Текст книги "Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры"

На первых кораблях, пришедших из Нового Света, испанцы привезли древесину кампеши, которая стала важным ингредиентом для производства красной и черной краски; впрочем, в Англии она почти не использовалась до 1575 года, а почти сразу после начала использования оказалась под запретом. Согласно утверждению английского Парламента, это произошло потому, «что краски, произведенные из нее, быстро выцветают». Случившееся выдавали за заботу об интересах потребителей, хотя основной причиной запрета был тот факт, что продажа древесины приносила прибыль испанцам. Закон о запрете крашения с помощью кампеши был принят в 1581 году, а в 1588 году произошло знаменитое морское сражение, завершившееся разгромом Непобедимой армады.

В 1673 году закон, запрещавший использование кампешевого дерева, был отменен. Теперь Парламент утверждал, что «в настоящее время изобретательные красильщики научились закреплять краски, получаемые из древесины». Циник, разумеется, мог задаться вопросом, не связано ли это с тем, что британцы внезапно получили доступ к природным лесным богатствам Центральной Америки и нуждались во внутреннем рынке для реализации новообретенных ресурсов. В 1667 году Англия и Франция подписали мирный договор с Испанией, которая предоставила им определенные торговые права, в обмен на которые Британия обязалась бороться с пиратством. Это делало Карибское море безопаснее, но имело побочный эффект – множество пиратов осталось без работы. Не имея особых сбережений или пенсионных планов (не у всех ведь имелась карта с крестиком на месте, где зарыты сокровища), потерявшие источник доходов пираты делали все, чтобы свести концы с концами. Одной из лучших схем быстрого обогащения того времени был сбор древесины для получения новомодной черной краски, чрезвычайно востребованной в Европе.

В 1675 году молодой человек, впоследствии ставший одним из величайших мореплавателей Англии (и это он же высадил Александра Селкирка, послужившего прообразом Робинзона Крузо, на безлюдном острове и забрал его пять лет спустя), провел шесть месяцев, общаясь с отставными пиратами. Мы можем быть благодарны ему за это, потому что он оставил яркий и ужасающий рассказ о том, как шла работа в этой исключительно рискованной и неуправляемой области красильной промышленности.

Когда Уильяму Дампьеру впервые пришла в голову мысль отправиться на Карибские острова, ему было двадцать два года, но он уже был опытным путешественником. В конце XVII века в те края стекались авантюристы со всего света, и, судя по всему, Дампьер тоже был склонен к приключениям. Как он с мальчишеским волнением писал в своем дневнике (который позже опубликует под названием «Путешествия Дампьера»), многие острова тогда были заселены «свирепыми карибами, которые убивали своих собратьев, если это сулило достаточно хорошую прибыль». Люди, занимавшиеся торговлей древесиной, с которыми ему предстояло встретиться, ничем от них не отличались. Дампьер покинул Порт-Ройял в 1675 году и через несколько недель начал свое необыкновенное обучение в мангровых болотах – обучение, которое обеспечило его мало кому известной информацией о красильной промышленности, а также пониманием глубинной сути этого процесса.

В лагуне, на том месте, где сейчас проходит граница между Мексикой и Белизом, проживало около двухсот шестидесяти британцев. Дампьер присоединился к компании пятерых местных обитателей – трех закаленных шотландцев, которым нравилась такая жизнь, и двух молодых купцов, представителей среднего класса, которым не терпелось вернуться домой. Им принадлежала сотня тонн древесины, уже нарезанной на куски, которые все еще находились в глубине мангровых зарослей, так что ее еще нужно было переправить на берег, для чего требовалось прорубить специальную тропу с помощью мачете. Хозяева древесины торопились, так как через месяц-два ожидался корабль из Новой Англии, поэтому они наняли молодого матроса, предложив в качестве оплаты тонну дров в первый месяц, – за которую он мог бы получить у капитана корабля пятнадцать шиллингов.

Лесорубы жили у ручьев, наслаждаясь морским бризом, и каждое утро отплывали на каноэ работать в болотах. Они жили на деревянных настилах, установленных в метре над поверхностью земли, и спали под тем, что пафосно называли «павильонами». Деревьям в мангровых лесах живется просто отлично, а вот людям – нет, к тому же, что хуже всего, Дампьер оказался там в сезон дождей. Из-за ливней вода поднялась настолько, что лесорубы «слезали со своих постелей в воду, поскольку помост ушел под воду примерно на полметра, и вынуждены были передвигаться в воде весь день, пока снова не ложились спать».

Эта грязная граница между сушей и морем позже будет названа «Москитным берегом»: название идеально ей подходит. «Я лег на траву на приличном расстоянии от леса, чтобы ветер гнал от меня москитов, – рассказывал Дампьер в типичной дневниковой записи. – Но все было напрасно, ибо менее чем через час меня так облепили москиты, что, хотя я и пытался отогнать их, обмахиваясь ветками и три или четыре раза меняя свое местоположение, я не мог заснуть». Затем появились черви. В один памятный день Дампьер обнаружил у себя на правой ноге фурункул. Следуя совету старших товарищей, он прикладывал к ноге белые кувшинки до тех пор, пока там не появились две точки. Когда он сдавил их, наружу вылезли два огромных белых червя с тремя рядами черных волосков на туловище. «Я никогда не видел, чтобы в человеческом теле размножались подобные черви», – с поразительным хладнокровием заметил он.

Удобнее всего было рубить менее сочные старые деревья. «Заболонь дерева была белой, а сердцевина – красная. Сердцевина используется для окрашивания, поэтому мы обрубали всю белую заболонь, пока не добирались до сердцевины… Если немного стесать сердцевину, она становится черной, а если положить ее в воду, то вода окрашивается в черный цвет, как чернила, и иногда этой водой пользовались для письма. Некоторые деревья росли примерно в двух метрах одно от другого, поэтому их не удавалось распилить на отдельные куски, достаточно маленькие, чтобы их мог нести один человек, так что нам приходилось взрывать их».

Корабль прибыл через месяц – и Дампьер был поражен тем, что лесорубы «расточительно тратили свое время и деньги на выпивку и буйство». Они не забыли своих старых пиратских попоек и тратили по тридцать-сорок шиллингов за раз (следует вспомнить, что за свой месячный труд Дампьер получил всего пятнадцать шиллингов) на выпивку и кутеж.

Его также поразил пиратский кодекс чести. Щедрые капитаны хорошо вознаграждались, а жадным пираты жестоко мстили. «Если командиры этих кораблей окажутся щедрыми и будут угощать всех, кто придет в первый же день, пуншем, их будут очень уважать, и каждый впоследствии честно заплатит за то, что выпьет. Но если он окажется скупердяем, они отплатят ему, притащив самые худшие бревна, какие у них есть, – и обычно они хранят запас таких бревен, предназначенных для этой цели. На самом деле самые скупые капитаны сами себя наказывали, потому что бывшие пираты продавали им полые бревна, специально заполненные грязью и заткнутые с обоих концов, которые затем отпиливали так аккуратно, что трудно было обнаружить обман». Вполне возможно, что такие скупые капитаны до конца плавания не узнавали об обмане и только на базаре в Кадисе или Голландии обнаруживали, что их красильное дерево – подделка и ничего не стоит.

На самом деле древесину кампешевого дерева было очень легко подделать на всех стадиях работы с ней. Даже если лесорубы обеспечили хороший запас сердцевины этого дерева, в Европе можно было нарваться на мошенника-красильщика, который предпочитал рубить или, буквально, красить углы. Чтобы перекрасить ткань синего цвета или цвета индиго в более темный черный тон, следовало оставить измельченную древесину на солнце больше нескольких дней. Чтобы подтвердить это, на черной ткани оставляли маленький синий треугольник, показывая, что поначалу она была окрашена в цвет индиго. Однако некоторые красильщики просто окунали углы в индиго, и бедные пуритане, которые, по-видимому, верили тому, что видели, наблюдали впоследствии, как черный цвет за несколько недель выцветал до оранжевого, и только тогда сознавали, что обмануты.

У этой истории есть любопытный постскриптум. Англичане и испанцы сражались за мангровые заросли до 1798 года, когда англичане выиграли битву при Сент-Джордж-Кей и завоевали права на территорию, которую они позже назвали Британским Гондурасом (нынешний Белиз). Одной из главных причин, побудивших англичан на протяжении ста пятидесяти лет стремиться сделать эту территорию частью своей империи, была добыча кампешевого дерева. Многие сегодняшние белизцы являются потомками рабов, которых заставляли рубить деревья только для того, чтобы Европа могла стать более черной.

Трупы

Черную краску можно сделать из сажи и галлов, персиковых косточек и виноградных веточек, даже из слоновой кости – именно такую черную краску предпочитал Ренуар. Но одним из наиболее известных ингредиентов черной краски в XVII веке была жженая кость, которая, по слухам, извлекалась из человеческих трупов. Я полагаю, что подобные замечательные истории о сожженных костях трупов рассказывали подмастерья художников, хотя нет никаких оснований полагать, что за этим слухом стоит что-то, кроме отвращения. По правде говоря, жженая кость – насыщенный темно-синий пигмент – обычно изготавливалась из бедренных костей крупного рогатого скота или ягнят: это были обычные измельченные и сожженные кости со скотобойни[64]64
  Самая противоречивая черная краска, по крайней мере с нашей современной точки зрения, была, вероятно, черной слоновой костью. Трудно проверить, сколько пигмента на самом деле было получено из слоновых бивней, а сколько из обычных костей животных.


[Закрыть]. На самом деле краска не была совершенно черной, как потом узнавали подмастерья у более знающих коллег. Она была коричневой.

Названия коричневого цвета сильно умаляют достоинства этой краски: слово «drab» (тускло-коричневый, желтовато-серый) теперь является определением тусклости, но когда-то оно было просто техническим термином, обозначающим скучный оттенок, являющийся чем-то средним между оливковым и пурпурным. «Пюс» – то есть «блошиный» цвет – когда-то был довольно приятным, поговаривали, что это был любимый цвет Марии-Антуанетты. А что насчет «caca du dauphin», любимого в 1930-х годах цвета National Trust (крупнейшей организации Великобритании по охране памятников культурного наследия)? В вольном переводе это название означает «какашки дофина». Даже название краски «изабелла», которое так красиво звучит, корнями уходит в разложение и вонь. Редьярду Киплингу понравился этот термин, он даже дважды использовал его в своих книгах. Название краски связано с любопытным решением королевы Изабеллы (той самой, которая якобы заложила свои драгоценности, чтобы помочь Колумбу отправиться в 1492 году в путешествие) оказать моральную поддержку защитникам осажденного кастильского города. Большинство дам ее времени просто помолились бы за осажденных солдат, но не так поступила Изабелла: она дала необычное (и, насколько я знаю, никогда не повторявшееся более) обещание не менять платье до тех пор, пока этот город не будет освобожден. Она не учла мастерство армии противника. Возможно, если бы Изабелла – или ее многострадальный муж Фердинанд – знали, что город будет освобожден больше чем через шесть месяцев, она никогда бы не дала подобного опрометчивого обещания.

С точки зрения иерархии оттенков коричневый цвет находится в любопытном положении[65]65
  Когда социальные антропологи Брент Берлин и Пол Кей исследовали цветовую терминологию в различных культурах (в спорном исследовании 1969 года, которое тем не менее с тех пор цитируется почти во всех работах по цвету), они обнаружили, что каждое человеческое общество по-своему различает свет и тьму, но есть некоторые (они назвали один в Папуа – Новой Гвинее и один в Австралии), которые, по-видимому, вообще не имеют слов для того, что мы называем «цветами». Затем ученые обнаружили любопытную последовательность: языки с тремя цветами неизбежно включали черный, белый и красный; добавочные четвертый и пятый цвета были зеленым и желтым в любом порядке, а шестой цвет всегда оказывался синим. Но до них не возникает никакого лингвистического признака коричневого цвета, который неизбежно должен быть седьмым, – даже в тех сельскохозяйственных обществах, где цвет земли значит куда больше, чем цвет неба.


[Закрыть]. Это, конечно, тоже цвет, даже в большей степени, чем черный или белый, но, как и розовый, он не имеет определенного места в спектре. Однако именно необходимость различать оттенки коричневого цвета привела к появлению первого в мире колориметра. Англичанина Джозефа Ловибонда помнят по двум причинам: во-первых, благодаря его работе с цветами, и во-вторых, в связи с произошедшим с ним казусом. В юности, едва сколотив состояние на золотых приисках, он так восторженно махал оставшимся на пристани провожавшим его друзьям, что все его деньги вылетели из его шляпы в Сиднейскую гавань[66]66
  http://www.tintometer.com/history.htm


[Закрыть]. Снова обеднев, Ловибонд вернулся домой и стал помогать отцу и двум братьям в семейном пивоваренном бизнесе. Он осознал, что разница в оттенке различных сортов пива является хорошим ориентиром для оценки качества продукта, но обнаружил, что не существует четкого способа классификации: ему нужна была некая градуированная шкала оттенков. Ловибонд попытался использовать разные краски, нанося их на карточки и затем поднося к пиву, но краски не были стойкими и быстро выцветали, да и вообще – как можно сравнить жидкость с краской на бумаге? И вот однажды в церкви на Ловибонда сошло вдохновение. На службе в соборе в Солсбери он внезапно понял, что решение проблемы заключается в том, чтобы подобрать правильные оттенки коричневого витражного стекла и с этими стандартными тонами сравнивать цвет получающегося продукта. Пять лет спустя, в 1885 году, Ловибонд изготовил первый колориметр со шкалой из множества оттенков коричневого цвета, а позже развил эту идею, сделав цветовые шкалы Ловибонда для оценки оттенков трех основных цветов – красного, синего и желтого, – таким образом, произведя революцию в цветовом тестировании.

С XVIII века из сепии – темной жидкости, выделяемой испуганными каракатицами[67]67
  Чарльз Дарвин писал о своем интересе к наблюдению за каракатицами на острове Квазил: не только о том, как они «метались хвостом вперед со скоростью стрелы от одного края бассейна к другому, одновременно окрашивая воду темно-каштаново-коричневыми чернилами», но и об их хамелеоноподобной способности менять свой цвет. В глубокой воде они становились буровато-фиолетовыми, а на мелководье – желтовато-зелеными или скорее «цвета „французский серый” с многочисленными мелкими пятнами ярко-желтого цвета». Дарвин, Дневник «Бигля», стр. 31.


[Закрыть], – делали коричневые чернила, но большинство коричневых красок традиционно добывали из земли. Считается, что умбра (и умбра жженая, имеющая несколько красноватый оттенок) названа в честь итальянской провинции Умбрия, но более вероятно, что она получила свое название из-за того, что отлично подходит для изображения теней, просто в названии использован тот же латинский корень, что и в слове umbrella («зонтик»). Наряду с сиеной жженой, названной в честь тосканского города, умбра была одной из основных красок, используемых итальянскими художниками эпохи Возрождения, для создания ощущения глубины и мягкого перехода от светлого к темному. Британский фальсификатор Эрик Хебборн говорил, что его первый учитель пропагандировал использование земляных красок не потому, что они красивее, ярче или лучше, а потому – по мнению Хебборна, – что был скупым шотландцем, а эти краски дешевле.

Две самые спорные коричневые краски в истории европейского искусства – битум и моммия, или египетская коричневая. Битум – это маслянистое вещество из Мертвого моря, которое впервые было использовано в XVI веке в качестве блестящей коричневой краски. Однако Холман Хант в своей страстной речи перед Королевским обществом искусств в 1880 году недаром утверждал, что художники больше не помнят, как работают те или иные краски: в 1780-х годах Джошуа Рейнольдс решил использовать битум, но у него «за плечами не было экспериментов нескольких поколений, которые показали бы ему, что безопасно использовать, а что нет… именно поэтому, увы, многие из его картин сейчас практически уничтожены»[68]68
  Хант, Журнал Общества искусств, 23 апреля 1880 г., стр. 485–499. Максимилиан Тох также грубо отозвался о небрежности Рейнольдса. «За три года своей карьеры он писал в среднем по одному портрету каждые три дня. Иногда он был так же небрежен в своем подражательном стиле, как и в выборе красок, и многие из его клиентов отказывались принимать картины, потому что они не были похожи на натурщика». Toch, Materials for Permanent Painting, стр. 188.


[Закрыть].

Если нанести различные пигменты поверх битума, он плавится, как патока, краски стекают с холста, их слой сморщивается. «Битум никогда не высыхает, и картины портятся», – говорил Майкл Скалка, сотрудник Национальной галереи искусств, отвечающий за сохранность картин, о работе богемного американского художника Альберта Пинкхэма Райдера, работавшего в 1880-х годах. Райдера считали наставником такие художники, как Джексон Поллок[69]69
  Камминг, Искусство, стр. 228.


[Закрыть], но его картины ни в коем случае не должны были стать настолько грязными, какими стали. «Битум – это серьезная проблема, – также рассказывал Скалка. – Но это еще и красивая полупрозрачная коричневая краска, так что я понимаю, почему они стремились ее использовать».

Но самая необычная коричневая краска называлась моммия или мумия, и, как следует из названия, она была сделана из мумий древних египтян. В своей книге «Пигменты, используемые художниками с 1600 по 1835 год» (Artists’ Pigments 1600 to 1835) Розамунда Харли цитирует дневник английского путешественника, который в 1586 году посетил массовое захоронение в Египте. Его спустили в яму на веревке, и он прошелся мимо освещенных факелами трупов. Он оказался хладнокровным покупателем и описывал, как «отламывал различные части тел… и приносил домой головы, руки, руки и ноги для демонстрации». Моммия была густой битумоподобной субстанцией и, по-видимому, отлично подходила для создания теней на картине, хотя в акварели ее использовать не получалось. Британский колорист Джордж Филд записал, как получил моммию от сэра Бичи в 1809 году. Краска поступала в виде «массы, содержащей кости, ребра и т. д., имела сильный запах, напоминающий чеснок и аммиак, легко измельчалась, наносилась скорее как паста и не была подвержена воздействию влажного и грязного воздуха». К тому времени об этой краске хорошо знали: в 1712 году в Париже открылся магазин товаров для художников, который шутливо называли «У мумии»[70]70
  Бомфорд, Кирби, Лейтон и Рой, там же, стр. 33.


[Закрыть], где продавались краски и лаки, а также, вполне естественно, вещества для погребального ритуала вроде ладана и мирры.

Древнеегипетское мумифицирование умерших – это достаточно сложный процесс, включавший вытягивание мозга через ноздри железным крюком, омывание тела благовониями и, в период правления более поздних династий, покрытие его битумом и окутывание льном. Так делали потому, что верили, что однажды Ка, или дух умершего, вернется на землю. В итоге в некоторых случаях Ка может годами печально бродить по музеям и художественным галереям мира, поскольку его земные останки теперь размазаны по холстам XVIII и XIX веков.

Мумия, иллюстрация в Травнике, 1640

Если у поставщиков кончалась египетская коричневая краска, они могли приготовить ее самостоятельно. В 1691 году Сэлмон, «Профессор медицины» из Хай-Холборна[71]71
  Salmon, The New London Dispensatory, 1691.


[Закрыть], так описал рецепт изготовления искусственной мумии: «Возьмите труп молодого человека (некоторые говорят – обязательно рыжеволосого), не умершего от болезни, а убитого; пусть он пролежит двадцать четыре часа в чистой воде на воздухе. Затем разрежьте плоть на куски, к которым добавьте порошок мирры и немного алоэ, и пропитывайте их двадцать четыре часа в растворе из смеси винного спирта и скипидара». Это средство особенно хорошо подходило для растворения свернувшейся крови и изгнания воздуха «из кишечника и вен», сообщал он.

Моя любимая история о коричневой краске из мумий – рассказ Эйдана Додсона и Салимы Икрам, приведенный в книге «Мумия в Древнем Египте». Один художник XIX века был так расстроен, узнав, что в его красках присутствуют частички настоящих человеческих тел, что взял все свои тюбики с этим пигментом, отнес их в сад и «устроил им достойные похороны». Когда я связалась с Икрам для получения более подробной информации, она призналась, что жесткий диск на ее компьютере также оказался смертным и «испустил дух», не оставив ей ссылки на этот анекдот. Но мне нравится представлять описанный ритуал – настоящий, с плакальщицами, свечами и поминками. Я даже думаю, что этот безымянный художник, скорее всего, был англичанином – его поступок выглядит таким британским!

Путешествие

Но давайте вернемся из Египта в Коринф. Что там с нашим моряком? Скучал ли он по своей девушке? Вдруг у него в каждом порту есть женщины, готовые ради него на все? Или же он, зная о ее внезапном интересе к искусству, присылал ей сувениры из своих путешествий? Сначала это могла быть охра или белоснежный мел, но, возможно, когда перед ним открылся целый огромный мир или, по крайней мере, все Средиземноморье, он мог посылать ей намного более экзотические подарки: красивые минералы в маленьких стеклянных бутылочках или экзотические краски для ее одежд. Возможно, иногда она обнаруживала возле своей двери маленькие пакетики с шафраном для окрашивания волос или с малахитом – для глаз, приносящие с собой незнакомые запахи? Получала ли она за эти годы пурпурные шали из Леванта, красные юбки из Турции и ковры цвета индиго из Персии?

Мне хочется думать, что все так и было, но еще больше мне нравится думать, что, возможно, однажды она, будучи человеком духовно независимым, а также немного подустав от черного и коричневого, просто взяла древние эквиваленты своего паспорта, кредитной карты и водительских прав и пошла искать другие краски.

3
Белый

Если вы хотите, чтобы ваши краски выглядели красиво, всегда сначала следует подготовить чистую белую основу.

Леонардо да Винчи[72]72
  Кемп, Leonardo on Painting, стр. 71.


[Закрыть]

Однажды утром американский художник Джеймс Эббот Макнейл Уистлер почувствовал себя немного не в своей тарелке. «Неудивительно, – без особого сочувствия отметил его друг, – он же целыми днями рисовал белую женщину»[73]73
  Для получения информации об этой картине я консультировалась с книгами Дормента и Макдональда «James McNeill Whistler», Бендикса «Diabolical Designs; paintings, interiors and exhibitions of James McNeill Whistler» и Тейлора «James McNeill Whistler», а также с Джойсом Таунсендом, старшим реставратором в британском Тейте.


[Закрыть]. В западной культуре женщина, одетая в белое, так часто олицетворяет чистоту, что легко допустить, что и сама краска имеет такую же безупречно чистую репутацию. Но в Китае и Японии этот цвет символизирует болезнь, смерть и похороны, так что, по крайней мере в некоторых случаях, белый цвет может наводить на невеселые мысли. А в случае Уистлера настроение художнику испортила белая краска, которой он писал платье своей модели и абстрактную драпировку позади нее (хотя, возможно, это рыжие волосы и пухлые губы натурщицы смутили молодого художника).

Существует множество веществ, из которых можно сделать белую краску: например, мел или цинк, барий, рис, а также крошечные морские окаменелости, которые извлекают из их известковых могил. Голландский художник Ян Вермеер изготавливал свои варианты сияющей белой краски по рецепту, включавшему алебастр и кварц. На частички этих минералов падали лучи света, они отражались и изумительно мерцали[74]74
  Меррифилд, Medieval and Renaissance Treatises on the Arts of Painting, и Альбус, «The Art of Arts», стр. 294.


[Закрыть]. В 1670 году он написал портрет молодой женщины, стоя играющей на маленьком клавесине («Девушка за вёрджинелом»)[75]75
  Ян Вермеер: «Девушка за вёрджинелом». Информация из путеводителя по Национальной галерее Ленгмюра.


[Закрыть]. Ее мысли витают где-то далеко, а если у нас и возникают какие-либо сомнения относительно того, хочет ли девушка быть настолько непорочной и девственной, художник поместил на полотно подсказку – Купидона.

Самым восхитительным в картине является ее удивительное сияние – свет льется через окно, заполняя всю комнату с белыми стенами. Грубые зерна белой краски (и непревзойденное мастерство художника) заставляют переливаться потоки холодного северного света, и мы легко можем поверить в то, что мыслями юная музыкантша находится далеко отсюда, вдали от обыденности отчего дома.

Самая лучшая белая краска и, безусловно, самая опасная делается из свинца. На протяжении сотен лет европейские художники считали свинцовые белила одной из самых важных красок своей палитры – она часто использовалась при грунтовке для подготовки досок и холстов, а затем ее смешивали с другими пигментами, чтобы наслаивать цвета. И наконец, ее использовали для того, чтобы подчеркнуть блеск глаз и изобразить блики. Если вы посмотрите на голландские натюрморты, то повсюду заметите свинцовые белила – в сиянии серебряного кувшина, в оскале собачьих клыков, в склизком блеске оленьих внутренностей или в мерцании гранатового зернышка. Свежие или гнилые, все детали картины должны сиять.

Поверхность, окрашенная белой краской, выглядит белой потому, что отражает большую часть падающего на нее света. Но за эту кажущуюся чистоту ей приходится расплачиваться тем, что она почти не поглощает свет сама по себе, и – по крайней мере, в том что касается свинцовых белил, – это означает, что у этой белой краски черное сердце. В свое время она перетравила многих художников и фабричных рабочих, женщин, стремившихся выглядеть как можно более красивыми, и даже катавшихся на салазках маленьких детей, которых привлекал странный сладкий вкус. О яде, содержащемся в этой красивой краске, писали еще со времен Римской империи, но почему-то последствия ее применения никого особенно не беспокоили.

Приготовление свинцовых белил в формах

Плиний описал свинцовые белила в своей «Естественной истории». Он сообщал, что краска ядовита, если ее проглотить, но ничего не сказал об ужасных последствиях проникновения ее через кожу или вдыхания пыли во время измельчения. В его время свинцовые белила наивысшего качества привозили с Родоса, и Плиний описал, как эта краска изготовлялась. Рабочие клали мелкую свинцовую стружку на чашу, наполненную уксусом. Действие кислоты на металл приводило к химической реакции, в результате которой получался белый осадок карбоната свинца. Затем свинцовщики Родоса растирали его в порошок, сплющивали в лепешки и оставляли сушиться на летнем солнце. Небольшое количество свинцовых белил и сегодня делают по рецепту, описанному Плинием: кислота соединяется с металлом, создавая краску. На самом деле наиболее радикальное изменение рецепта произошло в Голландии во времена Рембрандта. Отныне он включал в себя новый и крайне неприятный ингредиент, который, должно быть, заставлял всех учеников мастерской живописца содрогаться от ужаса при открывании очередной партии белил.

Голландский процесс заключался в использовании глиняных горшков, разделенных на две секции: одна для свинца, а другая – для уксуса. Подмастерья выстраивали в ряд несколько дюжин таких горшков, а затем добавляли секретный ингредиент – огромные ведра навоза прямо с фермы, которыми обкладывали горшки, чтобы получить не только тепло для испарения кислоты, но и углекислый газ для превращения ацетата свинца в карбонат свинца. Комната опечатывалась. Она оставалась закрытой на девяносто дней, после чего подмастерья, без сомнения, тянули соломинку, определяя, кому достанется непопулярная работа – требовалось войти туда, чтобы забрать краску. Однако тот, кто вытянул короткую соломинку, – по крайней мере в первый раз, – испытывал величайшее изумление: за три месяца в постоянном тепле бурлящие экскременты, кислое вино и ядовитый металл сотворяли алхимическую магию: грязь и вонь превращались в чистейшую и совершеннейшую белую краску, которая хлопьями или чешуйками[76]76
  Голландцы называют эту краску scheel; англичане часто называют ее чешуйчато-белой.


[Закрыть] оседала на сером металле. Это было одно из многих маленьких чудес, на которые так богата коробка с красками.

«Не глотайте, не вдыхайте пыль», – предупреждает Ральф Майер в книге «Руководство художника по материалам и технике» (The Artist’s Handbook of Materials and Techniques») в разделе «Свинцовые белила; более того, с 1994 года эта краска запрещена к продаже в Европейском союзе, за исключением особых случаев. Компания Winsor & Newton предупреждает, что свинцовые белила «доступны только в определенных количествах, в определенных странах, в защищенных от детей жестяных банках, причем храниться они должны либо в запертой витрине, либо за прилавком»[77]77
  Winsor & Newton, информация о продукции: Health & Safety Leaflet, 1996.


[Закрыть], и рекомендует художникам использовать вместо них титановые белила – краску настолько непрозрачную, что этот же пигмент используется в корректирующей жидкости. Не все этим довольны: в марте 2001 года, всего через три месяца после опубликования запрета на использование краски на основе свинца, я познакомилась с художниками фарфорового завода в Мидленде. Они жаловались, что замена – «дрянь: цвет не такой яркий и не такой контрастный». Это риск для служащих, не для покупателей, пояснила Клэр Бистон, которая шестнадцать лет занималась нанесением рисунка и позолоты на изделия завода. «Мы постоянно сдавали анализ крови и всегда были осторожны». Она рассказала мне о коллеге, который недавно вышел на пенсию после пятидесяти двух лет рисования по фарфору по пять дней в неделю: его здоровье было в полном порядке. Она, как и многие другие художники, считает, что стоило пойти на небольшой риск, чтобы краски выглядели красиво.

Смертельная косметика

Особое коварство свинцовых белил проявлялось в том случае, когда их использовали для макияжа. В 1870-х годах косметическая компания Джорджа У. Лэрда опубликовала серию художественных рекламных объявлений в модных нью-йоркских журналах[78]78
  Карикатура воспроизведена в книге Ангелоглу «История макияжа».


[Закрыть]. В одном из них молодой человек спрашивает у своего дяди, старика с моноклем (и в очень узких охотничьих штанах), как зовут «то прелестное юное создание, с которым танцуют все самые важные персоны в зале». На следующем рисунке показана та самая дама под руку с важным господином с бакенбардами. Она выглядит загадочной – или, возможно, болезненный взгляд вызван тесным корсетом. Дядя соглашается с молодым человеком, что женщина действительно прекрасна, но добавляет: «Вот молодая ли – это вопрос». Он замечает, что ей лет сорок пять, если не больше, и шепотом сообщает, что секрет ее побед кроется в тональном креме «Свежесть молодости» от компании Лэрда. «Конечно, это entre nous (между нами)», – предупреждает дядя молодого человека. Он сделал бы более доброе дело, если бы предупредил женщину, ведь за кажущуюся молодость ей придется дорого заплатить.

Известен случай, когда Мэгги Ангелоглу, домохозяйка из Сент-Луиса, упомянутая в книге «История макияжа», купила несколько флаконов «Свежести молодости», старательно применяла его и в 1877 году умерла от отравления свинцом. И это не первая жертва белил. Свинцовые белила еще со времен древних египтян входили в состав кремов для лица и средств для макияжа: их применяли римские дамы, ими пользовались японские гейши – ведь белила прекрасно контрастировали с их зубами, которые было модно чернить с помощью дубовых орешков и уксуса[79]79
  Даунер, «Гейша», стр. 95.


[Закрыть]. Даже в XIX веке, когда об опасности белил уже было известно, их наличие на туалетных столиках женщин с любым цветом лица оставалось обычным явлением.

Сегодня женщины тоже умирают ради красоты: они морят себя голодом или платят хирургам, чтобы те слишком туго подтянули кожу. Я задалась вопросом: была ли смерть от свинцовых белил еще более чудовищной? Одна из проблем заключалась в том, что поначалу – как и в случае с едой – причиненный ущерб иногда даже заставлял жертву чувствовать себя более привлекательной. Воздействие свинца приводило к тому, что женщины казались неземными духами, почти ангелами – но это ощущение было обманчивым. К тому времени, когда выяснялось истинное положение дел, скорее всего, было уже поздно что-либо делать.

Я заглянула в книгу об отравлениях[80]80
  Глейзер, Poison, the history, constitution, uses and abuses of poisonous substances.


[Закрыть] и представила себя одной из жертв моды XIX века. Если бы я каждое утро усердно наносила «Свежесть молодости», то сначала почувствовала бы некоторую сонливость и решила, что, наверное, во всем виноваты тугие корсеты. Затем я, возможно, перестала бы спать, мои щеки стали бы впалыми и бледными. Мои поклонники могли бы даже найти это привлекательным, соответствующим представлению о том, какой должна быть женщина: «мертвенно-бледная», но с прекрасным лицом, этакая леди из Шалота («Волшебница Шалот», англ. The Lady of Shalott – баллада английского поэта Альфреда Теннисона (1809–1892). Затем у меня начали бы мелко дрожать ноги, поэтому мне пришлось бы лечь в постель, как чахоточной героине оперы Пуччини. Это выглядело бы довольно романтично, я могла бы шутить об этом со своими подружками.