Текст книги "Ожидайте перемен к лучшему"

Тринадцатый
Мистическая повесть

Теплой летней ночью лунный свет льется на землю, освещая ее холодным бело-синеватым сиянием. По траве низко стелются седые клочья тумана. Отблески играют на речной глади, и она сверкает, словно рыбья чешуя… Давно привычный, знакомый каждому простой среднерусский пейзаж с холмами, перелесками, полями кажется таинственным и непривычным, словно декорация к фантастическому фильму.

Далеко за Волгой, в уединенном месте неподалеку от живописнейших Жигулевских гор, стоит старинный двухэтажный дом с колоннами, окруженный высоким бетонным забором. Если подойти к воротам, можно прочитать вывеску «Психоневрологический интернат № 57». В народе это место называют «Даниловы поляны» и опасливо обходят стороной – психи тут неизлечимые, мало ли что им в голову придет…

Дом – бывшая усадьба помещика Урусова – сильно обветшал за долгие годы без ремонта и хозяйского пригляда. Желто-охристая краска на фасаде облупилась, зимой в щелях гуляет ветер, жалобно скрипят рассохшиеся рамы и полы. А уж что внутри – и не спрашивай… Некогда просторные барские покои кое-как приспособлены под палаты, разгорожены на тесные стойлица, штукатурка падает на голову, стены, выкрашенные в противный грязно-зеленый цвет, давно отсырели, и лишь кое-где сквозь убожество нет-нет да и проглянет что-нибудь из остатков былой роскоши – затейливый завиток лепнины пробьется сквозь слой известки на потолке, золотой накат искоркой сверкнет из-под слоя масляной краски или вдруг да обнаружатся под продранным линолеумом остатки дубового наборного паркета.

Сейчас здесь тихо. Кажется, весь дом погрузился в сон. Не спит лишь один из его обитателей.

Высокий, страшно худой мужчина с наголо обритой головой, одетый в драную больничную пижаму, болтающуюся на нем как на вешалке, стоит в коридоре у забранного решеткой окна, чуть приоткрытого по случаю теплой погоды, и жадно всматривается в ночную темноту, освещенную лунным сиянием. Отсвет падает на его лицо с запавшими щеками, бескровными губами, выступающими скулами и надбровными дугами, отражается в светло-серых, почти прозрачных глазах… Он стоит неподвижно, и кажется, что он пьет лунный свет, впитывает его каждой клеточкой тела. Так путник, измученный жаждой, припадает к источнику свежей воды – и блаженствует. Пусть впереди еще долгий путь, но сейчас – вот оно, счастье! Глоток свежего воздуха да лунный свет через решетку…

Привычные запахи лекарств, мочи, немытого тела, переваренной капусты с кухни, а главное, тот особенный, ни с чем не сравнимый запах горя, распада и безумия, который намертво въелся в стены скорбного дома, исчезают, уходят куда-то далеко-далеко, уступая место благоуханию нагретой солнцем земли, травы, цветов, разлитому в теплом воздухе.

А высоко-высоко над миром плывет луна… Если долго смотреть на нее, светящийся диск превращается в лицо прекрасной юной женщины с длинными черными волосами, летящими по ветру. Губы больного чуть шевелятся, словно он о чем-то разговаривает с ней.

– Больной! Эй, больной! Чего встал-то здесь?

Медсестра Клава – огромная, килограммов за сто, бабища – незаметно подошла сзади. При своем могучем сложении она обладает удивительной способностью подкрадываться тихо, неслышно, словно огромная сытая кошка на мягких лапах. Ее руки – такие круглые, такие сильные! – решительно сложены на груди, белая косынка низко повязана над бровями, и взгляд не предвещает ничего хорошего. В самом деле – непорядок! Нечего больному делать в коридоре после отбоя, а тут ночь-полночь, а они все шастают…

Бедный больной поспешно отвернулся от окна. Он выглядел смущенным, словно застигнутый за чем-то непристойным и недозволенным. В глазах плещется страх – сейчас скрутят, сделают укол, после которого в голове станет мутно и пыльно, словно в чулане, забитом всяким старым ненужным хламом, а потом так противно трясутся руки и ноги и боль скручивает все тело… Губы его раздвинулись в жалкой, заискивающей улыбке, обнажая почерневшие редкие зубы, он замычал, забормотал что-то неразборчивое, указывая рукой в противоположный конец длинного коридора.

Клава, кажется, поняла и чуть смягчилась:

– В сортир, что ль, ходил? Ну ладно, давай топай в палату, живо!

Мужчина согласно закивал и двинулся по коридору, медленно переставляя ноги, шаркая казенными тапочками по истертому линолеуму. Он радуется, что все так легко обошлось и проступок его остался ненаказанным. После свидания с луной хочется унести ее свет с собой, словно воду из чистого источника, и потом пить долго-долго, по капельке. Когда-то давно, еще совсем маленьким, он так же носил в ладошках, сложенных ковшиком, холодную, кристально прозрачную воду из родника в Ломановке – маленькой деревушке, где папа с мамой снимали дом на лето…

Он давным-давно позабыл и родителей, и друзей, и даже собственное имя, но лишь иногда, в такие вот лунные ночи, картинки из прошлой жизни – той, где он был еще человеком, а не безнадежным шизофреником, пожизненно упрятанным за высокий забор, подальше от глаз людских, – ненадолго всплывают в памяти.

* * *

Сергей Белов появился на свет тридцать три года назад, такой же, как и сейчас, теплой летней ночью. Когда новорожденного впервые принесли кормить, мать удивилась – такая сосредоточенность была в крохотном младенческом личике, словно ребенок прислушивался к чему-то далекому и недоступному для окружающих, а глаза – огромные, светло-серые, почти прозрачные – смотрели сквозь нее.

– Держи, мамаша! – Нянечка протянула туго спеленутый кулек. – Да не так, снизу рукой придерживай.

– Он так смотрит! – поежилась мать. – Даже страшно.

– Ох, сказанула! – рассмеялась нянечка. – Новорожденные все такие. Он тебя и не видит еще толком! Ничего, подрастет и будет как все.

Но вышло иначе. Поначалу Сережа и вправду рос, как остальные дети, в положенный срок научился ползать, потом ходить, но говорить не мог почти до трех лет – только мычал да показывал руками, что хочет. Отец часто хмурился и повторял с досадой – прямо немтырь какой-то! Мама даже забеспокоилась, не глухой ли он, повела ребенка к врачу, но мальчик исправно реагировал на звуки.

– Ничего, перерастет! – вынесла свой вердикт участковый педиатр. – Играйте с ним больше, разговаривайте, стихи там учите, песенки…

Мать только с сомнением покачала головой. Ей и самой очень хотелось поверить, что все будет хорошо и мальчик «перерастет», но какая-то часть ее разума точно знала, что это не так.

Совсем не так.

Говорить Сережа в конце концов действительно научился, причем как-то сразу, в один день, будто ждал определенного срока. Какое-то время он казался совершенно нормальным ребенком – ласковым, веселым и добрым, охотно играл с другими детьми. Летом, уезжая на отдых в деревню, он мог часами наблюдать за стрекозами, порхающими над прудом, или лягушкой, прыгающей по дорожке, и неизменно был жалостлив ко всему маленькому и слабому – бездомному котенку, ежику, что случайно забрел однажды на дачный участок, даже головастиков никогда не ловил, как другие мальчишки, – жалко было.

Но иногда с ним случалось нечто странное. Мальчик ни с того ни с сего впадал в оцепенение и застывал неподвижно, устремив взгляд куда-то в пространство. Иногда выражение его лица менялось, он то улыбался, то хмурился, то вдруг беспричинно начинал плакать, и мать задавалась вопросом: что он видит там?

А видел он много странного и удивительного… В какой-то момент Сережа стал замечать, что тела других людей окружает легкий светящийся ореол – у каждого свой, особенный, ни на что не похожий. У детей оболочки были яркие, переливающиеся всеми цветами радуги, у взрослых, как правило, в них преобладал какой-нибудь один цвет, у стариков они становились тусклыми, будто вылинявшими, окружали их сероватой мутной пеленой. Иногда, у самых дряхлых или тяжелобольных, они отслаивались кусками и висели, точно лохмотья…

Смотреть на эти оболочки (про себя Сережа называл их цветными пленками) было очень интересно, гораздо интереснее, чем на самих людей, но порой выходило на свет такое, чего лучше бы и не видеть.

Однажды жарким летним днем Сережа с мамой отправился за квасом для окрошки. К бочке выстроилась длинная очередь, и, когда возвращались назад с трехлитровой банкой в авоське, оба чувствовали себя усталыми и разморенными. Хотелось поскорее прийти домой, выпить холодненького, посидеть на балконе в тени вьющихся растений, что мама высаживала в ящиках каждый год.

У подъезда на лавочке сидел сосед по дому, пенсионер Ивакин. Других стариков – его компаньонов по домино и длинным разговорам – поблизости было не видно, и он маялся от жары и скуки.

– Здравствуйте, Зоенька! – окликнул он Сережину маму. – Погодка-то какая сегодня! А мальчик ваш как вырос – прямо и не узнать… Давно ли еще вот такой был, а сейчас – просто молодец!

Сережа рассматривал камешки под ногами. Он заметил в пыли маленькое зеленое бутылочное стеклышко, сверкающее на солнце, словно драгоценный камень, и теперь раздумывал: как бы подобрать его половчее, чтобы мама не заметила?

– Ну здравствуй, здравствуй, герой! – Сосед серьезно, как взрослому, протянул ему руку. – И сколько ж тебе годиков?

– Поздоровайся с Петром Степанычем, Сережа! – сказала мать. – Будь вежливым мальчиком.

Сережа послушно поднял голову и хотел было уже сказать, что скоро ему исполнится пять лет, но, посмотрев на соседа, вдруг забился в истерике. Лицо этого гражданина – полное, упитанное и вполне как будто располагающее и приятное – превратилось вдруг в отвратительную голову монстра, покрытую зеленоватой чешуей и бородавками. Изо рта его торчали длинные желтые клыки, и кожные складки нависали над воротничком аккуратной белой рубашки… Потом мертвенное дымчатое сияние постепенно окутало его с ног до головы и глаза загорелись кроваво-красным, хищным огнем. Это было так страшно, что Сережа заплакал, закричал благим матом и все пытался закрыть лицо ручонками.

Мать почему-то смутилась и поспешила увести его домой.

– Это он на солнце, наверное, перегрелся! – говорила она жалким, извиняющимся тоном, словно стыдилась чего-то. – Головку напекло…

Сережа, конечно, не знал, что служил когда-то Ивакин следователем МГБ и разоблачал врагов народа, славился умением добывать показания у самых строптивых и несговорчивых, не желающих сотрудничать со следствием. Поработал он немало, а теперь вот доживает век на пенсии, наслаждается заслуженным отдыхом и почтенной, уважаемой старостью, детишек в школе на слетах уму-разуму учит. Про то, как бить резиновой палкой по почкам или сапогом – по голени, там, где кость почти на поверхности, он, конечно, рассказывать не стал бы…

Видение появилось и исчезло, но с тех пор Сережа старался избегать соседа, побыстрее проходить мимо, если тот сидел на скамеечке во дворе, и уж во всяком случае никогда не встречаться взглядом.

В другой раз конфуз случился на детской площадке, когда Сережа мирно играл с Сашей Кусковым – сыном соседки Гали. Мальчишки с упоением катали пластмассовые грузовики, нагружали и разгружали песок, а мамы сидели на лавочке рядом и оживленно беседовали.

Женщины не то чтобы дружили, но иногда забегали друг к другу по-соседски попить чайку, посплетничать, нередко одалживались солью, луковицей или пятеркой до получки… А сейчас жмурились на солнце, радуясь теплому и ясному воскресному дню, и обсуждали то вязаные джемпера из журнала «Работница» (ажурная вязка, с накидами, и плечо спущено!), то рецепт приготовления салата «Мимоза».

Ничто не предвещало неприятностей, когда Сережа побледнел и застыл на месте на несколько секунд, а потом вдруг схватил ведерко и принялся поливать Сашу водой из лужицы.

– Ты что делаешь! – Галя подскочила и бросилась к сыну. – Ты что делаешь, хулиган? Рубашка совсем новая, стирай теперь!

Сережа все так же смотрел перед собой остекленевшим, неподвижным взглядом и упорно повторял:

– Огонь! Он горел…

Через пятнадцать лет, в декабре девяносто четвертого, когда Кантемировская мотострелковая дивизия войдет в разбомбленный, пылающий Грозный, раненый сержант Александр Кусков не успеет выбраться из подбитого БТРа и сгорит заживо. На похоронах, когда привезут цинковый гроб, в памяти матери на секунду всплывет детская площадка, застывшее, словно маска, Сережино лицо и его слова. Ну как он мог знать еще тогда о будущей Сашиной судьбе? Она быстро отогнала эту нелепую мысль, да еще недоброе чувство шевельнулось к сыну соседки. Ну, псих, шизофреник, мало ли что он скажет? Ему-то на войну не идти, а убивают других, здоровых, кому жить бы да жить…

Но все это будет потом, а пока никто и представить себе не мог, что мальчикам, рожденным в мирное время, доведется воевать в своей же стране, убивать и умирать по приказу и мамы снова будут получать похоронки.

В последний год перед школой отец купил Сереже набор разноцветных кубиков с буквами и цифрами, и Сережа охотно играл в них, учился складывать слова. Правда, цифры почему-то занимали его больше. Когда Сережа уяснил, что четыре больше двух, а если после единицы поставить нолик, будет уже десять, как пальцев на обеих руках, он принялся без устали складывать свои кубики снова и снова, будто торопился узнать что-то важное, только ему предназначенное.

Однажды поздним вечером родители, уложив Сережу, мирно пили чай на кухне, наслаждаясь редкими минутами покоя и тишины. Говорили о том, что вот опять подходит лето, отпуск скоро и можно будет снова ехать в Ломановку, так что надо заранее договориться с Зинаидой Матвеевной – старушкой, у которой они уже много лет снимали домик. О том, что Сереже в школу идти осенью, надо ребенку отдохнуть как следует, воздухом подышать. О том, что форму и портфель надо бы купить заранее, а то потом, в августе, не протолкнуться будет в универмаге…

Дверь, отделяющая кухню от коридора, с грохотом влетела в стену. Сережа вбежал, топоча босыми пятками по полу, в одной рубашонке. В руках он крепко сжимал два кубика – с единицей и тройкой.

– Ты что это? – Мать строго сдвинула брови. – Ночь на дворе, спать давно пора!

Но сын, кажется, не слышал ее.

– Я – тринадцатый, мама! Я – тринадцатый… – повторял он.

В голосе его звучало радостное возбуждение, почти ликование, и не скоро потом родителям удалось снова уложить его в постель.

– Что это с ним? Прямо ума не приложу! – вздохнула мать.

– Не знаю! – пожал плечами отец. – Мультиков, может, на ночь насмотрелся…

Лето выдалось жарким и душным. Однажды в июльский день Сережа с парой приятелей отправился за земляникой. Мама бы, конечно, не отпустила, но в тот день она уехала в город, оставив Сережу под присмотром Зинаиды Матвеевны, и строго-настрого запретила отлучаться со двора. Добрая старушка напоила его молоком и ушла к себе – соснуть немного, а тут соседские мальчишки собрались в лес и позвали его с собой. Сидеть одному, словно барбосу на привязи, было ужасно скучно, Сережа подумал немного – и согласился.

Поначалу в лесу было очень интересно и совсем не страшно. Мальчишки весело аукались, перекликались друг с другом, набрали по бидончику спелых ягод, сами наелись до отвала, перемазавшись до ушей алым сладким соком…

К полудню солнце скрылось за облаками и дневная жара сменилась томительной, парящей теплынью. Колька Сажин – самый старший в их маленькой компании – посмотрел на небо и сказал!

– Дождь скоро будет. Пора домой двигать, а то до костей замочит! Пошли, я короткую дорогу знаю.

Ребята послушно двинулись за ним по тропинке. Попасть под проливной дождь в лесу не хотелось никому, и теперь они уже не разбредались, не собирали ягоды, в изобилии растущие поодаль, не сшибали палками красно-белые мухоморы, не глазели на белок…

Вскоре они оказались на просторной, освещенной солнцем лесной поляне. Посреди нее рос огромный старый дуб. Ствол его был надвое расщеплен ударом молнии, и видны были черные, обугленные края опаленной древесины, но по обе стороны от расщепа ветки еще зеленели и тянулись к небу, словно мощные мускулистые руки.

Сережа остановился и долго, пристально смотрел на покалеченного исполина. Дуб показался ему таким важным, значительным, словно был не деревом, а человеком, много чего повидавшим на своем долгом-предолгом веку.

А пацаны торопят:

– Эй, чего встал-то? Дерева не видел, городской?

– Да у них там не то что дерева – травы нету!

– Такого – не видел… – задумчиво ответил Сережа.

Откуда было знать мальчишкам, что дерево это, называемое в народе Сатанинским дубом, росло здесь с незапамятных времен! Еще до того, как пришли в Поволжье русские князья, обращая местные народы в православие, старейшины племен приходили сюда творить свои обряды. Князь Иван Дмитриевич, ярый насадитель христианства, пришел в мордовскую землю и, как пишет летопись, «сотворил ее пусту». Мордвинов частью побили, частью рассеяли, а уцелевшие приняли чужую веру. В память о своей победе, в ознаменование ее, пробовал было князь срубить и это дерево, но куда там! Оно было словно заговоренное. Первый же дружинник, поднявший топор, чуть не отрубил себе ногу, а двоих других насмерть зашибло неведомо как отломившейся толстой веткой. Потом еще долго новокрещеные инородцы ходили сюда тайно, по ночам, и попы грозили всеми карами небесными за богомерзкие чародейства.

И сейчас Сережа стоял словно завороженный. Он чувствовал древнюю силу, исходящую от этого дуба, – пугающую и притягательную одновременно.

– А слабо тебе, городской, на дерево залезть и во-он в ту рогульку протиснуться? – подначил конопатый Витек.

– Не, ему мама не разрешает! – ухмыльнулся Колька. – Пошли давай, а то заругает небось…

– А вот и не слабо, – Сережа сжал кулаки, – а вот и залезу!

Поначалу карабкаться было совсем нетрудно – кряжистый ствол, весь покрытый неровностями, выступами, старыми трещинами, как будто нарочно подставлял удобные ступеньки для детских ног. Но когда Сережа уже добрался до того места, где ствол расщепляется на две половины, и стал протискиваться между ними, он вдруг почувствовал, как дерево сжимается, держит и не выпускает его, словно мышеловка.

Вот уже нечем стало дышать… Еще немного – и раздавит насмерть! Сережа зажмурился от страха, сильнее заработал руками и ногами, извиваясь всем телом, словно ящерка или змея, и в следующий момент уже шлепнулся на траву с другой стороны. Он поднялся на ноги, потирая ушибленную коленку, и хотел было крикнуть приятелям, что пролез, выиграл спор, но в этот миг его взгляду предстало такое, что Сережа позабыл обо всем на свете.

Посреди поляны горел костер, аккуратно обложенный камнями-валунами. Но главное… У костра он увидел очень странное существо – с бородатым человеческим лицом, острыми ушами и огромными обезьяньими ручищами, прямо как у гориллы в зоологическом музее. Голову его венчали рога вроде оленьих, только поменьше, а тело, облаченное в длинный балахон из сыромятной кожи с нашитыми разноцветными ленточками и бубенцами, покрывала буроватая шерсть – даже на шее и на лице видно. Пригнувшись вперед и мерно ударяя колотушкой в бубен, человек-зверь плясал, переступая по траве когтистыми лапами, похожими на медвежьи.

Бум, бум, бум… В звуках бубна, в движениях странного танцора было что-то завораживающее, почти гипнотическое. Сережа хотел было бежать отсюда прочь без оглядки, но почему-то не мог даже пошевелиться. Он изо всех сил вжался спиной в шершавую кору дерева и от души надеялся, что случится чудо, что человек-зверь не заметит его…

Заметил.

Он принюхался, втягивая ноздрями воздух, потом обернулся, и его маленькие, глубоко запавшие глаза на миг сверкнули нехорошим, опасным огнем. Сережа с ужасом увидел, как человек-зверь осторожно опустил на землю свою колотушку и бубен и пошел прямо к нему, развалисто и цепко ступая широкими лапами.

Мальчик почувствовал на лице горячее, остро пахнущее чужое дыхание. Когда цепная собака Милка облизывала ему лицо, из пасти у нее пахло так же. Вот сейчас растерзает, вцепится в горло – и все! Сережа сжался от ужаса, но зверь почему-то не торопился.

Он долго, внимательно и изучающе смотрел ему в лицо, как будто читал только ему одному ведомые знаки. Потом разлепил губы и с явным усилием, будто нечасто приходилось ему говорить, вытолкнул из горла два слова:

– Кто ты?

Этот вопрос (и даже то, что человек-зверь вообще умеет говорить!) показался таким странным и необычным, что Сережа совсем растерялся. Что ему ответить? Я – Сережа Белов, мне почти семь лет, скоро пойду в школу? Он чувствовал, что такой ответ был бы разумным и правильным где угодно, только не здесь и не сейчас. Он подумал еще немного и вдруг, неожиданно для себя самого, набрал в грудь побольше воздуха и крикнул:

– Тринадцатый! Я – тринадцатый…

Человек-зверь стоял, чуть склонив голову набок. И кажется, остался доволен! Губы его раздвинулись в подобии улыбки, обнажая острые и мощные, чуть желтоватые клыки. Он протянул вперед огромную руку-лапу, поросшую редкой буроватой шерстью, и длинным, корявым указательным пальцем чуть коснулся Сережиного лба над самым переносьем. Словно сухой, горячий ветер ударил в лицо, перед глазами на миг вспыхнул ослепительный свет, потом все погасло…

Колька с Витькой были в полном недоумении. Ну куда он мог подеваться, этот городской? Ведь только что был здесь, карабкался на дерево, потом протискивался в обугленную развилку и смешно дрыгал ногами, а теперь исчез… Несколько раз они обошли вокруг старого дуба, звали, кричали – все бесполезно.

Небо нахмурилось, подул холодный ветер, и совсем уж ясно стало, что вот-вот начнется дождь, да не просто дождь, а настоящий ливень. Но главное… Оба они почувствовали неожиданно такой темный, нерассуждающий страх, что просто невозможно было оставаться здесь!

Мальчишки переглянулись и, не сговариваясь, бросились бежать прочь от этого места. Только у околицы деревни они остановились, чтобы отдышаться немного. Витька шмыгнул носом и оглянулся туда, где из-за леса уже наползала огромная серая туча.

– А этот… малой как же? Там, в лесу?

Колька пожал плечами и ничего не ответил.

– Ох, и попадет нам теперь… – Витек поежился, будто прямо сейчас ощущал прикосновение отцовского ремня.

– Болтать не будешь – так и не попадет, – хмуро, как взрослый, ответил Колька.

– Он же с нами был!

– А кто видел? Кто знает? Ты молчи себе, сопи в две дырочки. А то… Понюхай, чем пахнет!

Колька поднес к его лицу жилистый, крепкий кулак. Витька опять шмыгнул носом, утерся рукавом рубашки и побрел к дому, ссутулившись, словно древний старик. На душе было погано. Лучше бы уж выпороли…

Сережина мать вернулась поздней электричкой. Идти от станции пришлось под дождем, и она очень устала и вымокла. Знакомый дом встретил ее темными окнами. В первый момент она подумала, что Сережа уже лег спать, не дождавшись ее, но все равно почему-то забеспокоилась.

Она сняла промокшие туфли и вошла в комнату, осторожно ступая босыми ногами по толстым домотканым половикам. Не разбудить бы сына. Свет включать она тоже не стала. Вот сейчас раздеться быстренько – и под одеяло, и спать, спать до утра… Только посмотреть сначала, как там Сережа, не раскрылся ли во сне.

Увидев пустую, аккуратно застеленную кровать, Зоя в первый момент просто за голову схватилась. Кинулась было к хозяйке, но разбуженная Зинаида Матвеевна (как-то ее угораздило целый день проспать!) ничего путного сказать не могла, только моргала заспанными, слезящимися старческими глазами и растерянно повторяла: «Сережа? Да вот только что здесь был…»

Зоя отмахнулась от бестолковой старухи и уже хотела было идти искать сына – в темноту, в никуда, поднять на ноги всех в деревне, если понадобится, но в этот миг Сережа появился на пороге – взъерошенный, с исцарапанными ногами и руками, но зато живой и целый! Она всплеснула руками и кинулась к нему.

– Где ты был?! – Она почти кричала, трясла сына за плечи, но мальчик не реагировал на вопросы, только улыбался такой отрешенной улыбкой, что мать напугалась еще больше. В его глазах была пустота, словно он не понимал, что с ним, где он находится и как тут оказался.

В конце концов она уложила Сережу в постель, грозно пообещав: «Я с тобой завтра еще поговорю!», а сама долго лежала без сна. Мысли, как нарочно, лезли в голову тяжелые и неприятные – о том, что сын растет каким-то странным, что от мужа помощи мало, вот уже вторую неделю не приезжает на выходные, а тут мальчишка где-то бегает до полуночи… Мало ли что могло с ним случиться! Небось опять эти деревенские подбили. А дождь-то вон какой, не простудился бы.

Удивило и озадачило ее только одно: одежда у мальчика осталась совершенно сухая. Даже тапочки не промокли.

На следующий день Сережа проспал почти до одиннадцати и поднялся веселый и бодрый, словно ничего не случилось. Зоя немного успокоилась, но, сколько она ни расспрашивала сына, где он был вчера так долго, ребенок упорно твердил одно: «Я не помню» – и смотрел пустым, непонимающим взглядом, который всегда так пугал ее. В конце концов пришлось отступиться, но теперь она больше не оставляла его одного – боялась.

А для Сережи с того дня началась совершенно новая жизнь – тайная, не всегда понятная ему самому, но очень интересная. Он чувствовал себя так, словно во лбу, там, где коснулся его человек-зверь, открылся третий глаз, который видит то, чего другие почему-то не замечают.

Разноцветные оболочки, окружающие других людей, которые раньше он видел только от случая к случаю, теперь стали заметны постоянно. Он видел, как они переливаются, меняют оттенки от блеклых, почти незаметных к насыщенным, глубоким – и наоборот.

Стал он замечать и истинное отношение людей друг к другу. Вот, к примеру, Зинаида Матвеевна вежливо здоровается с соседкой («Денек добрый, Марья Степановна! Как ваш ревматизм сегодня? А дети-то из города что пишут?»), и на лице у нее играет приветливая улыбка… А в сторону соседки будто ножи летят. Сережа долго не мог понять, почему люди врут: думают одно, а говорят другое? Хотел даже у мамы спросить, но застеснялся почему-то.

Вскоре Сережа проникся полным отвращением к животной пище. Вот не мог есть – и все! Как-то мама сварила куриную лапшу, поставила перед ним, но от одного запаха наваристого бульона лицо Сережи исказила гримаса отвращения и страха. Он поспешно отодвинул тарелку и вышел из-за стола.

– Ты почему не ешь? – спросила мать.

– Не хочу.

– Как это не хочешь? Я варила, старалась, нарочно курицу купила сегодня, а ты капризничать будешь? Я сказала – ешь немедленно!

Сережа молчал. Ну как объяснить, что для него теперь есть то, что совсем недавно было живым, дышащим созданием, чувствовать его боль, предсмертное биение сердца и последний вздох, а главное – тот ужас, который испытывает любое существо, расставаясь с жизнью, было все равно что совершить это убийство самому?

Вот картошку там или кашу – это можно, это пожалуйста. Хлеб – тоже хорошо! Сережа подхватил со стола ржаную ароматную горбушку, посолил, полил немножко подсолнечным маслом и выбежал во двор, туда, где солнышко припекало и куры ходили в пыли – живые…

– Цып-цып-цып!

Он жевал горбушку и бросал крошки на землю. Пестрая хохлатка подбежала совсем близко и принялась клевать. Сережа наклонился и погладил ее по спине. Курица почему-то не убегала, напротив – застыла на месте, блаженно прикрыв глаза, а Сережа чувствовал, как стучит ее сердце – спокойно и ровно, – и улыбался.

На выходные приехал отец – веселый, громкоголосый, с подарками и конфетами. Мать обрадовалась, засуетилась вокруг стола, но он остановил ее:

– Погоди ты с едой, успеется! Вон, смотри, какая погода хорошая, пойдем лучше на озеро искупаемся. И Сережку возьмем.

Они долго шли по лесной тропинке, пока не оказались возле тихого и чистого озерца. Водная гладь отражала стволы высоких сосен, и само место это, казалось, дышало тишиной, миром и покоем. Здесь даже разговаривать громко не хотелось.

Прохладная вода приятно обволакивала тело, освежая его после дневной жары. Сережа никак не хотел выходить. Он чувствовал сейчас такое удивительное, глубокое и полное слияние с окружающим миром, с водой, деревьями, небом, будто растворялся в нем – и появился вновь. Он вдруг понял главное: я – вечный! Я всегда был и всегда буду…

Эта странная мысль, как будто пришедшая издалека, так обрадовала его, что Сережа засмеялся, перекувырнулся в воде, сверкнув белыми пятками, забил руками и ногами, вздымая в воздух фонтаны брызг.

А с берега уже звала мама:

– Давай вылезай! Вода холодная, вон, синий весь уже…

Потом они лежали на песке в блаженной истоме, подставив солнцу свои тела, словно отдавшись его волшебной власти. Мама была такая красивая! Вечное выражение тревоги и озабоченности сошло с ее лица, и теперь она выглядела совсем юной. Сережа смотрел на нее с восхищением. И кажется, не он один…

Рука отца скользнула по ее гладкому, загорелому бедру.

– Что ты делаешь, ребенок здесь!

Говорит вроде бы строго, но в голосе звучат ласковые, воркующие нотки. Сережа чувствовал, что им очень-очень хорошо, что они любят и его, и друг друга, но сейчас почему-то хотят остаться одни ненадолго…

Странные они все-таки, эти взрослые!

– Пойду погуляю! – Он поднялся и отряхнул ладони от песка.

– Ты куда это? – всполошилась мать. Лицо у нее сразу стало озабоченное, как всегда, и даже испуганное немного.

– Да не держи ты его! Мужик ведь растет, а не кисейная барышня, – отозвался отец, – далеко только не уходи!

Сережа улыбнулся и кивнул. Он разглядел ручеек, впадающий в озеро, и очень было интересно: откуда он вытекает? Он пошел вдоль ручейка, который то терялся в траве, то появлялся снова, словно тонкая серебристая лента. Скоро он вышел к самому источнику, аккуратно и заботливо кем-то обустроенному. Вода вытекала из трубы, вроде водопроводной, только пошире немного, и вокруг все камнями обложено… Сережа подставил руки под ледяную струю и с наслаждением напился.

Переливая воду в ладонях, он слышал, как в ручье тихо-тихо звенят хрустальные колокольчики, словно смеются. Он складывал руки ковшиком и пытался отнести воду маме с папой, поделиться ею как чудом, как сокровищем, но стоило отойти от родника на несколько шагов, как волшебные звуки исчезали и вода становилась самой обыкновенной, утекала сквозь пальцы.

Они уходили с озера, когда уже вечерело. Лучи закатного солнца окрасили облака золотым и алым цветом, отражаясь в зеркальной глади, и темные старые сосны стояли вокруг, словно часовые. Сережа прислушался, и ему вдруг показалось, что из глубины озера слышится тихий колокольный звон. Совсем как в деревенской церкви в Ломановке… Там всегда звонили по воскресеньям. Мама говорила, что это все мракобесие, бредни необразованных старушек, и верно – только старушки и собирались. Они все время кланялись, смешно махали перед лицом пальцами, сложенными щепоткой, и шептали скороговоркой какие-то слова, будто баловались нарочно. В общем, было непонятно, зато колокольный звон Сереже очень понравился. Глубокий такой, торжественный… «Малиновый», как говорила соседка Марья Степановна. Непонятно было, при чем тут малина, но все равно красиво.