Текст книги "Трактат о любви. Духовные таинства"

Странно: никак не могу найти никаких остатков усадьбы. Ведь дом должен был стоять здесь, на самом высоком месте, больше ему стоять негде. И хоть бы бревнышко, хоть бы кирпичик. Ну хорошо, пустили красного петуха, спалили всё вместе с пристройками – но фундамент-то куда делся? И должны же были иметься в доме какие-то несгораемые части. Но нигде ничего, одни бугры, поросшие донником. Да, на совесть поработал тут восставший против угнетателей-помещиков российский крестьянин!

Россия, кровью умытая. До чего же точные слова нашёл Артём Весёлый. Вся наша история с конца десятых и до начала пятидесятых годов этого века есть непрерывное умывание собственной кровью. Чтобы пустить такие небывалые реки крови, нужна была небывалая ненависть. Значит, она давно уже накапливалась, значит, пряталась где-то до поры до времени и ждала лишь сигнала, чтобы вырваться наружу! Неужели она жила и в деревенских мальчишках, гонявших здесь коней в ночное? Как это странно! Трудно поверить, что в той, навсегда утраченной нами стране, от которой дошли до нас лишь осквернённые руины храмов, кладбищенские обелиски со сбитыми крестами и надписями «Гвардии майор Ея Императорского Величества Кексгольмского полка» и интригующие, но непонятные слова «залом» и «шептала», – могли созревать такие дьявольские чувства. Но ведь из ничего ничего не берётся. Чтобы так усердно действовать дубиной, народ должен был очень крепко разозлиться.

Дубина народного гнева… Так и видишь при этих словах: рослый красавец в чёрном фраке стоит у рампы и призывает трубным голосом: «На врага опусти ты дубину!» А вот представить себе степенных афинеевских мужичков, бегающих тут по усадьбе и крушащих что ни попало суковатой дубиной, трудно. В этом сюжете есть что-то надуманное, умозрительное, искусственное. Тот, кто жил в деревне, хорошо знает, что крестьяне более всех остальных людей чужды разрушению. Ко всякой вещи, ко всякому имуществу они относятся с бережливостью, которая нам, городским жителям, иногда кажется даже скаредностью. Но она вполне понятна. Крестьяне – это народ, а любой народ по самой своей сути есть собиратель и накопитель. Как только где-то из исходных этнических элементов возникает народ, так сразу же начинается его историческое дело собирания. И, конечно, русский народ – не исключение из общего правила. Но усадьба с лица земли всё-таки сметена.

Да и раньше, наверное, такое случалось. Скажем, пугачёвщина с её погромами – разве это не народное движение? Впрочем, тут случай другой. Пугачёвский бунт шёл под знаменем законного русского царя Петра Третьего, умерщвлённого немкой Екатериной, и под лозунгом восстановления старой веры, поруганной Никоном, так что по своему смыслу он был как раз консервативным, а не революционным. Пугачёв лишь ловко использовал ту единственную силу, которая может управлять действиями народа, – охранительный инстинкт. А то, что говорят об этом наши литераторы, приписывающие простому народу извечный дух бунтарства, – глупость и клевета. Это для них, литераторов, как и для всех интеллигентов вообще, бунт и ломка заключают в себе что-то поэтическое, а народ-то знает, что всё сломанное всё равно придётся чинить ему же самому. И тем не менее есть способ заставить его ломать: для этого надо выдать ломку за созидание.

Но тогда и в нашем случае дело проясняется. Иные были у нас зачинщики, но схема их взаимоотношений с народом была той же, что и во времена пугачёвщины. Отличие было разве лишь в том, что на этот раз носители идеи разрушения лелеяли её совершенно бескорыстно. Они не искали в уничтожении России личных выгод, они даже готовы были сами погибнуть, лишь бы погибла и Россия. Но чтобы добиться своей цели, им опять пришлось внушать народу, будто, сокрушая, он тем самым будет строить.

В сравнительно небольшом слое нашего общества нашла себе приют ненависть. И это были не трудящиеся и обременённые, а досужие и обеспеченные: аристократы декабристы, либералы помещики, интеллигенты социал-демократы. Рыба начала гнить с головы. Не низам народным, а верхушке общества всё стало не по нутру в нашей стране. Это их глаза ни на что не глядели, это им было всё здесь отвратительно. Но без привлечения к делу разрушения народа обойтись было нельзя. И тут они долго не могли подобрать нужный ключик. Помогла им всё та же НАУКА – она разработала учение, названное историческим материализмом. Согласно этому учению, главный принцип человеческого общежития заключается в необходимости соответствия между характером труда и характером присвоения продуктов труда. Если такого соответствия нет, творческие возможности людей не раскрываются и развитие общества останавливается. Далее учение объясняло, что поскольку в России труд давно стал общественным, а присвоение остаётся частным, то развитие в ней как раз и затормозилось, и, чтобы вновь открыть ему дорогу, нужно разгромить частных владельцев и отнять у них имущество. Дальше ни о чём беспокоиться не придётся: в силу самого того факта, что соответствие будет восстановлено, созидание пойдёт само собой, да ещё такими темпами, какие прежде нам и не снились.

Вот в какую нехитрую ловушку попался наш народ! Но при всей своей примитивности она была ловкой: на ней было написано «Изготовлено наукой». Ссылка на науку затыкала рты, и никто не решался спросить: а почему, собственно, должно выполняться именно соответствие, а не какая-то форма дополнительности? Может быть, связь будет много плодотворнее как раз тогда, когда она не прямая, а обратная? Какие могут быть вопросы – раз наука доказала, значит, так и есть.

Найдя средство, нужно было ещё приспособить его к специфическим русским условиям. То, что понимал под созиданием сам Карл Маркс, было для нас слишком низменным, неинтересным. Хотя Маркс всю жизнь ругал буржуазию, его собственное представление об идеальном обществе представляло собой типично буржуазную мечту, сводящуюся к желанию иметь максимум материальных благ. Трудно подняться над уровнем мышления своей среды, а западноевропейская среда, в которой вырос Маркс, была насквозь мещанской, потребительской. Иное дело – Россия, где в XIX веке ещё теплился жар православной веры. В слове «созидание» русским слышался отзвук «духовного делания» Святой Руси. Поэтому «построению нового мира», то есть разрушению существующего, нужно было придать священный характер. Надо было окрасить ожидаемое после ломки светлое будущее в мистические тона – тогда движение к этому будущему получит санкцию со стороны остаточного религиозного чувства народа. И это было сделано. Вслушайтесь в одну из типичных песен того времени:

 
За землю, за волю, за лучшую долю
Готовы на смертный бой.
 

Она пробуждает приблизительно те же эмоции, какие испытываешь в храме, слушая церковный хор. Широкая и торжественная мелодия возвышает душу и наполняет её восторженным желанием послужить великому делу. И как-то ускользает от внимания тот факт, что в тексте речь идёт всего лишь о переделе угодий. Хотя мы и слышим слова «за землю», но благодаря музыке воспринимаем их как напоминание о какой-то «земле обетованной», о Царстве Божьем. Вот в этой-то двусмысленности, в постоянной подмене низменных понятий возвышенными и наоборот состояла вторая хитрость, помогавшая первой. Исторический материализм гипнотизировал разум, здесь вводились в обман чувства.

Но и это было ещё не всё, нужна была и третья хитрость. Энтузиастам бунта надо было обмануть, помимо народа, и самих себя. Если бы они не прониклись сильным ощущением своей правоты, у них не хватило бы энергии сделать то, что надо было сделать. А для этого нужно было облагородить в собственных глазах ту ненависть, которая была их движущей силой. И они нашли выход: провозгласили её ненавистью к несправедливости. «Только несправедливость, только эксплуатация и неравенство вызывают у нас ярость, а страну нашу мы любим», – говорили они. А поскольку в тогдашней России, как, впрочем, и в любой другой стране в прошлом, настоящем или будущем, неодинаковость элементов, из которых строится общество, т. е. какое-то социальное неравенство, служило основой функционирования общественного организма и поэтому обнаруживалось повсюду, то возникал прекрасный повод гневаться на всё то, что в данный момент мешало делу разрушения. Укажите-ка такой факт коллективного бытия, который нельзя считать предпосылкой, проявлением или следствием социального неравенства! А значит, был найден способ заглушать внутренний голос, подсказывающий всякому нормальному человеку, что гнев и злость – чувства нехорошие и недостойные. После этого они стали всячески поощряться и культивироваться, и в конце концов вся российская интеллигенция переполнилась ими до краев. Достаточно было любого намека, чтобы они вспыхнули в душе. Обличители и хулители стали героями эпохи, их уважали, к ним прислушивались, им рукоплескали, за ними шли. Негодование не просто сделалось самым модным умонастроением в кругах образованных людей, но и обрело характер подлинного коллективного психоза. Скажем, Левитан выставил картину «Владимирка». На ней нет ни единого человека, изображено лишь чистое поле, пересечённое дорогой. Но каждый, кто приходил на выставку и смотрел на эту картину, сразу расшифровывал иносказание и загорался ненавистью к самодержавию и желанием его свергнуть. Можно ли сомневаться, что в таких условиях дни России, дворянских балов, губернских ярмарок и крестных ходов были сочтены?

А началось всё гораздо раньше. Когда Россия, вслед за всей Европой, начала отворачиваться от невидимого источника, души её сынов стали оскудевать, мельчать. Люди становились малодушными, и настал момент, когда они оробели перед уродливой, трудной, потной и кровавой стороной жизни, перед её изнанкой. Оробели, а потом возненавидели её, а заодно и всю Россию. «Ах, – ужаснулись они, – как всё это у нас гадко и некрасиво, давайте-ка устроим всё так, чтобы ничего некрасивого не было, чтобы были только лучистые глаза, весёлый смех, бодрые песни, солнечные парки, скользящие по озеру байдарки, благородные поступки, крепкие мышцы, гладкая кожа». «Но возможно ли это?» – спрашивали те, кто сомневался. «Конечно, возможно», – отвечали сомневающимся и в доказательство приводили цитаты из популярных писателей того времени – Чехова и Короленко. Чехов сказал: «В человеке всё должно быть прекрасно – и мысли, и поступки, и лицо, и одежда». Короленко сказал: «Человек создан для счастья, как птица для полёта». Вот и вся аргументация.

Здоровое человеческое общество всегда обладает полнотой, а поэтому в нём, как и в здоровом человеческом теле, содержится всё – и приятное и отталкивающее, и ароматное и зловонное, и гибкое и закостенелое, и изящное и грубое. Без низменного, плохого и даже мерзостного оно простоит так же недолго, как и без возвышенного и хорошего. Это вовсе не значит, что плохое надо приветствовать и внедрять его в общество – оно обладает свойством внедряться туда само, без нашего содействия. Наоборот, с плохим надо беспощадно бороться, и в здоровом обществе такая борьба постоянно и ведётся. Эта борьба есть тоже один из существенных элементов полного набора. Дело именно в полноте, в наличии всех вселенских качеств и категорий. Где нет всего спектра категорий, там нет и прочности. Мы никогда до конца не поймём, в чём состоит конкретная роль неприглядного и некрасивого в кругообороте бытия, но не надо трусливо от него отворачиваться.

А во взаимоотношениях с женщиной мы особенно склонны это делать, безмерно идеализируя эти отношения, в которых на самом деле много низкого, животного.

А я так теперь сказал бы «юноше, обдумывающему житьё»: или принимай суженую вместе с физиологией, либо вообще беги от женщин. Главное – не идеализируй их. Если живописец изобразит на картине только красивых людей и поместит их в обстановку, состоящую только из красивых предметов, то это будет не красота, а красивость, и мы скажем: тут всё какое-то ненастоящее. Но наш-то мир именно настоящий! А это значит, что в нём всегда будут слышаться глухие стенания страждущих и из него всегда будут выглядывать чьи-то пронзающие душу печальные глаза, как выглядывают они из полотен великих мастеров.

Ясное понимание таких вещей называется мудростью. Принятие этих вещей как неизбежного называется мужеством. Соединение мудрости и мужества составляет силу духа. По мере того как сначала верхушка, а потом и средние слои нашего общества становились все более бездуховными, эта сила исчезала. И постепенно Россией овладела утопическая мечта: раз и навсегда избавиться от всего дурного и некрасивого в нашей жизни.

А дальше и пошло, и поехало… Финал славной российской истории настолько банален, что вспоминать его в подробностях нет ни необходимости, ни охоты. А суть его чрезвычайно проста. Поскольку в реальной, а не изображённой на схеме жизни дурное и некрасивое коренится в самом факте реальности этой жизни, то попытка его уничтожения путём разрушения существующего порядка ни к чему не привела. Она даже привела к обратному, так как вместе со сложившимся веками обществом были уничтожены многие компенсирующие механизмы, противостоящие стихийному напору зла. И тогда часть зачинщиков ломки стала сваливать всё на втянутый ими в дело разрушения народ. «Какие у нас всё же варвары, – брезгливо сказали они. – Взяли да испоганили нашу идею!» И уехали жить за границу, как тот басовитый, который призывал как следует помахать дубиной. А те, кто остался, тоже не захотели признаться в своём просчёте и решили постановить декретом, что зла больше нет, а если и есть, то не у нас, а там – во-первых, в капиталистических странах, где вообще настоящий ад, а во-вторых, на некоторых огороженных территориях нашего государства, специально отведенных для являющегося досадным пережитком и уходящего в прошлое зла. Создание особых территорий давало ту выгоду, что, если не смотреть в их сторону, возникало полное впечатление, будто тяготевшее над человечеством зло и вправду побеждено, будто сбылась многовековая мечта передовых умов о торжестве добра и впервые в мировой истории появилось на земле благословенное царство труда, мира, свободы, равенства, братства и счастья, а заодно и гармонического развития личности и стирания граней между умственным трудом и физическим и между городом и деревней. Славься, наш великий народ! Славься, великое учение, приведшее этот великий народ к великому будущему, точнее, к великому настоящему, представляющему собой залог ещё более великого будущего!

Так Россия по живому телу была разрезана на две части – хорошую и плохую. В хорошей части ликующие трудящиеся проходили мимо трибун с кумачёвыми флагами и портретами любимых вождей, а эти любимые вожди махали им сверху ручкой; в плохой части у окошка для выдачи баланды толпились тысячи бритых голов, а снаружи заливались лаем караульные овчарки. В Москве наполняли рабочих и служащих гордостью и оптимизмом стихи Маяковского «Хорошо у нас в стране Советов. Можно жить, работать можно дружно»; на Соловецком острове наводила страх на арестанток бандерша по прозвищу Маруха – хоть уже не самой первой молодости, но ещё очень красивая, с необыкновенным золотистым отливом волос – говорили даже, дворянского происхождения, – водившая шашни с охраной и по своему произволу распределявшая передачи, которые никто не осмеливался от неё утаить, ибо ослушавшихся женщин она собственноручно подвергала жестокой и позорной экзекуции. Между прочим, это было в ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТОМ ГОДУ

Для любой другой страны такая вивисекция означала бы верную смерть.

Но Россия не хотела умирать.

Боже, вы понимаете: наша Россия не хотела умирать! А её всё убивали, убивали, убивали. А она всё не хотела умирать и не хотела…

А что, казалось бы, сохранилось в ней такого, что могло бы сопротивляться смерти? Храмы взорваны, иконы сожжены, язык исковеркан, история перечеркнута и забыта, люди отучены рассуждать. Но её жизнеспособность оказалась прямо-таки фантастической. Окровавленные её обрубки, подобно разорванной надвое морской звезде, начали регенерировать и отращивать недостающие части и органы. Так как по закону полноты добро не может устойчиво существовать без зла, а тем более – зло без добра, то в доброй части начало заводиться собственное зло, а в злой части – собственное добро. Маяковский почувствовал, что нельзя же все гордиться и гордиться советским паспортом, лёг в постель и застрелился. Арестантки поняли, что нельзя же всё унижаться и унижаться, и повесили Маруху на балке в дровяном сарае. Короче, через какое-то время обе половины России стали почти одинаковыми, и разделять их колючей проволокой стало бессмысленно. Тогда проволоку убрали. Понадобилось полвека непрерывного экспериментирования, унесшего миллионы жизней, чтобы молчаливо признать факт, который для наших предков был азбучной истиной: мы живём в мире, где наряду с добром и красотой существуют зло и уродство. И примирить их можно только любовью.

* * *

 
До свидания, милое Афинеево!
До свидания, старая аллея.
Спасибо вам за науку.
 

Удивительно: на него и на меня вы подействовали противоположным образом: он здесь влюбился, а я разлюбил. Он заболел, а я выздоровел. Он стал глупцом, а я поумнел. Почему?

Думаю потому, что, созерцая красоту, можно сделать разные выводы, в зависимости от того, есть ли у тебя ключик к этой красоте или нет. Видимо, у него ключика не было, а у меня он был. Им оказалось учение преподобного Симеона Нового Богослова – одного из величайших умов всех времен, жившего тысячу лет назад.

До него христиане считали материю безусловно враждебной духу, распространяя это убеждение и на человеческое тело, почему и ставили высшей своей целью умерщвление плоти. Но творения преподобного, глубину которых оценили далеко не сразу, произвели переворот в мировоззрении: он провозгласил целью индивидуальной человеческой жизни обожение плоти, и эта установка постепенно была одобрена Церковью, став одним из главных её положений.

Дикая, некультивированная материя действительно враждебна духу, так как она противопоставляет законам духа свои собственные, совершенно другие законы. Такова материя язычников и марксистов, которые поклоняются её законам, делая их предметом своего культа. Тут происходит не обожение, а обожествление материи, а это совершенно разные вещи. Обожение же материи, согласно Симеону Новому Богослову, есть результат воздействия на неё Святого Духа, который переподчиняет её высшим законам Царства Божьего и тем самым меняет её свойства. Но воздействовать на материю Духу сподручнее не прямо, а через имеющего двойную духовноматериальную природу посредника, которым является человек. Святому Духу легко действовать на родственную Ему духовную составляющую человека, а ей уже нетрудно влиять на неотделимую от неё материальную составляющую, сосуществующую с ней в рамках единой личности. Это видно на примере святых, которые служат мощными «духоулавливателями», подобными звукоулавливателям противовоздушной обороны, особенно активно стяжающими Святой Дух для того, чтобы потом направлять его поток на разные земные объекты. Первым объектом, принимающим на себя этот поток, является, конечно, плоть святого, его собственное тело. И оно поразительно меняет свои свойства, подвергаясь этому обожению. У многих святых оно становится нетленным, освобождаясь на каком-то субмолекулярном уровне от императива биологических законов. О преподобном Серафиме Саровском известно, что он три года питался одной сушёной снытью – это показывает, что у него изменились вся химия обмена веществ и принципы функционирования пищеварительных органов. Наблюдались случаи освобождения святых и от законов физики: некоторые из них ходили по воде, как посуху, или, думая, что их никто не видит, шагали на высоте двадцати сантиметров над дорогой. Но задача святых – обоживать не только свою телесную оболочку, но и окружающую природу. Они это и делают. В Ново-Дивееве, в штате Нью-Джерси, еловые ветви, обрамляющие вывезенную туда эмигрантами из России огромную икону преподобного Серафима (точнее, его прижизненный портрет), не осыпаются уже десятки лет, оставаясь зелёными. Через святых и через святыни Царство Божие тоненькими струйками втекает в земное царство, и, может быть, Замысел состоит в том, чтобы в конце концов они стали одинаковыми. Не об этом ли говорится в апокрифическом Евангелии от Фомы: «Надо, чтобы внешняя сторона чаши стала как внутренняя»? И не в этом ли смысле надо понимать слова молитвы, которой научил нас сам Христос: обращаясь к Творцу, надо говорить: «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли»? Ведь подчинение земли воле Бога есть не что иное, как установление на ней тех законов, которые управляют Божьим Царством. Пока же у нас господствуют совсем другие законы…

Вот этот ключик и помог мне постигнуть происхождение и смысл красоты афинеевской липовой аллеи, а заодно и красоты всей русской земли, о которой Тютчев сказал проникновенные слова:

 
Не поймёт и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
 

Почему она так светится, эта наша дивная Русь, и почему нам все время так хочется назвать её Святой? Потому, что она обожена! Тысячи и тысячи именованных и безымянных русских святых, обретая Дух постом, бдениями, молитвами, подвигами, а главное – любовью к Богу, делились Им с этой землей, и Он дышит в ней до сих пор. Наша вещественная Родина не противостоит нашей внутренней духовности, а только укрепляет её, ибо сама источает Дух, накопленный за тысячу лет. Вот кто поможет нам решить наши внутренние проблемы – Россия! Она, а не те созданные нашим воображением «единственные и неповторимые», которыми мы тщетно хотим обожить своё грешное нутро, поможет нам сделать внешнюю сторону чаши как внутренняя.