Текст книги "Роковой опал"

Виктория Холт
Роковой опал

© Victoria Holt, 1976

© DepositРhotos.com / [email protected], Valentyn_Volkov, piolka, обложка, 2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2022

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2022

Дауэр Хаус

То, что меня окружает какая-то тайна, я почувствовала еще в детском возрасте: уже тогда у меня возникло ощущение какой-то отчужденности, которое потом не оставляло меня. Я была особенной, не такой, как все остальные в Дауэр Хаусе.

У меня вошло в привычку спускаться к небольшому ручью, который протекал между Дауэр Хаусом и Окленд Холлом, и подолгу смотреть в его чистые воды, как будто я надеялась увидеть там ответ на мучивший меня вопрос. То, что для своих размышлений я выбрала именно это место, как оказалось впоследствии, имело существенное значение. Как-то меня застала здесь Мэдди, которая была у нас служанкой и кем-то вроде няньки для меня, и мне никогда не забыть то выражение искреннего ужаса в ее глазах.

– Почему вы захотели пойти сюда, мисс Джессика? – взволнованно спросила она. – Если бы мисс Мириам узнала об этом, она бы вам не позволила.

Еще одна тайна! Что не так было с этой славной речушкой и красивым мостом, перекинутым через нее? Меня особенно тянуло сюда еще и потому, что на другом берегу вдалеке вырисовывались очертания серых стен величественного Окленд Холла.

– А мне здесь нравится, – упрямо ответила я. Запретный плод сладок, и ко мне это высказывание относится в первую очередь, потому что, узнав о существовании каких-то непонятных причин, по которым мне не следовало появляться на берегу этого ручья, я стала ходить туда еще чаще.

– Это неправильно, что вы так много бываете там, – настаивала Мэдди.

А мне ужасно хотелось узнать, почему это так. В итоге моя любознательность привела к тому, что Мэдди начала называть меня Мисс Что-Где-Почему.

– Это плохое место, так и знайте, – заявила она. – Я сама слышала, как это говорили мистер Ксавье и мисс Мириам. Плохое!

– Но почему?

– Ну вот, опять пошло-поехало! – воскликнула Мэдди. – Потому что! Плохое – вот и все, и нечего вам туда ходить.

– Там что, привидения водятся?

– Очень даже может быть.

Итак, я частенько ходила к той речушке и, сидя на ее берегу, размышляла о том, как она, извиваясь между холмами, плавно течет по всей стране, разливается вширь перед впадением в старушку-матушку Темзу, а потом уже вместе с этой могучей компаньонкой добирается до самого моря.

Ну что в этом может быть такого опасного? – спрашивала я себя. Если не шли проливные дожди, ручей был совсем мелким, с чистой прозрачной водой, так что я могла разглядеть даже гальку на его коричневатом от ила дне. На другом берегу к воде клонила поникшие ветки плакучая ива. О чем она плачет? – гадала я. – О чем печалится?

В общем, в те юные годы, приходя к нашей маленькой речке, я в основном думала о себе, и чуть ли не главной темой моих размышлений всегда было то, что у меня на самом деле очень мало общего с Дауэр Хаусом, что я здесь чужая.

Однако эта мысль не слишком беспокоила меня. Я была особенной, и меня это устраивало. Взять для начала хотя бы мое имя – оно было необыкновенным. Потому что в действительности звали меня Опал, Опал Джессика, и я часто задумывалась, каким образом моя мать когда-то могла назвать меня таким фривольным именем, ведь она была женщиной далеко не легкомысленной. Что же касается моего бедного отца, то его мнения, конечно, никто не спрашивал: над ним словно витала какая-то темная печальная туча, и порой мне казалось, что она же накрывала и меня.

Правда, именем Опал меня никто никогда не называл, поэтому я сама иногда использовала его, разговаривая сама с собой, что происходило со мной частенько. Объяснялось это, безусловно, тем фактом, что большую часть времени я проводила в одиночестве; именно таким образом я пришла к осознанию тайны, которая окружала меня, как облако тумана, за которым ничего не видно. Время от времени Мэдди проливала немного света в непроглядной пелене, но эффект получался обратным: от этих слабых проблесков все становилось только еще более запутанным и призрачным.

Во-первых, это странное имя. Зачем было меня так называть, если пользоваться этим именем не собирались? Моя мать казалась мне очень старой: когда она родила меня, ей было далеко за тридцать. Моя сестра Мириам была старше меня на пятнадцать лет, а брат Ксавье – почти на двадцать, но я никогда не относилась к ним как к сестре и брату. Мириам была для меня фактически воспитательницей, поскольку мы были слишком бедны, чтобы нанять для меня настоящую гувернантку. Вообще же тема бедности была самой болезненной темой в нашей семье. Мне пришлось бесчисленное количество раз выслушивать рассказы о том, что у нас было в прошлом и чего теперь нет, потому что мы постепенно скатились от роскоши до «состояния нужды», как называла это мама.

Мой бедный отец как-то весь сжимался, когда мама заводила разговоры о «лучших временах», когда их окружали толпы слуг, когда в их доме устраивались блестящие балы и элегантные приемы гостей. Тем не менее в Дауэр Хаусе не было недостатка в еде, у нас были Бедняга Джармен, ухаживавший за садом, миссис Кобб – наша кухарка и Мэдди в качестве служанки на все случаи жизни, так что, строго говоря, мы не были совсем уж безденежными. А поскольку мама всегда преувеличивала степень нашей нищеты, я подозревала, что то же самое происходило и с ее рассуждениями о нашем былом богатстве, а значит, все эти балы и банкеты были не такими впечатляющими, как она это рисовала.

Мне было лет десять, когда я сделала для себя одно важное открытие. Хозяева Окленд Холла устраивали у себя какой-то праздник: на другом берегу ручья царило оживление, и было шумно от веселых возбужденных голосов. Стоя у окна, я видела, как вся эта большая компания выезжает верхом на псовую охоту.

Мне ужасно хотелось оказаться в числе приглашенных, чтобы побывать в этом большом красивом особняке. Да, я видела его издалека и только зимой, когда лишенные листвы дубы уже не заслоняли его от нашего берега; и, хотя разглядеть мне удавалось только серые каменные стены, даже их вид уже завораживал меня. Подъездная аллея длиной с полмили была слишком извилистой, так что с ее начала рассмотреть дом тоже было невозможно, но я пообещала себе, что однажды наберусь смелости, переправлюсь на другой берег и подойду поближе.

Дело было в классной комнате, где мы с Мириам были вдвоем. Мириам была не самым вдохновенным педагогом, и я зачастую выводила ее из терпения. Это была высокая бледная женщина, а, поскольку мне было десять, стало быть, ей уже исполнилось двадцать пять. Она была вечно недовольной – как и все остальные, кто был не в силах забыть те пресловутые «лучшие времена», – и порой смотрела на меня с холодной неприязнью. Повторю: я никогда не воспринимала ее как свою старшую сестру.

В тот день, когда гости Окленд Холла с веселым шумом проехали по берегу верхом, направляясь на охоту, я вскочила и подбежала к окну.

– Джессика, – воскликнула Мириам, – что ты делаешь?!

– Я всего лишь хотела взглянуть на всадников, – ответила я.

Она схватила меня за руку, – не слишком нежно, нужно сказать, – и оттащила от окна.

– Они же могут увидеть тебя! – прошипела она, как будто это было верхом безумия с моей стороны.

– И что? – удивилась я. – Они и так видели меня вчера. А некоторые из них даже поздоровались и помахали мне рукой.

– Не смей больше с ними разговаривать, – строго сказала она.

– Но почему?

– Потому что мама рассердится.

– Ты говоришь о них, как о каких-то грубых дикарях. А я не возьму в толк, что плохого будет, если я с ними поздороваюсь.

– Ты просто не понимаешь, Джессика.

– А как я могу что-то понять, если мне никто ничего не рассказывает?

Поколебавшись немного, как будто раздумывая, насколько правильным будет это небольшое попустительство, которое тем не менее сможет уберечь меня от морального падения в виде доброжелательного отношения к гостям Окленд Холла, она все-таки сказала:

– Когда-то Окленд Холл был нашим. И этого нельзя забывать никогда.

– А почему он сейчас не наш?

– Потому что они его у нас забрали.

– Забрали? Каким образом? – Я немедленно представила себе эту картину: во время осады мама, воинственная и властная, командует членам нашей семьи лить на злобных врагов, пришедших отобрать наш замок, кипящее масло с зубчатых крепостных стен; Мириам и Ксавье подчиняются беспрекословно, тогда как папа пытается взглянуть на происходящее с другой точки зрения.

– Они купили Окленд Холл.

– Так почему же мы его продали?

Губы ее сурово сжались.

– Потому что мы больше не могли себе позволить жить там.

– О, – сказала я. – Все ясно, нужда. Так вот, значит, где прошли наши «лучшие времена».

– Не наши, ты тут вообще ни при чем. Все это произошло еще до твоего рождения. А вот я провела свое детство в Окленд Холле. И я знаю, что означает спуститься с небес на землю.

– Ладно, если я никогда не знала лучших времен, для меня ничего не поменялось. Но почему мы стали такими бедными?

Ответить на этот вопрос она не могла и поэтому сказала:

– Вот и пришлось нам продать его этим… варварам. Однако нам удалось сохранить хотя бы Дауэр Хаус. Это все, что у нас осталось. Теперь ты понимаешь, почему мы не хотим, чтобы ты уделяла столько внимания людям, которые отобрали наш дом.

– А они что, на самом деле варвары? В смысле – дикари?

– Они ничем их не лучше.

– А выглядят, как обыкновенные люди.

– Ох, Джессика, какой же ты еще ребенок! Если ты чего-то не понимаешь, оставь это для взрослых. Но сейчас, по крайней мере, ты уже знаешь, что мы когда-то жили в Окленд Холле, и поэтому сможешь понять, почему мы не хотим, чтобы ты таращилась на выходящих из этого дома людей, как какая-то деревенщина. А теперь пришла пора для урока алгебры. Если ты хочешь получить хоть какое-то образование, тебе следует больше внимания уделять своим учебникам…

Но как после такого поразительного открытия можно сосредоточиться на том, сколько будет (х + у)²? В итоге мне отчаянно захотелось узнать побольше об этих варварах, которые забрали себе наш дом.

Этот интерес положил начало моему расследованию, в ходе которого я начала действовать в свойственной мне энергичной – и, как мне казалось, утонченной – манере.

Решив, что от слуг будет больше толку, чем от членов нашей семьи, я первым делом принялась за Беднягу Джармена, который под бдительным надзором мамы содержал в образцовом порядке наш сад, летом пропадая в нем целыми днями, но также наведываясь туда и зимой. Бедняга Джармен! Он говорил мне, что самой Природе угодно, чтобы он был бедным, поскольку она каждый год дарит его жене нового ребенка.

«Так что бедный я из-за природы» – это было его любимое высказывание, которое лично я находила совершенно несправедливым по отношению к природе. Потому что под руководством Мириам своим каллиграфическим почерком обычно писала совсем другое, а именно: «Природа – наша кормилица». Но в отношении Бедняги Джармена она была уж слишком благосклонной. Это сделало его крайне робким, и он чрезвычайно почтительно кланялся практическим всем и каждому – за исключением меня. В общении со мной он обычно ограничивался фразами вроде: «Держитесь подальше от этих проклятых клумб, мисс Джессика. Если госпожа увидит, что они вытоптаны, винить в этом станет меня».

Целую неделю я ходила за ним по пятам в надежде выудить какую-то информацию. Я собирала цветочные горшки и складывала их в теплице, я терпеливо наблюдала, как он подрезает деревья и выпалывает сорняки.

– Что это вы, мисс Джессика, – однажды сказал он, – так внезапно стали интересоваться садоводством?

Я не стала объяснять ему, что на самом деле меня интересует прошлое моей семьи.

– Ты ведь когда-то работал в Окленд Холле, – притворно улыбнувшись, небрежно заметила я.

– О да. Вот это были времена!

– Лучшие времена, надо полагать, – вставила я.

– Какие там лужайки! – восторженно заявил он. – А трава! Лучший дерн во всей стране. А зверобой какой! Только отвернулся, а им уже все заросло – растет буквально на глазах!

– Все это щедрость природы, – сказала я. – К зверобою она так же щедра, как и к тебе.

Он подозрительно взглянул на меня – о чем это я сейчас говорю?

– Так почему же ты тогда ушел из Окленд Холла? – продолжала выспрашивать я.

– Переехал сюда с вашей матерью. Такая вот преданность госпоже. – Он оперся на лопату, и взгляд его затуманился. Воспоминания унесли его далеко в прошлое, когда щедрость природы еще не превратила его в Беднягу Джармена. – Да, славные были деньки. И что забавно, я думал, это никогда не закончится. А потом вдруг…

– Что? – быстро вставила я, стараясь его подтолкнуть.

– Госпожа послала за мной. «Джармен, – сказала она, – мы продали Холл. И теперь переезжаем в Дауэр Хаус». Я остолбенел – в тот момент меня можно было свалить с ног легким перышком. Кое-кто потом говорил, что видел – к этому все идет, но меня это известие застало врасплох. Тогда она и говорит: «Если ты поедешь с нами, то сможешь на нашем участке построить себе дом. А потом женишься». Так все и началось. Не прошло и года, как я уже стал отцом.

– Ты сказал, что ходили разговоры…

– Да, ходили. Кое-кто знал, что это должно случиться… по крайней мере, так говорили. Мол, в семье издавна есть пристрастие к азартным играм. Старый мистер Клаверинг очень любил это дело и, по слухам, проиграл приличную сумму денег. В итоге имущество начали закладывать – то одно, то другое. Для дома и хозяйства это очень плохо. А что плохо для дома, тем более плохо для тех, кто в нем работает.

– Выходит, они чувствовали приближение бури.

– Ну, мы все знали про какие-то проблемы с деньгами, потому что порой нам не выплачивали жалованье по два месяца. Конечно, есть семьи, где это вошло в привычку, однако Клаверинги никогда такими не были. А потом появился тот человек. И купил Холл. Какой-то рудокоп. Уж не знаю, на чем он заработал свое состояние, только приехал он из-за границы.

– А почему ты не остался работать у него?

– Так ведь я всегда служил у одних господ. К тому же здесь у меня есть свой дом.

У него было одиннадцать детей, следовательно, все это должно было происходить примерно двенадцать лет тому назад. В принципе можно было бы вести счет годам по детям Джармена, но, поскольку люди вечно путали, кто из них кто, запомнить, что произошло в год рождения каждого, было трудно.

– Все это случилось еще до моего рождения, – продолжала я, стараясь направить ход его мыслей в нужное мне русло.

– Да. Точно. Примерно за два года до этого.

Выходит, с тех пор действительно прошло уже двенадцать лет, считай, целая жизнь – моя жизнь, по крайней мере.

Это было все, что мне удалось выведать у Джармена: в случившемся виновато пристрастие моего отца к игре. Неудивительно, что мама относилась к нему с презрением. Теперь мне стало понятно истинное значение ее горьких упреков в его адрес. Мой бедный папа в основном отсиживался у себя в комнате, большую часть времени уделяя раскладыванию пасьянсов – единственной игре, где он не мог проиграть деньги своему оппоненту, но в то же время не утрачивал связь с картами, которые продолжал любить, несмотря на то, что они, видимо, стали причиной изгнания его семьи из мира богатых.

Миссис Кобб мало что могла мне сообщить. Как и члены моей семьи, она постоянно вспоминала «лучшие времена». Она тоже ушла с ними, когда они переехали в Дауэр Хаус, и не уставала повторять всем, кто был готов ее выслушать, что вообще-то она привыкла, чтобы в доме были горничные, судомойки на кухне и парочка лакеев.

Получалось, что служить в доме вроде нашего было для нее менее престижно, но себя она успокаивала тем, что, по крайней мере, работает на господ, которые, как и она сама, знавали «лучшие времена», а не на кого-то, кто вообще «в жизни ничего хорошего не видел».

Приближаться к моему отцу – постоянно раскладывающему свой пасьянс, читающему и уходящему на длительные прогулки в одиночестве – мне определенно не следовало. В любом случае он, похоже, и не обращал на меня внимания. А когда все-таки замечал, на лице его появлялось то самое выражение, что и в минуты, когда мама напоминала ему о его слабости, приведшей семью в плачевное состояние. Для меня он был почти пустым местом, – согласитесь, странное ощущение по отношению к собственному отцу, – но, поскольку он не проявлял ко мне ни малейшего интереса, мне было сложно испытывать к нему какие-либо чувства, кроме жалости во время очередного напоминания о его вине.

Что касается моей мамы, то она была еще более неприступна. Когда я была совсем маленькой, мы пели в церкви:

Может ли женщина перестать Нежно любить дитя, которое она носит?

Мое детское воображение рисовало мне мать-медведицу, которая горячо любит своего крошечного медвежонка; но когда я рассказала об этом Мириам, она была шокирована и объяснила мне истинный смысл этих слов[1]1
  Игра слов: bear (англ.) – 1) носить (ребенка); 2) медведь. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть]. Тогда я ответила ей, что нежная любовь моей матери ко мне никогда не прекратится только потому, что ее никогда не существовало. Мириам густо покраснела и заявила, что я – просто неблагодарный ребенок и что мне бы следовало быть признательной за то, что у меня такой хороший дом. Я возразила, что не понимаю, почему этот дом хорош для меня, тогда как все остальные его презирают, но была поставлена на место очередным упоминанием о том факте, что все они знавали «лучшие времена» – в отличие от меня.

Мой брат Ксавье был замкнутым романтичным молодым человеком, которого я почти не видела. Он приглядывал за тем, что нам удалось сохранить после продажи поместья Окленд, – одной небольшой фермой и несколькими акрами пастбищ. Когда же мы с ним все-таки виделись, он бывал добр ко мне, но проявлялось это отношение странным образом: как будто он признавал мое право находиться в этом доме, но не мог понять, как я здесь оказалась, а спросить – из вежливости – стеснялся. Я слышала, что он влюблен в леди Клару Доннингем, которая жила милях в двадцати от нас, но не сватался к ней, потому что не мог предложить ей той роскоши, к которой она привыкла у себя. Она, очевидно, была очень богата, тогда как мы, по выражению мамы, жили «в нужде». Как бы там ни было, но они с леди Кларой продолжали жить порознь, каждый сам по себе, хотя по данным миссис Кобб, которая была знакома с кухаркой в доме этой молодой дамы, та не ответила бы отказом, если бы мистер Ксавье сделал ей предложение. Но Ксавье был слишком горд, а леди Кларе поднять этот вопрос самой запрещали правила приличия, и это мешало им быть вместе. Ксавье в моих глазах был окружен романтическим ореолом: он был благородным рыцарем, стойко шедшим по жизни, лелея в душе тайную страсть, которую не смел открыть даме своего сердца из-за светских приличий. Касательно же моего расследования, он бы мне точно ничего не рассказал.

Мириам можно было бы склонить поведать мне что-то, но для доверительной беседы она не годилась. У нее тоже возникло «взаимопонимание» с одним молодым человеком, помощником нашего приходского викария, преподобного Джаспера Крея, однако пожениться они могли только после того, как тот займет место этого самого викария, а это, учитывая застенчивый характер ее избранника, представлялось весьма далекой перспективой.

Мэдди сказала мне, что, будь мы по-прежнему в Окленд Холле, у нас постоянно устраивали бы танцы, к нам приходили бы толпы гостей, и не пришлось бы мисс Мириам заглядываться на какого-то помощника викария. Да что говорить! Выбор у нее был бы совсем другой – сквайр Такой-то или сэр Такой-то, а может быть, даже какой-нибудь лорд. Ведь именно такого круга люди захаживали к нам в те грандиозные былые времена.

В общем, все беседы возвращались к излюбленной теме – нашему славному прошлому.

Поскольку миссис Кобб было не удержать от рассказов про ее собственные «лучшие времена», у меня оставалось мало надежды разговорить ее на тему о моей семье. Насколько я уже поняла, единственным человеком, который мог мне в этом действительно помочь, была Мэдди. Она жила в Окленд Холле. Еще одним аргументом в ее пользу было то, что она любила поболтать, а если я еще и клялась никому об этом не говорить, – что я делала с готовностью, – она иногда подбрасывала мне крупицы важной информации.

Мэдди было тридцать пять – она была на пять лет старше Ксавье, – и в Окленд Холл она пришла одиннадцатилетней девочкой работать нянькой.

– Там все было очень шикарно. А детские комнаты – так те и вовсе просто замечательные.

– Ксавье, наверное, был хорошим ребенком, – вставила я.

– О да. Он-то как раз не любил озорничать.

– А кто же тогда любил? Мириам?

– Нет, она тоже нет.

– Тогда почему ты сказала «он-то»?

– Ничего я такого не говорила. Что вы меня допрашиваете, как какой-то судья из магистрата? Что, да как, да почему… – Она плотно сжала губы, как будто наказывая меня таким образом за вопрос, который ее встревожил. И только намного позже я выяснила, почему это произошло.

Как-то я сказала Мириам:

– Забавно: ты родилась в Окленд Холле, а я – в Дауэр Хаусе.

– Нет, ты родилась не в Дауэр Хаусе, – немного поколебавшись, ответила она. – На самом деле… это было за границей.

– Как интересно! И где же?

Мириам выглядела смущенной, словно никак не могла понять, каким образом мне удалось спровоцировать ее на такую опрометчивую откровенность.

– Ты родилась, когда мама путешествовала по Италии.

Мои глаза округлились от возбуждения. Венеция, сразу подумала я. Гондолы. Пиза с ее падающей башней. Флоренция, где встретились Беатриче и Данте и полюбили друг друга так красиво и целомудренно – по крайней мере, так об этом рассказывала Мириам.

– Где же это было? – не отставала я.

– Это случилось… в Риме.

Я была в восторге.

– Юлий Цезарь, – сказала я. – «О, римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте!»[2]2
  У. Шекспир, «Юлий Цезарь». (Перевод П. Козлова.)


[Закрыть] Но почему именно Рим?

Это вызвало у Мириам раздражение.

– Потому что тебя угораздило появиться на свет, когда они были там.

– Так папа был с нею? – удивилась я. – Но ведь это, наверное, весьма накладно? А как же наша нужда и все такое прочее?

На лице Мириам появилось особенное уязвленное выражение, свойственное только ей, и она чопорно ответила:

– Они там были – и точка.

– Они что, не знали, что я должна вот-вот родиться? Я имею в виду, они ведь не поехали бы так далеко, если бы…

– Такие вещи порой случаются. А теперь довольно. Что-то мы с тобой заболтались.

Она могла быть очень суровой, моя старшая сестра Мириам. Порой мне становилось даже жаль помощника нашего викария, – если, конечно, она когда-нибудь выйдет за него замуж, – а также унылых деток, которые могут у них родиться.

В общем, здесь было над чем подумать. Похоже, меня с рождения окутывает тайна! Вероятно, мне дали имя Опал как раз потому, что они в это время были в Риме. Я попыталась собрать какую-то информацию об опалах. После того как я заглянула в толковый словарь, у меня остались противоречивые чувства. Не очень лестно, когда тебя называют в честь «природного минерала, состоящего в основном из водосодержащего кварца»; что бы отсюда ни следовало, выглядело это абсолютно не романтично. Однако потом я выяснила, что этот камень бывает разных оттенков красного, зеленого, синего… фактически всех цветов спектра, и что он при этом переливается, меняя окраску, – и это уже звучало намного лучше. Но мне все равно трудно было представить себе, что моя мама в порыве легкомыслия, навеянного красотами итальянских небес, назвала своего ребенка Опал, даже если после было добавлено второе имя, Джессика, более пригодное для повседневного употребления.

Вскоре после того случая, когда я видела на другом берегу отправляющихся на охоту гостей, до меня дошли слухи, что хозяин Окленда на некоторое время уехал. В доме осталась только прислуга, и за ручьем уже не было слышно звуков шумного веселья, потому что в гости никто не приезжал; точнее, посетители там бывали, но приходили они к слугам, а это, конечно, совершенно другое дело.

Некоторое время жизнь наша продолжалась по-старому: отец был замкнут в своем одиночестве с пасьянсами, прогулками и чудесной способностью отгородиться от жалоб и упреков семьи; мама руководила домашним хозяйством, занималась делами церкви и заботилась о бедных, не забывая напоминать, что мы теперь тоже принадлежим к этой категории. Однако мы все-таки были относительно обеспеченными бедняками, поскольку раздавали милостыню, а не получали ее. Ксавье, без сомнения, был погружен в тихие мечты о недостижимой леди Кларе (хотя в отношении этой пары к моему прежнему сочувствию добавился привкус нетерпения, потому что на месте леди Клары я бы уже давно заявила, что создавать преграду их чувствам из-за ее денег – это полная чушь; впрочем, на месте Ксавье я сказала бы то же самое). Аналогично было и у Мириам с ее помощником викария. Ей светило пойти по пути Бедняги Джармена и произвести на свет множество детей. Мне казалось, что священники вообще плодятся довольно свободно, и чем они беднее, тем, похоже, плодовитее.

Шли годы, тайна моя оставалась неразгаданной, но мое желание раскрыть ее нисколько не уменьшалось. Постепенно я все больше и больше убеждалась в существовании веской причины, по которой чувствовала себя в этой семье чужой.

* * *

Каждый новый день у нас начинался с утренней молитвы, где должны были присутствовать все домочадцы – предполагалось, что там обязан был быть даже папа. Происходило все это в гостиной, поскольку, как часто холодным тоном заявляла мама, у нас теперь нет своей часовни. При этом она бросала укоризненный взгляд в сторону отца, а затем поворачивалась к Окленд Холлу, где столько лет до этого преклоняла колени, изображая смирение. Потом она переводила взгляд на присутствующих во время этого ритуала Беднягу Джармена, миссис Кобб и Мэдди и с горечью в голосе добавляла: «Вот и вся наша прислуга. А ведь в Окленд Холле слуг у нас было так много, что мы знали по именам далеко не всех, а только занимавших какие-то высокие должности».

Это была торжественная церемония под руководством нашей мамы, где она увещевала нас быть смиренными, благодарными и добродетельными, к чему призывал Господь. Но это всегда казалось мне лицемерием, поскольку сама она была очень далека от умиротворенности. Обращаясь к Нему, она произносила «Ты только взгляни на это…» или «не делай то…», как будто командовала кем-то из своих старших слуг, которые, должно быть, работали у нее в Окленд Холле. Я думала, что она немного обижала этим Бога.

Я всегда находила утреннюю молитву скучной, но церковные службы мне нравились, хотя и по своеобразным причинам. Церковь была красивая, и я очень любила изучать там витражи с их замечательными яркими красками. Это цвета опала, с удовлетворением отмечала я. Мне нравилось пение приходского хора, но больше всего я любила петь сама. «Христианин, ты видишь их?..» – приводил меня в трепет, и я даже оглядывалась по сторонам, почти ожидая увидеть там крадущееся войско мидийцев. О временах года я всегда думала через ассоциации с церковными гимнами. Прекрасное время сбора урожая и после – «Мы вспашем поля и засеем добрые семена…»; «Слушайте! Ангелы-вестники поют!» – это уже Рождество. Но больше всего я любила Пасху – «Аллилуйя! Христос воскрес в этот день». Пасха вообще замечательное время, когда появляются первые цветы нежных расцветок, белые и желтые, когда весна уже окончательно входит в свои права, и на подходе лето. К этому празднику Мириам обычно ходила украшать церковь. Интересно, думала я, составляет ли ей компанию помощник викария и ведут ли они в процессе этого печальные беседы о невозможности пожениться из-за бедности. Мне всегда хотелось сказать им, что народ в деревенских хижинах имеет меньше, чем они, но при этом выглядит вполне счастливым.

Как бы там ни было, но церковь у нас была красивая, и особенно на Пасху.

Там у нашей семьи по-прежнему была своя скамья, скамья Клаверингов. Занимала она два передних ряда, и вела туда отдельная калиточка, запиравшаяся на замок; думаю, что, когда мы заходили туда вслед за родителями, маме казалось, что вернулись добрые старые времена. Возможно, именно поэтому и ей тоже нравилось ходить в церковь.

В Пасхальное воскресенье после позднего праздничного завтрака мы всегда брали цветы и шли на церковное кладбище, чтобы возложить их на могилы родственников. Здесь тоже все было очень престижно, поскольку участок Клаверингов находился в самом удобном месте, и надгробья здесь были самыми лучшими на всем погосте. Мне доподлинно известно, что маму очень раздражал тот факт, что памятник на ее могиле после ее смерти будет менее красивым и изысканным, чем мог бы быть, если бы деньги на него не были в свое время проиграны за карточным столом.

В то памятное Пасхальное воскресенье мне было шестнадцать. Я думала, что расту, что скоро перестану быть ребенком, и гадала, какое будущее ждет меня впереди. Очень не хотелось бы состариться в Дауэр Хаусе, как Мириам, которой исполнился уже тридцать один год, а она была все так же далека от замужества за своим помощником викария, как и прежде.

Служба была прекрасная, и тема проповеди интересная – «Будь доволен и благодарен Господу за то, что Он дает тебе». Очень уместное наставление для Клаверингов, подумала я и заподозрила, уж не имел ли преподобный Джаспер Крей в виду именно их, когда писал эту проповедь. Как будто он хотел напомнить им, что Дауэр Хаус – вполне удобная и респектабельная резиденция по меркам всех окружающих, не считая хозяев Окленд Холла; что Мириам и ее священник должны быть довольны тем, что они есть друг у друга, и им следует пожениться; что Ксавье и леди Кларе необходимо сделать то же самое; нужно позволить моему отцу забыть, что это он довел нас до нашего нынешнего положения, а моей матери следовало бы просто радоваться тому, что у нее есть в настоящий момент. Что же касается меня самой, то я была в достаточной мере довольна судьбой, а если бы удалось получить ответы на некоторые мучившие меня вопросы, то вообще была бы вполне счастлива. Возможно, в глубине души я жаждала быть любимой, потому что до этого была лишена такого благословения небес. Мне бы хотелось, чтобы у кого-то при моем появлении зажигались глаза, чтобы кто-то немного переживал, когда я опаздываю домой; и не потому, что непунктуальность – это признак дурного тона, а из страха, что со мной могло случиться что-то нехорошее.

«Господи, – молилась я, – пусть же кто-нибудь полюбит меня».

Потом, правда, я смеялась над собой, поскольку, по сути, диктовала Ему, что нужно сделать, – в точности, как моя мать.