Минотавр на исходной, надо поспешить…

Поднимались устало, неохотно.

Нужен маленький огневой контакт, подумал он, нужна порция адреналина в крови… А может ничего и не нужно… может, лучше побегать впустую и оказаться дураками, посланными другими дураками на дурацкое дело…

09 августа, 17:19, кабинет Горлового – главные ворота.

Старая, заклеенная изолентой трубка с размаху впечаталась в телефонный аппарат – что-то внутри дзенькнуло чистым звуком камертона, на удивление долгим.

Но Горловой уже не слышал, выскочив в узкий коридор, ведущий к его кабинету. Машинистка Клара Ивановна, мышеобразная женщина неопределенного возраста, сунувшаяся было с какими-то бумагами, – увидела перекошенное лицо шефа и торопливо юркнула обратно в закуток канцелярии.

Начлаг разъяренной пантерой вылетел на улицу.

Володя, вернувшийся на пост несколько минут назад, пребывал в самом благостном настроении.

Литр холодного пива чудесным образом подействовал на измученный организм; а более основательный напиток надежно припрятан в ожидании позднего вечера, когда можно будет запереть навесным замком опостылевшие ворота и закончить дурацкое дежурство…

Володя в своей беспечной расслабленности заметил Горлового, лишь когда заглянувший в будку начальник издал низкий рычащий звук.

– Ты… чем… тут… гад… – проскрежетал Горловой, не в силах связно закончить фразу .

Володя сжался на стульчике, ничего не понимая и не зная, что ответить. Начальник несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и начал снова, если и не более спокойно, то, по меньшей мере, более понятно:

– Это ты не пропустил в лагерь “сааб”?

Взбешенный предыдущим разговором с Астраханцевой, Горловой плохо понял из рассказа Булата Темирхановича подробности инцидента, но прозвучало там нечто такое, что к Володе относиться никак не могло.

– Я? Нет, я… отлучился на чуть… живот прихватило с обеда… Попросил Степаныча постоять… – Володя обрадовался возможности перевести стрелки.

Ну точно, подумал Горловой, что-то там кавказец говорил про оскорбительную записку… никто у нас больше записками не общается.

Он молчал минуту или чуть больше – без каких-либо внешних проявлений. Но внутри буря продолжалась.

– Значит, так. Минут через десять запирай ворота и подходи к подсобке. – Горловой, отыскав наконец кого-то, на ком мог сорвать ярость за все сегодняшние неприятности, был мрачен и решителен. – Степаныча я увольняю, завтра и духа его здесь не будет. Хозяйство пока примешь ты.

Володя хотел поинтересоваться, не многовато ли у него в результате получится обязанностей. Посмотрел на лицо начальника – и передумал.

09 августа, 17:25, ДОЛ “Варяг”.

Горловой, как и многие обитатели “Варяга”, в эти дни не отдавал себе отчет в происходящем с ним.

Ему (как и другим) казалось, что он сам остается прежним, но что-то происходит с окружающими – окончательно распустившимися и всеми силами старающимися вывести начальника из себя. Он сдерживался – как мог и умел, подавляя законные и естественные желания.

Не запустил тяжеленным письменным прибором в голову гнусной шантажистке Астраханцевой. Не свернул челюсть “отлучившемуся на чуть” недоделку Володе – ясно ведь, что прохватило у того вовсе не живот (доносящийся изо рта двоюродного племянника густой запах мяты не полностью перекрывал алкогольный аромат…). Горловой не послал на три всенародно известные буквы жирного кабана Вершинина – которому никоим образом не подчинялся. Даже отпустил в город старого прохиндея Обушко – наверняка крутящего какие-то гешефты под предлогом болезни жены.

Начлаг чувствовал, как внутри его готова лопнуть невидимая струна – и каждое новое событие сегодняшнего идиотского дня, каждый новый разговор, – еще больше поворачивают натягивающий струну колок.

Короче говоря, Горловой считал сам себе образцом спокойствия и терпения среди поголовно поехавших крышей подчиненных. Что отчасти соответствовало истине – выдержка у начальника лагеря имелась немалая.

Но не беспредельная.

Ему хотелось на ком-то или на чем-то разрядиться. Ослабить натянутую нить – но так, чтобы не внести очередную сумятицу в работу лагеря. И без того все идет наперекосяк…

09 августа, 17:28, площадка у столовой.

К выложенной бетонными плитами площадке между столовой, Старым домом и административным корпусом Света пришла в поисках Астраханцевой – по слухам, ту вызвали к начальнику лагеря.

Заходить к Горловому не хотелось, и она решила подождать подругу здесь, на одной из подвешенных на цепях скамеек-качелей.

Разговор предстоял серьезный. Надо подобрать слова простые, но убедительные, – чтобы Ленка не хохотнула низким смехом, не похлопала по плечу и не сказала сочувственно: “Это все жара и отсутствие мужчины! Рецепт простой: сейчас искупайся, а вечером приходи ко мне на посиделки – тут один мальчишечка из второго отряда созрел, пора урожай собирать…”

Но убедительных слов она придумать не успела. Подошла девочка – отделившись от тянувшихся с полдника подружек. Лет десяти-одиннадцати, пухленькая, в футболке с изображением главных персонажей фильма “Титаник”.

Света ее знала, и знала хорошо… Но вспомнить имя не смогла.

Пройдет, все сейчас пройдет, подумала она, главное – не подавать вида… Улыбнулась девочке приветливо, – не сказав, однако, ни слова.

Та заговорила сама:

– Светлана Игоревна… я… вы тогда спешили… я хотела…

Нина Виноградова! – обрадованно вспомнила Света. Точно, что-то она хотела тогда сказать, но было не до нее.

– Что случилось, Ниночка?

– Понимаете, я… в конце тихого часа… в общем, я там случайно шла – у Старого дома, и… в общем, случайно заглянула в окно библиотеки… ну, нечаянно…

Девочка замялась еще больше, а Света подумала: при Ниночкином росте в окно библиотеки случайно никак не заглянешь. Старый дом хоть и одноэтажный, но стоит на склоне, фундамент разной высоты – наиболее высокий как раз под той стеной, где окна библиотеки. Девочке наверняка пришлось использовать как ступеньку какой-нибудь выступ фундамента.

Но заострять внимание на этой несообразности Света не стала. Случайность так случайность.

– И что же ты там увидела? Библиотека тогда была закрыта.

Ниночка округлила глаза и сообщила громким драматическим шепотом:

– Там сидел ЧЕ-ЛО-ВЕК!

Потом добавила не столь театрально:

– Мальчишка… – В тоне ее сквозило: ну что еще можно ждать от этих мальчишек?

Света спросила медленно, с запинкой, словно не желая услышать ответ:

– Ты… его знаешь?

– Не знаю! Имени не знаю… Но встречала… Он один такой во всем лагере – голова белая, как… как простыня накрахмаленная…

Света ничего не ответила. Вообще никак не отреагировала.

Нина постояла молча, глядя на закушенную губу и смотрящие в никуда глаза библиотекарши. Спросила нерешительно:

– Ну, я пойду?

Света наклонила голову — по-прежнему молча.

Из прострации ее вывело появление Астраханцевой, Та, наоборот, пришла возбужденная, переполненная злым азартом – тонкие губы то и дело расползались в кривоватую усмешку, глаза блестели.

Ленка тоже искала Свету – поделиться распиравшим ее радостно-мстительным удовлетворением. Выслушивать смутные подозрения – а тем более вдумываться в них – воспитатель Астраханцева Е. А. не была настроена.

09 августа, 17:37, подсобка Степаныча.

Чубайс насторожился.

За дверью послышались шаги. Кто-то неуверенно ковырялся в замке – но это был не Степаныч. Рыжий охотник прижался к косяку, готовый мгновенно проскользнуть в образовавшуюся щель.

– Замок новый повесишь. – Голос начальника лагеря звучал почти спокойно, но пальцы подрагивали и пытались повернуть ключ не в ту сторону. – Сдается мне, что он тут прячет кое-что…

– Дайте я попробую, – сказал Володя, потянувшись к связке ключей.

Горловой отступил на шаг, глядя, как его дальний родственник уверенно отомкнул замок и потянул на себя дверь. Она отворялась медленно и неохотно – Степаныч в таких случаях всегда давил на ручку, приподнимая и выравнивая слегка перекошенное дверное полотно. В увеличивающуюся щель стала протискиваться рыжая кошачья голова.

И тут струна лопнула.

Удар ногой был неожиданным и яростным – дверная ручка выпрыгнула из руки Володи. Он отчетливо услышал хруст в зажатом между дверью и косяком кошачьем тельце – за мгновение до того, как из горла Чубайса вырвался глухой хрип и когти судорожно заскребли по бетонному полу подсобки.

Обернувшийся Володя испуганно шарахнулся от бешеного оскала Горлового – мелькнул обрывок мысли, что начлаг свихнулся от постоянной жары, и новый тяжелый замок, стиснутый в его руке, полетит прямиком в Володину голову.

Но начальника интересовал лишь кот – с мстительно-радостным упоением Горловой наблюдал, как затихают конвульсивные движения. Первый хрип оказался и последним, больше Чубайс не издал ни звука.

Заговорил начальник с ледяным спокойствием – и это испугало Володю еще больше.

– Заверни потом падаль во что-нибудь, возьми лопату и зарой за оградой, возле свалки. Да поглубже, не просто чуть присыпь, нечего тут антисанитарию разводить.

Начальник говорил не оборачиваясь, глядел на тонкую и тягучую струйку крови, тянущуюся из раскрытой пасти кота. И – улыбался. Улыбка чем-то напоминала окровавленный оскал Чубайса.

Исполнить роль могильщика Володе не пришлось.

Как только протестующе заскрежетавшая дверь вновь начала приотворяться, кот зашевелился. Поднялся. А потом двинулся на них. И два рослых мужчины отступили, испуганно отодвинулись от этого движения.

От былой легкой и грациозной походки Чубайса не осталось и следа. Лапы поднимались с видимым усилием, а опустившись на землю – резко, толчком подгибались; кот переваливался с боку на бок, хромая на все четыре конечности. Казалось, через шаг-другой он упадет, чтобы не встать уже никогда.

Но не падал – наоборот, с каждым шагом набирал скорость. Он двинулся прямиком на отступившего Володю, но в этом движении участвовало одно туловище, голова на неестественно вывернутой шее смотрела куда-то вниз и вбок. Пасть оставалась оскаленной.

Володя не отодвинулся – испуганно, прыжком отскочил в сторону.

Горловой грязно выругался. Подчиненный впервые услышал от него что-либо нецензурное (очень давно Горловой дал зарок не выражаться и с тех пор свято ему следовал). Слова, вполне органичные в устах Володи и его приятелей, звучали у начальника лагеря без души, непривычно и чуждо, как у осваивавшего русский иностранца. И от этого – особенно страшно.

– Не жилец, далеко не уйдет… – Горловой посмотрел вслед Чубайсу, все той же странной походкой скрывшемуся в низкорослом кустарнике. – И не забудь закопать, понятно?

Вот уж дудки, сам закапывай, подумал Володя. А ну как он опять воскреснет и вцепится… Если спросит – скажу, что не нашел. Я тут в похоронную команду не нанимался…

Но вслух ничего не сказал.

09 августа, 17:40, площадка у столовой.

– Слушай, Ленка… я хотела поговорить об этом мальчике… о Тамерлане… – Света так и не придумала, с чего начать разговор, чтобы звучало все убедительно.

Не представляла, как можно изложить словами свои предчувствия. И сны – свои странные сны. Как объяснить, что почти незнакомый белоголовый паренек уже четыре дня заявляется в ее сновидения, как к себе домой? И раз за разом призывает ее что-то вспомнить? И – твердит, тревожно и настойчиво – про какие-то рвущиеся нити? И, самое главное, что-то вокруг действительно рвется, лопается с хрустальным звоном – наяву.

– Мальчик? Какой еще мальчик? – Астраханцеву занимали сейчас другие мысли.

– Понимаешь… что-то странное происходит в лагере, как-то все стало по-другому…

Света хотела сказать еще много чего, но пока она пыталась подобрать нужные, убедительные для Ленки слова, та прервала ее, заговорив с неожиданным злым азартом:

– Скоро у нас тут всё будет по-другому. И Вадим Васильевич совсем другим станет. Теперь можно взять Горлового за горло…

Собственный дурацкий каламбур понравился Астраханцевой, она коротко хохотнула. Смех звучал неприятно.

Света с изумлением смотрела на подругу.

Она видела ее в самом разном настроении, в том числе и весьма разозленную, но такая Ленка предстала перед ней впервые – и дело даже не в словах и не в тоне, которым она их произносила. Снова Свете почудилось, что перед ней стоит и говорит абсолютно непонятные вещи совершенно чужой, совершенно незнакомый человек, – хотя сейчас никаких провалов памяти не было, она прекрасно помнила, кто перед ней…

Света помотала головой и помассировала виски, пытаясь отогнать наваждение. Ленка, ничего не замечая, продолжала:

– А эта старая сучка, СВ , если и оклемается, здесь работать больше не будет, я тебе обещаю. И немой леший тоже, алкоголик поганый…

Свете подруга неожиданно напомнила цаплю. Древнюю, почти слепую цаплю, обитавшую когда-то в живом уголке их школы. Мальчишки любили зло шутить над птицей, – к лягушкам, которыми ее кормили, подбрасывали молодых жаб. И радостно наблюдали, как старая цапля, почувствовав в глотке жжение, давится, широко раскрывает клюв, издает хриплые булькающие звуки – и выплевывает жабенка обратно. Весь вид птицы выражал в тот момент брезгливое омерзение. Именно так выплевывала Ленка слова про Горлового, СВ , Степаныча…

Они не закончили этот странный разговор, потому что на площадку – со стороны озера, с обрыва – поднялась процессия.

Тоже – очень странная.

09 августа, 17:42, Питер.

Подготовка завершилась.

Все собрано, и уложено, и просчитано до мелочей – в пространстве и времени. Все должно получиться без осечек и без сбоев. И – красиво.

Черный человек ценил красиво сделанные дела. Он хотел красиво уйти.

Время тянулось липко и медленно. Он не стал выдерживать сроки и выехал из города на час раньше запланированного.

…Ведущее на север шоссе оказалось забито машинами, несмотря на середину недели – раскаленное жерло города извергало раскаленные людские шлаки. Нервные гудки клаксонов, перекошенные лица за ветровыми стеклами… Он сидел за рулем спокойно. Улыбался.

Владей мимикой пуля, летящая в голову, – улыбалась бы точно также.

09 августа, 17:42, площадка у столовой.

Странная процессия вырулила из-за угла столовой и направилась в сторону Старого дома, где сегодня уже произошло столь многое.

Впереди – Леша Закревский.

На его плечах – Доктор Пробиркин, облаченный единственно в плавки.

Далее – Алина с надутым спасательным жилетом в руках (привязанный к жилету мокрый шнурок безвольно волочился сзади, словно змея с перебитым хребтом).

Следом – Света с Астраханцевой, вновь против воли втянутые в негаданные события.

Арьергард – десяток хихикающих девчонок и мальчишек из разных отрядов.

Доктор страдальчески кривил лицо, при каждом шаге Леши болезненно морщился и вполголоса ругался. Закревскому чувство юмора сейчас изменило – был мрачен и не откликался на шутки зрителей, привлеченных небывалым зрелищем. А может, просто устал взбираться в гору с тяжелой ношей.

Леша опустил ценный груз на крыльцо, на заботливо подложенный Алиной спасжилет. Груз застонал протяжно и жалобно.

– Что с ним? – неприязненно спросила Астраханцева.

– Нырнул неудачно, повредил ногу, – ответила Киса.

Пробиркин подтвердил ее слова новым жалобным стоном и слегка приподнял поврежденную конечность – для лучшего обозрения. Нога распухала и багровела буквально на глазах.

– Придурок… – констатировала Ленка еще более неприязненно.

Вызвать «скорую» из Солнечноборска в “Варяг” второй раз за сутки было нереально. Эвакуацию Доктора в районную больницу взял на себя завхоз Федор Павлович Обушко, отпросившийся у Горлового на три дня в город – кто-то там у него занедужил, не то жена, не то сестра.

…Похожий на владельца – такой же старый, но бодрый, – “четыреста седьмой” завхоза поскрипывал рессорами на ухабах лесной дороги. Пробиркин в такт постанывал. Обушко молча улыбался мрачной улыбкой – для нее имелись две причины.

Во-первых, уже второй раз за сегодня из лагеря отправлялся прямым курсом на больничную койку человек куда как моложе Федора Павловича, а сам он… тьфу-тьфу-тьфу… нет под рукой дерева, а то постучал бы…

Во-вторых, молодых дебилов, этих бронеголовых подростков, повадившихся на плантацию завхоза, ждал любовно подготовленный сюрприз. Не смертельный, но неприятный.

Обушко улыбался…

Насчет бронеподростков Федор Павлович ошибся. Подростки к набегам на секретную делянку никакого отношения не имели. В качестве неиссякаемого источника закуски огородик завхоза недавно открыл для себя Володя.

Двоюродный племянник жены Горлового.