Текст книги "Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры"

Каждый человек рождается как представитель одной из четырех групп. Вы можете быть солнцем, камнем, рыбой-кефалью или пальмой-панданом. Если вы солнце, то не можете жениться ни на солнце, ни на камне: ваш муж или жена должны быть либо кефалью, либо панданом[39]39
  Правила родства у тиви гласят, что единственный двоюродный брат, за которого вы можете выйти замуж, – это сын сестры вашего отца; все другие – табу.


[Закрыть]. Мир народа тиви состоит из четырех символических цветов охры – и каждая группа представлена одним из них: солнце красное, камень черный, пандан белый, кефаль желтая. Красный и черный женятся только на белом и желтом: «сильные» цвета всегда женятся на «слабых».

Несмотря на ряд лучших попыток худших миссионеров[40]40
  Один миссионер XIX века, живший на островах тиви, по-видимому, пытался запретить традиционные похоронные ритуалы, но, когда он плыл с острова Батерст в Мелвилл, чтобы протестовать против похорон, то выпал из лодки. Народ тиви решил, что это доказательство того, что их предки достойны внимания.


[Закрыть], на Тиви существуют и библейские, и традиционные верования. В сказке о Времени Снов Тиви слепая женщина прорвалась сквозь планету с тремя младенцами на руках и ползла по темной, безликой земле[41]41
  Халли, The Rainbow Serpent, стр. 21–22


[Закрыть], создавая рельеф ее поверхности. Ее дочь выросла, чтобы стать Солнцем и выйти замуж за Месяц. По утрам Солнце красит тело красной охрой, чтобы порадовать мужа, а потом, когда достигает западного горизонта в конце дня, припудривает себя желтой охрой, чтобы быть красивой для своего ночного путешествия по Подземному миру.

В прошлом никакой торговли с материком не было, поэтому вся охра поступала с островов. Лучшие белые краски, как правило, получают с мыса Одинокого Дерева, а желтые – с мыса Форкрой; для их сбора – в дни, когда еще не было полноприводных машин, – приходилось организовывать полномасштабную экспедицию. Существуют некоторые природные красные краски, но они редки, большинство обычных красных красок изготавливается путем нагревания желтых. Такова одна из необычных характеристик этой железоокисной краски: нагревание желтой охры делает ее красной в ходе прокаливания. Это недостаточно хороший красный цвет для наиболее важных священных целей (краска недостаточно ярко блестит), но для обычной живописи он отлично подходит. В Европе обжиг тоже достаточно широко распространен, так что некоторые краски имеют в результате два названия. Сиене соответствует более красная Сиена жженая, в то время как в XVIII веке голландские красильщики покупали желтую охру во Франции, прокаливали ее и продавали как English Red – английскую красную краску[42]42
  Харли, Artists’ Pigments, 1600–1835 гг., с. 120


[Закрыть].

Меня представили четырем женщинам, которые объяснили мне некоторые из наиболее экзотических аспектов культуры Тиви. Существует двадцать два разных танца, каждый человек получает от предков один из них. Есть, например, танец крокодила и танец комара, есть даже танец линкора. Я спросила женщину по имени Дорин Типилура, что танцует она. «Мой прапрадедушка однажды видел поезд на материке, – сказала она. – Значит, я танцую поезд».

Каждый человек также имеет собственный рисунок для изображения на лице в соответствии с тем, что он видит во сне, – женщины показали мне это, разрисовав собственные лица. «Можно ли красить лицо охрой?» – удивилась я. Тогда Рут Керинауэйя весело нарисовала на моих щеках и лбу свой маленький овечий тотем – забавные полоски над глазами и под подбородком, а затем – более мелкие полосатые линии вдоль скул. Только позже, посмотрев фотографии, я поняла, что она изменила цвета, нарисовав зеркальное отражение собственного образа. Там, где она наносила на свое лицо белую краску, на моем лице она рисовала черное пятно; там, где на ее черной коже светилось желтое пятно, на моей сияло красное. Казалось, что некоторые линии и тональные контрасты особенно важны в дизайне, поэтому ей нужно было подчеркнуть их в процессе рисования. Европейцев, кстати, на языке тиви называют не «белыми», а «красными». Я была «moretani» – «горячее красное лицо», хотя назвали меня так не за разгоряченное и покрасневшее лицо.

Охра также использовалась на так называемых шестах «покемани». Смерть на Тиви оплакивается очень долго. В течение первого месяца после смерти близкого члена семьи вы буквально не можете поднять руку, и другие люди должны кормить вас, как ребенка. Имя умершего не может упоминаться в течение согласованного периода времени – иногда нескольких лет. Этот период заканчивается только тогда, когда проводится церемония, в ходе которой вещи умершего хоронят, а семья воздвигает ряд тонких раскрашенных столбов, чтобы отметить это место. Обычно посетители не могут увидеть эти столбы, но нас отвели в тихое место в лесу, где лежали вещи одного из друзей Ричарда. Он умер от сердечного приступа во время игры в футбол, когда ему было всего тридцать лет. Он был первым гидом по Тиви, так что его семья решила, что он хотел бы, чтобы его могила стала местом, где незнакомцы могли бы узнать больше о культуре, которой он так гордился.

Шесты похожи на некролог, если знать, как их читать. Друг Ричарда был Солнцем, поэтому в рисунках преобладал красный цвет, а каждый узор рассказывал что-то о жизни умершего. «Точки – это люди, а линии – пути», – объяснил Ричард. «А что это за странные фигуры?» – спросил кто-то, указывая на большие желтые овалы на одном из столбов. «Эти? О, это футбольные мячи для австралийского футбола».

Окраины Арнемленда

Роке сказал, что если я хочу увидеть применение охры в древнем искусстве, то должна поехать в Арнемленд, и через два дня я очутилась на его окраине. Какаду – это часть западного Арнемленда, которая была открыта для посетителей как часть национального парка, а остальное – вся территория к востоку от реки Ист-Аллигатор – открыто только для жителей и людей, имеющих специальные разрешения. И все же мне повезло. В мой первый вечер было эксклюзивное театральное представление, плод сотрудничества жителей поселка Оэнпелли и компании Stalker Stilt из Перта. «Плач младенца» был изюминкой Фестиваля Дарвина и исполнялся под звездами. Это было единственное театральное шоу, в котором я принимала участие, оно зависело от приливов и отливов, причем дополнительный нервный трепет был вызван тем, что, если вы попадете в середину, вас могут съесть живьем – не аллигаторы, правда, реку все же назвали неправильно. Огромные рептилии, которые тихо движутся в водах этой быстро бегущей реки, на самом деле крокодилы, но от этого они не становятся менее свирепыми. «В прошлом году человека съели», – приветливо проинформировал рейнджер, когда мы ждали, чтобы перейти на территорию, которую один из белых театралов ликующе называл «запретной землей».

Сюжет пьесы был основан на истории из жизни рассказчика по имени Томпсон Юлиджирри, члены семьи которого были изгнаны из своих домов миссионерами и доставлены на остров Гоулберн. Это повествование смешивалось с историей Сновидения плачущего ребенка, чьи родители не заботились о нем, и отсутствие заботы привело к тому, что Радужный змей отомстил им. Эта история была выбрана для того, чтобы осветить некоторые проблемы многих поселений по всей Австралии, где повсеместно распространен алкоголизм, а детей слишком часто бросают на произвол судьбы. В зале в инвалидном кресле сидел старый Билл Нейдже – один из уважаемых старейшин Оэнпелли. Когда Нейдже был ребенком, миссионеры давали ему и его семье белую муку. Они не знали, что это такое, и использовали ее в качестве краски для тела. «Вы зря тратите пищу», – смеясь, сказали им миссионеры, а затем познакомили их с тайнами создания смеси из муки и воды, которую готовят на огне, чтобы получить пресный хлеб. Но аборигены поступили бы мудро, если бы продолжали красить тела мукой. Их новая диета из пшеницы и сахара стала первым шагом на пути к диабету и диализу[43]43
  В наше время диабет и почечная недостаточность – две из наиболее серьезных проблем со здоровьем у пожилых аборигенов.


[Закрыть].

По окончании спектакля я пошла поговорить с Томпсоном и его товарищами-старейшинами. Их тела были раскрашены белой охрой. Они сказали, что с удовольствием расскажут об использовании этого пигмента. Мы можем поговорить сейчас, сказали они, или я могу прийти в Оэнпелли, чтобы повидаться с ними. Сейчас поговорить оказалось невозможно – в реке начались приливы, так что вскоре мы бы уже не смогли вернуться в Какаду. На следующий день я узнала, что, независимо от того, было ли приглашение или нет, получение разрешения на встречу, вероятно, займет не менее десяти дней. «Я думала, что это будет просто», – сказала я, заполняя анкету. «Десять рабочих дней», – ответил белый администратор, неохотно забирая у меня бумаги.

Я провела некоторое время, рассматривая часть одной из самых больших коллекций произведений искусства в мире. В пещерах и скальных убежищах по всему плато находится несколько тысяч картин. Некоторые из них рассказывают священные истории – о Радужных змеях и несущих молнии богах, об охотничьих угодьях и о древних сестрах, которые ходили по земле, делая колодцы, холмы и землю настолько опасными, что только посвященные могут заходить туда. Кроме того, есть картины мими, которые, как говорят, были созданы застенчивыми, похожими на палки духами, живущими в трещинах между скалами. Эти картины можно видеть на самых верхних участках пещер, они могли быть выполнены только очень высокими существами или, возможно, людьми, построившими леса. Есть также картины, выполненные путем распыления, – скорее всего, они были сделаны кем-то, кто набирал влажную краску в рот и разбрызгивал ее поверх прижатой к стене руки или ноги (или руки ребенка). Я увидела и так называемые «бредовые» картины с целым рядом сюжетов, некоторые из них довольно грубые, а некоторые – исторические, включая картины трехсотлетней давности, изображающие макассанских торговцев, прибывающих на лодках. Среди них были и сокращенные истории Сновидений, которые можно рассказывать детям.

Хотя считалось, что наиболее священные картины не только изображают предков, но и воплощают их, многие другие наскальные рисунки и не должны были сохраняться. Это были иллюстрированные уроки, они имели такое же значение, как, скажем, классные доски в религиозном колледже. Их содержание было драгоценно, но они сами – нет. Однако сегодня, когда большая часть традиций аборигенов исчезла, все картины стали ценными сами по себе, как артефакты и как древние послания для будущих поколений.

По словам Джорджа Чалупки из его книги о картинах Арнемленда, озаглавленной «Путешествие во времени», есть восемь основных терминов, обозначающих цвета красок: черный, желтый, темно-желтый, красный, который получается путем обжига желтой краски, светло-розовый и блестящий гематитовый красный с фиолетовым оттенком. Затем – цвет, ставший известным в ХХ веке, синий или «синий Рекитта», появившийся у миссионеров в 1920-х годах. Еще есть слово «делек», которое обозначает как «белый», так и «цвет» вообще: лингвистическое понятие, возможно, показывающее, что, хотя красный в этих краях священен, хорошая белая краска – это тоже большая ценность. Ее ценят отчасти потому, что она четко видна как в пещерах, так и на телах, а отчасти из-за того, что ее используют при раскрашивании копий и гробов (однажды вечером я оказалась в лагере аборигенов в Джабиру, в центре Какаду, и попала в дом, где только что умер человек, и его родственники наносили вокруг машины белую краску), при этом лучшая белая краска получается из глины, называемой хантитом: она считается фекалиями Радужной змеи[44]44
  Согласно Шалупке, на северо-западном плато есть три основных места сновидений белого пигмента: Гундджилхджил возле убежища Канарры; Вамануи в земле Манджарвалвал; и – самое ценное из всех – Маджарнгалгун, вдоль реки Гамадир около Мабуринджа.


[Закрыть].

Когда я впервые услышала об этом, меня поразила метафора, сама идея, что радужный спектр должен каким-то образом мерцать в небе и на земле и оставлять за собой ослепительно-белый след. Правда была куда прозаичнее. «Вы когда-нибудь видели помет рептилий?» – спросил Алекс Дадли, рейнджер, с которым я однажды вечером обсуждала мифы. «Нет», – призналась я, и мы, взяв фонарик, отправились на поиски помета геккона и вскоре нашли его на стеклянном куполе телефонной будки. Он был похож на маленьких белых слизняков. «Помет питона больше, – сказал рейнджер, изображая рукой фигуру, напоминающую фекалии размером с теннисный мяч. – Теперь представь, что может сделать Радужный змей после хорошей еды».

Несколько дней спустя я была в отчаянии – я вернулась в бюро выдачи разрешений и обнаружила, что мое дело не сдвинулось с места. «Меня пригласил Томпсон», – сказала я. «Откуда мы знаем?» – последовал ответ. Я не знала ни одного телефонного номера Оэнпелли, кроме телефона центра искусств, который не отвечал. Я спросила женщину, может ли она попробовать позвонить еще раз, и отправилась в долгую прогулку, чтобы подумать, что мне делать вместо поездки в Оэнпелли, чтобы узнать больше об этой неуловимой краске. Во время прогулки я столкнулась с гидом, который специализировался на экскурсиях с животными. «Тебе лучше поехать на ферму бизонов, – сказал он. – Пэтси покажет тебе, как используют краски». Вот почему на следующее утро я обнаружила себя подъезжающей к тому, что казалось заброшенной усадьбой в конце длинной дороги со множеством предупреждающих знаков вроде «нарушители будут привлечены к ответственности» и «внимание: электрический забор». Это было странное место: повсюду валялись огромные куски железа – красные и ободранные, как будто в пустыне заржавел контейнеровоз. Я вышла из машины и огляделась. Было тихое утро, воздух подрагивал, подсказывая, что днем будет очень жарко. На земле лежал аккуратно распиленный в нескольких местах буйволиный рог, обнажая кровь и костный мозг, повсюду витал сладкий запах скотобойни и вились мухи.

Как раз в тот момент, когда мне показалось, что там вообще никого нет, из сарая вышли Пэтси и ее муж Дейв. Пэтси родилась в Арнемленде и выросла в традиционной общине; Дэйв же был белым австралийцем, который много лет служил рейнджером и теперь управлял фермой как живой кладовой для местных аборигенов. Когда им нужно было мясо, они приходили и брали его у него. Пэтси была замужем за человеком из Манингриды, прибрежного поселения, расположенного в самом сердце Арнемленда, но после его смерти ее начал преследовать мужчина, который ей не нравился. «Дядя Пэдди велел мне выйти замуж за Дейва, я согласилась».

Пэтси поначалу больше молчала, но потом немного разошлась. Позже она рассказала мне, почему ей было так грустно: в предыдущее воскресенье умер ее младший брат. Ему был тридцать один год, и, как я узнала позже от кого-то в городе, он был одним из последних настоящих бушменов. К тому же он не был пьяницей. В тот субботний вечер он увидел в темноте кошку, а на следующее утро был мертв. «Год назад он поссорился с близким родственником», – сказала Пэтси и вздохнула. Мы помолчали – каждая по-своему, мы обе представили себе мир, в котором присутствуют колдовство и месть. Она согласилась отвести меня в буш, чтобы показать, как искать краски для раскрашивания корзин. Мы проехали несколько километров вдоль электрических ограждений, которые Дейв обещал отключить, и, когда Пэтси выскочила из машины и начала топором выковыривать небольшой кустик, росший рядом с оградой, я только молилась, чтобы он не забыл о своем обещании. «Желтая краска, – объяснила она, – и красная тоже». Я спросила, что она имеет в виду, но Пэтси сказала, что расскажет позже. Она также показала мне, как нашла серую краску, которую получают из зеленых плодов дерева капок (в них находилось что-то вроде серых перистых кишок, которые в старину также применяли для набивки матрасов).

Завтрак состоял из белой сердцевины песчаной пальмы – сочной и горько-сладкой, а в качестве десерта мы ели кустарниковые яблоки и муравьев, сверху красных, а снизу зеленых, содержащих столько витамина С, что на вкус они были невероятно кислыми. Пока я высматривала буйвола (который мог представлять опасность), Пэтси срубила половину деревца, чтобы сделать палку с раздвоенным концом, а затем начала выдергивать ею листья пандануса – пальмы с длинными колючими листьями, торчащими из нее, как густые волосы. Она объяснила, что это сырье для изготовления корзин, и, вернувшись на ферму, мы устроились на площадке из гофрированного железа, где Пэтси показала, как очищать листья, отделяя мягкую нижнюю сторону от твердой верхней. За то время, пока я возилась с одним листом, она очистила пятьдесят, но мы около часа посидели вместе, дружески разговаривая. Ее щенок запутался в листьях. Пэтси шлепнула его, потом обняла и снова шлепнула. Вдруг рядом с нами через тропинку прошел настоящий динозавр. «Это просто Стампи», – пояснила Пэтси, увидев мой встревоженный взгляд. Стампи был гоанной – метровой ящерицей со свирепой мордой, которая четко демонстрировала ее обычное настроение. Свой хвост Стампи потерял в бою.

Пэтси отделила корни желтого куста, который она назвала анжундом, и соскребла с них кожуру. Она нарезала их, разложила в две кастрюли и начала варить вместе с очищенным панданусом. Результаты моих многочисленных тщетных попыток разделить лист пандануса были затем собраны и сожжены на рифленом листе, где мы сидели. «Это красная краска, – сказала Пэтси, добавляя пепел в один из горшков. – А это желтая», – добавила она, указывая на другой. Я поняла, что анжунд имеет характеристики, сходные с кусочками охры, в том смысле, что желтые кусочки могут быть превращены в красные посредством варки, хотя в случае красителей это получалось при помощи добавления какой-то щелочи, например, древесной золы, а не просто нагревания. Она показала мне книгу «Дух Арнемленда» Пенни Твиди, в которой были фотографии мальчика по имени Джазмин, украшенного для церемонии: его лицо было покрыто белой охрой способом, похожим на технику ручной росписи, которую я видела в пещерах. Его тощая грудь была расписана желтыми, белыми и красными полосками охры.

На другой фотографии была изображена небольшая церемониальная плетеная сумка на спине старейшины. Она была цилиндрической формы, твердая, как корзина, и покрыта белыми, красными и желтыми ромбами. Я вдруг поняла, что охра способна воспроизвести многие натуральные цвета – красный, белый, желтый и черный. «Опасно», – небрежно заметила Пэтси, перелистывая страницы. «Женщины этого не должны видеть», – сказала она, указывая на другие фотографии. Я спросила ее, не опасно ли нам смотреть снимки. «Нет, мы можем смотреть на фотографии, просто не должны видеть это в реальной жизни», – объяснила она, имея в виду, что в ходе акта съемки сакральные свойства субъектов не транслируются. Ее чувство опасности усиливалось рассказами о женщинах, которых убивали за то, что они подсмотрели ход церемонии. «Это случалось еще до того, как появились белые люди, – сказала Пэтси. – Но и сейчас тоже может случиться, – задумчиво добавила она. – Может».

Через три дня мне снова отказали в разрешении, и я поняла, что могу не получить интервью. Я осторожно выспрашивала все, что было связано с охрой и Арнемлендом. Я разговаривала с людьми, которые использовали охру для охоты, и видела, что она до сих пор используется в похоронных ритуалах. Я рассматривала краски, которые женщины используют для повторения священных узоров. Теперь пришло время познакомиться с художниками. «На Барунга-Уэй есть много людей, которые занимаются живописью», – сказал мне один человек, с которым я познакомилась в клубе Джабиру. Я позвонила им. Районы Бесвик и Барунга находятся в охраняемой зоне к юго-востоку от Какаду. «Можно мне прийти? Как я могу запросить разрешение?» – спросила я координатора по искусству Дэвида Лейна. «У тебя есть разрешение, – великодушно сказал он. – Иди, когда захочешь». И да, подтвердил он, они использовали натуральную охру. «И, если хочешь, мы возьмем тебя с собой, когда отправимся туда».

Я арендовала единственный в округе полноприводный автомобиль – огромный «Ниссан Патрол», в котором почувствовала себя королевой дорог. Когда я прибыла в Бесвик – к которому вела дорога, покрытая красной пылью и настолько плотно укатанная, что мне стало слегка не по себе в моей большой машине, – я обнаружила доброжелательную сельскую общину численностью около пятисот человек. Я увидела заборы из штакетника, ухоженную детскую площадку и общественный центр, по краям дороги располагались большие дома, окруженные травой и старыми защитными настилами. Бесвик был построен в 1940-х годах, когда после начала японских бомбардировок пришлось осуществить экстренное переселение аборигенов из прибрежных районов. Некоторые вернулись в Арнемленд, но многие остались, хотя кое-кто из них все еще мечтал возвратиться домой. Одним из таких мечтателей был Том Келли.

Том – мужчина лет шестидесяти, с лицом, изрезанным морщинами, – сидел на крыльце главного офиса Бесвика. Он много лет проработал на скотоводческой станции, а потом удалился в Бесвик, чтобы создавать диджериду и играть на них. Их еще называют «бамбук» на креольском языке, которым обычно пользуются выходцы из местных семи языковых групп. «Том – один из лучших, – сказал мне Дэвид Лейн. – Он объездил весь мир со своим диджериду». Том деловито кивнул. «Было дело», – пробормотал он. Его группа «Белые Какаду» побывала на многих международных музыкальных фестивалях, хотя теперь он мечтал только о том, чтобы вернуться и жить в Манингриду – общину Арнемленда, где он родился, пока его жена не стала совсем больной. Из всех мест, где он побывал, ему больше всего нравилась Америка и особенно встреча с «этими индейцами», которые, как он заявил, «тоже рисуют охрой, как и мы».

Сначала они с Дэвидом показали мне диджериду. Похожие на палки музыкальные инструменты были покрыты рисунками, складывающимися в различные истории, а также изображениями лилий, змей и черепах, выполненными различными оттенками охры. Один инструмент был украшен серией концентрических красных окружностей на черном фоне, заполненных белыми черточками. «Они изображают воду, – сказал Том, – а черточки – это листья, падающие в колодец». «Это не сам наш мир, – сказал он. – Мы не рисуем реальный мир на диджериду. Только образы».

Он и двое его родственников – Абрахам Келли и Танго Лейн Биррелл – должны были взять меня с собой на поиски охры в близлежащем месторождении под названием Подпрыгивающий ручей, и внезапно мне перестало казаться, что я перестаралась, взяв «Ниссан». В десяти минутах езды от города мы свернули с главной дороги на то, что, по их словам, тоже было дорогой, но у меня возникли сомнения в правильности этого определения. Мы около километра пробивались сквозь колючий спиннифекс, когда Том вдруг велел остановиться. Итак, мы остановились в какой-то глуши, вышли из машины, и вдруг я поняла, что мы стоим в гигантской коробке с красками. Высохшее русло ручья было окрашено не в один цвет, а в десятки – во всевозможные комбинации основных четырех цветов: темно-красного вследствие добавления гематита, лимонно-желтого, белого цвета трубочной глины и черного, являющегося следствием примеси марганца. Почва выглядела как окаменевшая жевательная резинка, выплюнутая динозаврами. Повсюду валялись разноцветные камни, большие и маленькие. Вы могли взять почти любой из них – и у вас в руках оказывалась готовая краска.

Абрахам нашел за ручьем большой плоский белый камень, который должен был стать нашей палитрой и холстом, а Танго, у которого была с собой бутылка с водой, показал мне, что нужно налить на камень воду, а затем взять другой камень и энергично потереть его в лужице, чтобы получить пигмент. В этих камнях было правильное сочетание глины и краски, чтобы рисование было достаточно легким, они были даже более гладкими, чем мой маленький итальянский камешек. «Это то, что используют для создания диджериду?» – удивилась я. «Да», – ответил Абрахам. «Мы отвыкли, – добавил Танго. – Теперь мы нередко используем акрил. Чтобы добыть охру, нужна машина, идти пешком слишком далеко. У нас раньше была машина, но у нее двигатель сломался».

Бесвик – последний регион южнее Арнемленда, который считается «культурно нетронутым». Его жители до сих пор устраивают церемонии посвящения, а мальчики на четыре-пять месяцев уходят в буш, чтобы подготовиться к нему. «У нас осталось всего пять или шесть стариков, которые способны учить молодых», – сказал Танго. По его словам, во всех населенных пунктах тоже были проблемы. «Марихуана из Индии, нюханье бензина и все такое». Однако одной из самых серьезных проблем культурной жизни было то, что умирали старики. «Мне сорок восемь лет. Если я не найду никого, кто меня научит, я исчезну, все это просто исчезнет». По словам Тома, разноцветные камни Подпрыгивающего ручья использовались как для рисования, так и для церемоний. «Но мы не будем рассказывать вам о церемониях, – твердо добавил он, – это секрет».

Эта секретность делает культурную жизнь современных сообществ аборигенов очень уязвимой. С передачей их историй всегда возникали определенные трудности, но при этом истории, вероятно, никогда не были так важны, как сейчас, причем не только в религиозном смысле, но и в смысле самоидентификации. Какой смысл имеют рассказы и изображения окружающего мира и страны для оседлого человека, который редко видит места, о которых они повествуют? Сегодня, когда таким людям, как Том Келли, удается передать совсем немного подобных историй, важно обратить внимание на то, что осталось, и относиться с уважением к тонкому покрывалу тайны, под которым они могут быть спрятаны. На самом деле шестьдесят лет назад, когда подобных историй было больше и они рассказывались антропологам достаточно открыто, все было не так уж секретно.

Алис-Спрингс

Теодор Стрелоу был сыном миссионера; он рос вместе со своими товарищами по играм из Аранды, свободно говорил на их языке и вел дневники, где описывал церемонии и традиции, свидетелями которых оказывался. Его работы и фотографии хранятся в музее Центральной Австралии, расположенном недалеко от центра Алис-Спрингс, куда можно за ночь добраться от Бесвика на автобусе. Чтобы увидеть их, я отошла от темных витрин с чучелами опоссумов и экзотическими образцами камней и прошла через неприметную дверь в треугольную комнату, где умещались только четыре стула, телефон и нечто, напоминающее двустворчатое зеркало. Я чувствовала себя так, словно попала в шпионский фильм или в секретную штаб-квартиру некой секты.

Я села в кресло и некоторое время смотрела на телефон, размышляя, есть ли у меня достаточно веская причина, чтобы набрать номер 11-111 и попросить разрешения ознакомиться с документами, которые позволят мне больше узнать об охре. Затем – и когда я написала это несколько месяцев спустя, то удивилась, что все же сделала это, – я встала и вышла из комнаты, даже не взяв трубку. Это были секретные документы, настолько секретные, что в 1992 году они были изъяты из дома вдовы Стрелоу и помещены в сейф музея на случай, если старейшины аборигенов или ученые захотят с ними свериться. Я решила, что мне не стоит даже пытаться их увидеть. Что бы мне ни предстояло узнать о красной охре, это будет либо то, что мне расскажут люди, прекрасно понимающие, почему я их об этом спрашиваю, либо то, что я найду в публичных библиотеках, открытых для всех. Даже если это означало, что я буду знать меньше, все же, по-моему, это было наиболее честно. И, к моему удивлению, в тот же день я нашла в справочном отделе публичной библиотеки Алис-Спрингс информацию, которую искала. Это был записанный в «Песнях Центральной Австралии» Стрелоу рассказ о священном ритуале, который позволил мне понять, почему красная охра считалась настолько священной.

Жарким летом 1933 года Стрелоу был приглашен четырьмя старейшинами племени лоритья на церемонию вызова дождя в местечке Согнутая Подкова недалеко от Алис-Спрингс. Он описал, как люди приблизились к пещере, стуча бумерангами по щитам, чтобы предупредить предков о своем прибытии, вытащили со дна пещеры три священные дождевые палочки, или «тюрунги». Два тонких шеста, размером и формой напоминавшие диджериду, изображали Братьев Дождя, путешествовавших по Центральной пустынной стране в начале времен. Третий шест был поменьше и символизировал двух внуков этих братьев: жадных младенцев, жаждущих крови.

Жажда даже самых жадных до гемоглобина ритуальных предметов была удовлетворена во второй половине дня. Как писал Стрелоу, чтобы почтить предков дождя, четыре донора крови бодро принялись за работу: они перетянули жгутами руки и вскрыли вены на предплечьях. У всех были проблемы с качеством кровотока, так что первые пять минут они резали руки, раскалывая осколки стекла и увеличивая ими отверстия в венах. Но когда струи брызнули, они быстро обрызгали кровью тюрунгу, а затем верхнюю, нижнюю и боковые стороны входа в пещеру. Это было, как заметил сын миссионера, самое большое количество крови, которое он когда-либо видел в ходе церемонии.

Отчет о ритуале был написан очень обыденно, но Стрелоу добавил в примечании, что ему пришлось подготовиться к этой «кровавой оргии», сделав несколько хороших глотков коньяка, и даже тогда он был вынужден наблюдать за происходящим с достаточного расстояния и только через объектив своей камеры Graflex, чтобы ему не стало слишком плохо. День был жаркий, овраг небольшой, и запах крови казался ему совершенно невыносимым. Ему сказали, что это уникальные три тюрунги племени лоритья, они выделяются тем, что никогда не окрашивались красной охрой, вместо этого они должны были регулярно омываться человеческой кровью. Позже он предположил, что обычная практика окрашивания тюрунги красной охрой могла заменять покрывание их кровью, хотя это было, как он подчеркивал, только его предположением.

Когда церемония закончилась, пришедшие затаптывали окровавленный песок до тех пор, пока не исчезли все следы ритуала. Каждый должен был соскрести все его следы со своих рук и умыться, и лишь потом он мог вернуться в лагерь. «Важно, чтобы женщины не чувствовали запаха крови», – писал Стрелоу. Мне вспомнилась история, которую я слышала пару недель назад за кружкой пива от одного человека из Северной территории. Он сказал, что знал человека, который побывал на церемонии посвящения в середине 1990-х годов и по небрежности оставил церемониальную красную охру на руке, так что женщины смогли ее увидеть. Он принес нечто опасное в мир, где это невозможно было удержать, и наказанием за проступок была смерть. «Они убили его копьями», – прошептал мужчина, мелодраматично оглядываясь через плечо.

В той же библиотеке была книга о сказочных местах Алис-Спрингс, из которой я узнала дорогу вдоль реки Тодд (такой сухой, что там ежегодно проходят регаты, на которых гонщики бегают, неся на себе лодки), ведущую к казино. На карте она была обозначена как Барретт-драйв; аборигены предпочитали называть ее Дорогой невыполненных обещаний. Когда впервые было предложено проложить эту дорогу, аборигены-хранители дали разрешение на ее строительство, но лишь при условии, что та будет огибать местность, известную как Сновидение гусеницы, потому что в эту территорию входил длинный курган, который, как считается, был насыпан над местом упокоения предка гусеницы. Но строители дороги оказались людьми жадными – на огибание холма пришлось бы потратить довольно много денег. Они закрыли дорогу, а через несколько месяцев без какого-либо смущения открыли ее, и стало ясно, что они отрезали несколько метров от хвоста «Гусеницы». Эта рана все еще была видна. С дороги я видела уходящий вдаль длинный, заросший эвкалиптами, травой и покрытый указателями, предупреждающими людей держаться подальше, курган высотой около трех метров и шириной около пяти. Насыпь резко обрывалась у дороги, где курган был грубо обрублен, и я увидела, как среди обломков что-то блеснуло. На самом деле я видела много блестящих предметов. Оказалось, что «Гусеница» состояла из камня, который отслаивался, осыпаясь блестящей кремнеземной перхотью. Этот камень, валявшийся на дороге к казино, не был обычным камнем: при движении было заметно, что он меняет цвет. И снова я увидела, как нечто «священное» переливается сверкающими красками.