Текст книги "Литературный институт. 1989-94"

«Zeit zu leben und Zeit zu sterben»

Зарубежная литература ХХ в.

5 курс, 1993 г.

Когда-то давно, в мои школьные годы, учительница литературы сказала классу:

– Если хотите показаться оригиналом – скажите, что любите Маяковского!

Мне вспомнились эти слова по аналогии.

Чтобы прослыть сентиментальным легкомысленным неинтеллектуалом, достаточно признаться что любишь Ремарка.

Не Кафку, не Воннегута, даже не Набокова – а писателя, которого официально признают легким.

Любовь к Ремарку в моем возрасте и в наше время может быть расценена как testimonium paupertatis – свидетельство о духовной бедности, ограниченности литературных вкусов, примитивизме художественного восприятия, и прочая, и прочая…

И все-таки я очень люблю Ремарка.

* * *

Сейчас много и всуе говорят о вере в бога.

Не знаю, был ли верующим Эрих Мария Ремарк

Думаю, что нет: вера в дистиллированном виде есть удел глупцов, ханжей и слабых духом, а писатель не принадлежал ни к одной из этих категорий.

Однако в заглавиях своих произведений Ремарк прибегал к цитатам из Писания: вспомним «Возлюби ближнего» и «Время жить и время умирать».

Ведь мудрость библейская, концентрирующая знание многовековых опытов всего рода человеческого, не имеет отношения ни к вере, ни к неверию. Она – кристалл истины, сквозь который становится видной до последней черточки вся наша суетная жизнь.

«Zeit zu leben und Zeit zu sterben»…

В русском каноническом переводе эта фраза звучит как

«время раждаться и время умирать».

(Еккл. 3:2)

Но мне больше по душе «двойной» перевод, полученный через немецкий:

время жить и время умирать.

Эта фраза имеет глубочайший смысл.

Всему есть свое время и есть время каждой вещи под небом.

«Время жить и время умирать»… В эти слова укладывается вся человеческая жизнь – все помыслы и мечты: как осуществленные, так и погибшие в суетах.

Время жить и время умирать – этим измеряется все происходящее. И не случайно Ремарк дал такое название одному из своих произведений, которое мне кажется самым глубоким, самым трагичным по внутренней экспрессии в ряду его творений.

Ремарк представляет пример писателя, прошедшего жизненный путь практически всех своих героев.

Он был

– солдатом-добровольцем («На Западном фронте без перемен» равно как почти любая другая книга),

– школьным учителем («Возвращение»),

– органистом (частично «Три товарища», частично – «Черный обелиск»),

– рекламным агентом («Тени в раю»),

– сотрудником ритуальной конторы («Черный обелиск»),

– журналистом (за рамками «Черного обелиска»),

– гонщиком-испытателем автомобилей («Жизнь займы» и отчасти все те же «Три товарища»)…

Не бесспорно мнение о том, что писатель, желающий глубоко изобразить действительность, должен непременно пережить ее самолично. Не уверен, что обязательно следует устраиваться на работу таксистом, чтобы написать убедительный роман про таксопарк. Но те не менее ясно, что крупицы личного опыта всегда помогают насытить вымышленное действие реальными деталями.

По общему объему произведений Ремарк никак не может быть отнесен к разряду «легких» авторов. Прожив долгую и весьма успешную писательскую жизнь, он оставил после себя всего 14 повестей.

(Позволю себе настаивать на такой терминологии: «роман» в западном понимании есть не что иное, как повесть в традиционном для русской литературы жанровом подразделении.)

Из этих четырнадцати 10 известны русскому читателю, а четыре («Die Traumbude», «Station am Horizont», «Flotsam» и «Der Himmel kennt keine Gunstlinge»), кажется, до сих пор не переведены.

Всего четырнадцать повестей, что свидетельствует о серьезном, далеко не поверхностном отношении автора к своему труду.

Время жить и время умирать…

По сути дела, все эти повести, расположенные в порядке хронологии изображаемого, образуют действительно длинный роман об одной долгой человеческой жизни, тянущейся от начала ХХ века до пятидесятых его годов.

Ремарка нередко упрекают в однообразии при выборе персонажей, тем и сюжетов.

Да, действительно – читая повесть за повестью, мы постоянно встречаем уже знакомые мотивы; повторяются даже имена и биографии героев, только в одном произведении они играют главную роль, а в другом эпизодическую. Но такое свойство не кажется мне недостатком. Напротив, это подчеркивает органичную преемственность прозы немецкого писателя.

Повести Ремарка подобны наркотику: прочитав любую наугад, читатель испытывает желание узнать что-то еще о полюбившихся героях. И он всегда может взять другую книгу и уйти назад в прошлое тех же людей или шагнуть с ними в будущее. И нет конца очарованию Ремарковской прозы, и не хочется возвращаться из нее в собственную реальность.

Ремарка считают почти примитивным. Очень простым и лишенным интеллектуальных украшений.

Справедливо ли это обвинение?

Хочется (хоть и не совсем по теме) вспомнить реплику князя Шуйского в диалоге с царем из трагедии Толстого «Царь Федор Иоаннович»:

– Я верю: простота твоя от бога…

От бога – и кажущаяся «простота» Ремарка.

Ведь в реальной жизни все происходит гораздо проще, чем изображается в высокоинтеллектуальном романе. Обычный нормальный человек не предается излишне навязчивым рефлексиям: он просто живет, день и ночь борясь с жизнью.

Так и герои Ремарка умствуют по минимуму.

Их рассуждения о смысле бытия – по большей мере безрадостные – не служат способом убивания времени, а представляют лишь кусочек бытия. Являются попыткой найти гармонию смысла там, где ее быть не может в принципе.

Простота их мира, мыслей и образа действий – это простота самой жизни.

Писатель в своих произведениях всегда реализует основную жизненную концепцию. Взгляды Ремарка выражены ярко и резко противопоставлены тому, что еще 10 лет назад считалось обязательным для литератора: он проповедует индивидуализм.

Сам о себе писатель говорил прямо:

– Mein Credo ist das des Individualisten: Unabhängigkeit, Toleranz, Humor.

В признании этого я вижу мужество художника, всю жизнь своими произведениями отстаивавшего индивидуальную сущность человеческой личности.

Это было особенно трудно в ХХ веке, когда две самых могущественных тоталитарных идеологии проповедовали коллективизм, подчинение массе, то есть подавление любых личных проявлений.

В индивидуализме Ремарка самой важной мне кажется именно его Unabhängigkeit – независимость.

Независимость человека от всего, что он сам считает несущественным.

Ремарк подчеркивает, что у человека нашего времени нет ничего, прочно связывающего его с чем-то внешним.

Нет ни долга, ни заботы о своем народе, ни любви к своей родине – ни одной из этих химер, десятилетиями вдалбливавшихся в немецкие (равно как и в русские!) головы.

Человек свободен от условностей социума.

Но более ли счастлив он, чем тот, который от всей мишуры не свободен?

На данный вопрос ответа нет.

Но, увы, человек не волен выбирать время жить. Как, впрочем, и время умирать.

Однако, если поставить во главу угла Ремарковский индивидуализм, то как соотносятся с ним такие святые – для писателя и его героев – понятия, как фронтовая дружба и окопное братство, выливающееся в готовность рисковать собою, защищая друга – проявленные завзятыми индивидуалистами в его повестях? Не идет ли это вразрез с писательской идеологией?

Если не понимать категории слишком узко, то не идет.

Ведь под индивидуализмом – как становится ясным из произведений – Ремарк понимал независимость от догм, навязываемых извне. А все, кто близок и дорог человеку: родители, друзья, возлюбленная – суть часть его самого. Глубинная, подчас трагическая привязанность героев к этим сущностям подчеркивает лишь фальшь официальных идеалов.

Гибель Готтфрида Ленца в «Трех товарищах» для его друзей является потерей куда более страшной, чем стала бы гибель всего окружавшего мира.

Стоит также отметить, что герои Ремарка в своем индивидуализме отнюдь не пассивны.

Они борются со злом по мере возможностей и внутренних побуждений.

Борьба идет от простой схватки с нарождающимися нацистами («Черный обелиск») или будущим «Гитлерюгендом» («Возвращение») до прямого активного выступления.

В повестях о второй мировой войне, превзошедшей первую по своей звериной сути, часто повторяется мотив расправы со злодеем.

Обычно это убийство личного врага или месть безжалостному палачу («Триумфальная арка» «Возлюби ближнего», «Ночь в Лиссабоне»).

Высшая форма благородного взрыва описана во «Времени жить и времени умирать», когда Эрнст Гребер убивает изувера Штейнбреннера – однополчанина, не сделавшего лично ему ничего плохого.

Но может ли убийство быть благородным делом?

Конечно же, может; Ремарк не толстовец, физическое уничтожение насильника для него есть акт гуманный.

Впрочем, как и для любого всерьез пострадавшего человека.

Другое дело, что схватки никогда не приносят героям облегчения, а порой оказываются просто самоубийственными (прямо в «Возлюби ближнего» и косвенно во «Времени жить и времени умирать»).

И дело тут не в том, что писатель, ненавидя зло, хотел подчеркнуть бесполезность одиночных выпадов против него.

Просто овеществленное зло практически всегда держит верх над добром, и в том заключается вечная истина бытия.

Герои Ремарка живут в ужасном – деформированном и разорванном мире.

В мире, где обесценено все, от тысячемарковых банкнот до символа родины.

Конечно, выбор таких времени и места способствует самовыражению героев: человек в экстремальной ситуации проявляет себя с наибольшей силой.

Но, возможно, будет не совсем точным утверждать, что Ремарк писал «потерянное поколение». Он описывал просто потерянного человека – индивидуума, стоящего по своей душевной организации выше окружающей среды и потому всегда оказывающегося проигравшим в схватке с нею и с самой жизнью.

Многие его герои – особенно живущие в период между двумя мировыми войнами – находятся в условиях, когда любой толковый человек, занявшись спекуляциями, может если не разбогатеть, то по крайней мере обеспечить себе независимую жизнь. Но они упорно отказываются от попыток что-то улучшить, а остаются вечными нищими философами – и в этом проявляется их даже не немецкий. а какой-то русский (в худшем смысле!) характер.

Они так устроены, они не могут жить иначе. Или не хотят – что, почти одно и то же.

И все-таки жить в мире без ценностей тяжело.

Что-то важное, вероятно, все-таки осталось в жизненной иерархии Ремарковских героев?

Ведь они недостаточно просты для того, чтобы жить просто и без оглядки.

Ответ на этот вопрос Ремарк дает в каждой из своих книг.

Ценность, высшая и абсолютная – это любовь.

Любовь у Ремарка особенная.

Часто она разделяется на «небесную» и «земную». Это видно в характере Людвига Бодмера из «Черного обелиска». Удовлетворяя естественную потребность, он спит с первой попавшейся – циркачкой Гердой – но душой тянется к безумной Женевьеве.

Любовь всегда кончается плохо. Возлюбленные Ремарковских героев или гибнут («Три товарища») или уходят из их жизни («Тени в раю»).

И этим писатель подчеркивает, что любовь, в сущности, всегда идет вразрез со здравым смыслом и ведет поперек нормального хода событий.

Подчиняясь ее завораживающему зову, герои Ремарка совершают опасные безрассудства (лже-Шварц в «Ночи в Лиссабоне») или даже сознательно идут на самоубийство (Штайнер в «Возлюби ближнего»).

Ремарк, как никто другой из писателей, сумел понять главную, надрывно пронзительную и трагическую суть любви. И на нее особенно остро распространяется закон времени жить и времени умирать. Она вспыхивает на короткий срок, после чего мрак становится еще более мрачным.

Любовь печальна по самой своей сути, как не раз в той или иной форме утверждают его герои.

Даже если она обоюдна, счастлива и не омрачена внешними обстоятельствами, то все равно в ней присутствует элемент грусти.

Ведь как сказано в «Черном обелиске» – далеко не самом трагическом, но наиболее зрелом и самом совершенном произведении писателя – один из любящих все равно умирает вперед другого.

(Помните это, сладкое и несбыточное у Александра Грина:

«и умерли в один день»?.. )

Любовь трагична хотя бы потому, что двое любящих всегда хотят остановить время, а оно со свистом продолжает лететь вперед.

Но все равно любовь – единственное, ради чего стоит жить.

Ремарковские герои доказывают это каждым своим вздохом.

Творчество Эриха Марии Ремарка всегда считалось пессимистическим.

Возможно в том есть доля истины, но пессимизм составляет право любого художника. Как вообще можно оставаться оптимистом, не видя победы добра над злом ни в большом, ни в малом?

Упрекали писателя и в том, что всего его ходы являются тупиковыми: герои априорно обречены и у них принципиально нет будущего.

Это в самом деле почти так.

Однако можно усомниться в том, что сам автор видел все исключительно в черном свете.

В повести «Время жить и время умирать» он делает тонкий, едва уловимый намек на возможность будущего.

Возлюбленная Эрнста Гребера, его бывшая школьная подруга Элизабет ждет ребенка (у Ремарка данная ситуация возникает всего один раз!). Гребер, так и не узнав о своем отцовстве, умирает – отчего смерть его кажется еще более бессмысленной.

Но все равно, подойдя к времени умирать, этот герой оставил свое продолжение. И в этом таится крохотная надежда на будущее.

Без которой жить трудно – пожалуй, просто невозможно.

* * *

Ремарк, бывший не просто модным, а супермодным в 50-е годы, почти забытый в 70-е, сейчас снова делается читаемым.

Наша нынешняя жизнь приблизила его героев к нам. Вернее, нас к его героям.

Писатель великолепно разработал два варианта неустроенности: человек в смутном времени и отверженный родиной эмигрант.

Эти темы сегодня близки нам, как никогда.

Наша нынешняя жизнь не может называться жизнью, это есть просто прозябание на грани.

Читая «Черный обелиск», мы оглядываемся вокруг и почти не замечаем разницу жизни и вымысла.

А что касается эмиграции…

Все мы – даже тот, кто еще не успел уехать из этой страны, даже тот, кому по национальному признаку вовсе некуда ехать! – все мы суть эмигранты. Мы живем во внутренней эмиграции в своем растрепроклятом отечестве – преданные теми, кому глупо верили, и брошенные ими на медленное умирание.

И еще одна тема – военная, то есть антивоенная – остра в наши дни.

Герои Ремарка – почти все бывшие солдаты. Он вернулись с войны с пустыми сердцами и без чувства выполненного долга, без понимания того, за что воевали и кого пытались защитить

Еще несколько лет назад подобный мотив не мог найти у нас отклика. Все-таки последняя из войн, под каким бы углом зрения ее ни рассматривать, с нашей стороны являлась справедливой. Мы сражались с агрессором, мы отстаивали свое отечество – сейчас не верится, но еще каких-то восемь лет назад у нас было Отечество! – мы воевали не зря.

Сегодня же, когда мы еще не оправились от шока грязной войны в Афганистане, где десять лет наши мальчишки вынуждены были умирать, убивая людей, не являющихся их врагами… Сегодня тема войны позорной понятна нам всем.

Ну, а вечная тема…

Она тоже слышна, как никогда прежде.

Ведь на самом деле, в расползающемся во все стороны и распадающемся на обломки мире не осталось ничего ценного, кроме любви.

* * *

Я открыл для себя Ремарка в возрасте 20-ти лет.

Мне дала почитать одну из его книг женщина, которой я был тогда серьезно увлечен.

Все происходило в конце 70-х, когда произведения пессимиста-пацифиста-индивидуалиста Ремарка, уже не переиздаваемые, было почти под запретом. Помню, с какой жадностью бегал я в библиотеку Ленинградского университета, записываясь в очередь на книги великого немецкого писателя – потертые и заново переплетенные, без обложек и некоторых страниц.

Проза Ремарка с потрясающей точностью нашла свое место в моей неопытной душе – жаждавшей жизни, любви и чего-то еще, не существующего в природе.

Потом, взбудораженный и окрыленный, я начал писать сам.

Мой первый прозаический опыт (ужасный роман в 37 авторских листов) был полностью инспирирован «Тремя товарищами» – которые кстати, до сих пор остались моей любимой книгой.

Потом я освободился от чьего бы то ни было влияния, много раз менял свои вкусы.

Но первая любовь не забывается. Эрих Мария Ремарк навсегда остался для меня самым трогательным, самым манящим, самым волнующим писателем.

Время жить еще не прошло.

И я вижу некий символ в том, что эта последняя Литинститутская контрольная работа посвящена именно ему, толкнувшему меня на кремнистый путь литературы.

ЛИТЕРАТУРА

– Дорофеев О. Возвращение на круги своя. В кн.: «Э.М.Ремарк. Возвращение. Жизнь взаймы»: Тула., 1991.

– Копелев Л. Послесловие. В кн.: «Э.М.Ремарк. Три товарища» Душанбе, 1989.

– Харитонов М. Герой Ремарка в поисках опоры. В кн.: «Э.М.Ремарк. Триумфальная арка». Минск, 1984.

– Харитонов М. Ремарк. перечитанный сегодня. В кн.: «Э.М.Ремарк. Черный обелиск». М., 1992.

– Antkowiak A. Erich Maria Remarque. Berlin, 1983.

Русская литература

Критические темы в «Путешествии из Петербурга в Москву»

История русской критики

Контрольная работа

4 курс, 1993 г.

«Критика есть форма литературной импотенции»

С эти достаточно резким суждением, оброненным как-то раз одним знаменитым писателем, можно спорить. Однако в нем есть доля истины.

Занятие критикой часто оказывается способом сублимации графоманических стремлений при отсутствии литературной одаренности.

Всех литературных критиков можно разбить на два типа.

Одни – именно «импотенты», всю жизнь не написавшие ни одной оригинальной строчки, а кормившиеся разбором чужих трудов

Создав свою систему правил, такие критики пытаются ввести того или иного художника в свои рамки и тем самым создают иллюзию собственного участия в литературном процессе.

Все эти вознесенные до небес критики XIX века, чьи портреты висели в каждой школе – что, кроме идеологизированных разборов, они могли написать?

Ясно, что ничего.

Совсем другое дело, когда критикой занимается талантливый художник.

Два-три метких замечания Пушкина, брошенные вскользь между обсуждением вин и женщин в письме к князю Вяземскому, могут быть более ценными, нежели целый том откровений какого-нибудь неистового графомана.

Александр Николаевич Радищев счастливо принадлежит ко второму типу.

Он не был литературным критиком; он обладал талантом, достаточным для того, чтобы не кормиться около чужого стола. Литературное наследие Радищева достаточно велико – но, к сожалению, мы его фактически игнорируем, не зная ничего, кроме одиозного «Путешествия из Петербурга в Москву».

Дело в том, что писатель целиком принадлежал к XVIII веку, который сейчас кажется нам несерьезным и почти игрушечным.

Русские литераторы тех времен, с большим отставанием от Европы пытавшиеся создать светскую литературу на родном языке, стремились к цели разными путями.

По сути дела они подготовили почву для Пушкина и этим запрограммировали собственную художественную смерть.

Ведь история великой русской литературы начинается именно с Пушкина. Александр Сергеевич стал для нас точкой отсчета и кому сегодня интересны его предшественники, которые писали на языке, требующем разъяснений в каждой строчке?

Ломоносов, Сумароков, Карамзин, Херасков, Тредиаковский, Фонвизин… – кто теперь станет перечитывать их всерьез по собственному побуждению, без угрозы экзамена или без перспективы гонорара за обзорную статью?

Конечно же, никто.

Так получилось и с Радищевым: он оказался среди тех, нами похороненных и забытых навек. Между тем, стоит начать чтение, как нас приятно поражают чистота и простота его слога, мудрость заключенной мысли, удивительная способность несколькими штрихами передать целую гамму сложных чувств.

Проза Радищева похожа на его портрет – тонкий, умный и грустный в белом кружеве минувшего.

Такая книга, как сентиментальный «Дневник одной недели» (который уместнее было бы поименовать «дневником двух недель») являет нам чудесный образец хорошо скомпонованного и полностью отделанного произведения, раскрывающего оттенки человеческих переживаний.

Александр Николаевич относился к действительно талантливым авторам, и родись лет на 50 позже – когда созданная Пушкиным русская литература вошла в пору зрелости – он стал бы одним из наших видных писателей.

* * *

Радищев не был критиком.

Однако в его творчестве проявляется умение видеть и обобщать, что само по себе подразумевает критический талант.

Впрочем, иного и не могло быть.

Человек любознательный, чувствительный по природе характера, проведший юные годы в Европе, он жил к в XVIII веке. В эпоху Просвещения, когда образованный индивид, ослепленный иллюзией всемогущества разума, шел вперед, но останавливался на каждом шагу, чтобы поломать и сформулировать закон, объясняющий то или иное явление. Поэтому Радищев не мог не интересоваться всем, что попадало в поле зрения его острого ума. Причем интересоваться активно, выражая свое отношение к предмету.

«Путешествие из Петербурга в Москву» есть путешествие по интересам совестливого человека эпохи Просвещения. Ведь в этой книге мы видим не только критику существующего крепостного строя, но и массу замечаний о других предметах.

Например, морально-этические вопросы, инвариантные для любой эпохи и любого строя: осуждение публичных девок («Валдай»), картину раскаяния отца на могиле своего дитя, зараженного им в утробе матери венерической болезнью («Яжелбицы») или сцену напутствия старым дворянином сыновей, уходящих в жизнь («Крестьцы»). Все это представляет целый моральный кодекс, очевидно совпадающий с взглядами самого Радищева.

Круг интересов автора, отраженный в «Путешествии», достаточно широк. И не странно, что в книгу попали и несколько литературно-критических аспектов.

«Слово о Ломоносове», завершающее книгу – пример развернутого критического сочинения.

Рассказывая о великом человеке, Радищев реализует хорошо продуманную схему. Касаясь биографических моментов, он дает оценку деятельности героя на том или ином этапе. Не довольствуясь восхвалениями, подмечает и слабые стороны Ломоносова: такие, как неумеренное поклонение перед Елизаветой или полную бесчувственность его стихов.

Все эти замечания верны и ни в коей мере не нарушают лейтмотив статьи:

«Доколе слово российское ударять будет слух, ты жить будешь и не умрешь».

Эта мысль потом использована Пушкиным в его «Монументе».

К некоторым критическим суждениям «Слова о Ломоносове» прямо примыкает разговор о российском стихотворчестве в главе «Тверь».

Здесь Радищев рассуждает как завзятый литературовед, углубляется в теорию стихосложения и иллюстрирует свои мысли разбором оды «Вольность».

Можно, конечно, обвинить автора в консерватизме и непоследовательности: ведь он, противореча самому себе, упорно защищает «гексаметры российские», отвергая более легкие по звучанию ямбы и хореи, пренебрегает рифмой. Но не стоит винить в том Александра Николаевича. Не надо забывать, что в те времена привычная сегодня система стихосложения только формулировалась. Русская силлаботоника рождалась в муках, с трудом отходя от индуцированного антикой гекзаметра, чуждого просодии нашего языка. Процесс был завершен лишь Пушкиным.

Также следует помнить, что с тех пор стихи и проза как бы поменялись ролями.

Сегодня мы ищем в прозе содержательности, а стихах – мимолетности. В XVIII веке было все наоборот.

Попытки отразить душевный мир и выразить тонкие оттенки чувств делались в прозе, стихи же использовались для выражения назиданий и восхваления действий. И потому оставались возвышенными, холодными и безжизненными – лучшим примером служат чудовищные оды того же Ломоносова.

Для таких стихов мертвый гекзаметр подходит куда лучше, нежели игривый ямб. Этого взгляда, по-видимому, придерживался и Александр Николаевич.

И, наконец, в главе «Торжок» Радищев выступает как блестящий публицист, громя цензуру.

Экскурс в историю института интересен с фактологической точки зрения. А высказанные суждения сохраняют свежесть до сих пор:

«Запрещать дурачество есть то же, что его поощрять».

Читая такие слова, нельзя не восхититься умом автора.

Да и вообще «Путешествие из Петербурга в Москву» дает нам представлении о человеке чрезвычайно умном, способном приложить свои интеллектуальные силы в любом направлении.

Радищев действительно мог бы стать большим писателем.

Жаль, что он погубил себя, отдавшись химере революции.

* * *

Русская литература всегда отличалась тенденциозностью.

Один лишь Пушкин оставался свободным: будучи человеком неумеренных страстей и непоследовательных суждений, парадоксально сочетающихся с острейшим умом, он то и дело менял точку зрения – жестоко поносил все, чему поклонялся вчера, и был готов проклясть все сегодняшнее завтра. Верно, из-за этого качества он и занимает особое место в нашем пантеоне бессмертных.

Радищев является представителем крайней тенденции.

«Первый русский писатель-революционер» положил свой талант на чащу идеологических весов и не получил взамен ничего кроме тягот жизни.

Он погиб, задавленный идеей – даже его самоубийственная смерть рисует человека, который за фанатическим служением идее не видел ни тепла, ни солнечного света.

Не могут не вызывать внутреннего неприятия «литераторы-революционеры», нашпиговывавшие тексты идеологией в ущерб художественности.

Однако Радищев достоин уважения.

Ведь он – в отличие от деятелей XIX века – не преследовал личных целей, не стремился подняться из грязи, чтобы затоптать туда всех, кто стоял выше.

Он имел достаточно высокое положение в обществе, он мог жить и творить.

Но он отдался революции.

И в этом Радищев видится мне как своего рода интеллектуальный предтеча декабристов.

Человек, проникшийся жалостью к униженным и оскорбленным и оказавшийся не в силах противостоять этому чувству.

Он сродни тем, кто вышел морозным утром 1825 года на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге – вышел без опоры, без надежды, даже без реальной программы действий… вышел на верную смерть, но все-таки вышел.

Фанатизм всегда неприятен.

Но герои – всегда герои.

Высокое и светлое безумие даже полностью бессмысленного подвига не может оставить равнодушным.

И хочется склонить голову перед памятью Александра Николаевича Радищева – перед его грустным и лучистым именем.

ЛИТЕРАТУРА

– Макогоненко Г. Александр Радищев. В кн.: «А.Н.Радищев. Избранные сочинения.»; М.-Л., 1949.

– Форш О. Радищев. (Собрание сочинений в восьми томах. Т.3); М.-Л., 1963.