Текст книги "Роковой опал"

Когда я вошла, на кухне послышался шепот: за мной откуда-то наблюдали. Затем на кухню вплыла крупная женщина в сопровождении трех служанок.

Ханна представила меня:

– Это мисс Клаверинг, миссис Бакет.

– Здравствуйте, миссис Бакет, – сказала я. – Много о вас слышала.

– Неужели? – довольно улыбнулась она.

– Мэдди, которая по-прежнему работает у нас, часто вас вспоминает.

– Ах да, Мэдди. Что ж, мисс Клаверинг, для нас это большой день – мы впервые принимаем у себя члена вашей семьи.

– Я очень рада побывать здесь.

– Что ж, может быть, это только начало, – сказала миссис Бакет.

Мне было довольно неловко под их изучающими взглядами. Может, они считают, что я не вполне истинная Клаверинг, раз воспитывалась в Дауэр Хаусе? В конце концов, я действительно не знала жизни в таком грандиозном доме, как этот.

– Никогда не забыть мне тот день, когда Семья объявила о своем отъезде. Мы тогда все выстроились в холле, даже мальчики с конюшни.

Ханна подавала миссис Бакет отчаянные сигналы, я же, наоборот, благословляла разговорчивость этой полной поварихи, которая уже не могла умолкнуть; увидев на своей кухне меня, представительницу Клаверингов, она ударилась в воспоминания и теперь была не в состоянии остановиться.

– Конечно, мы слышали все это и раньше. Деньги, деньги, деньги… Это действовало на всех нас угнетающе. Все эти сетования про подоходный налог и про то, как он буквально разоряет людей. Часть персонала на конюшнях уже сократили. А какие здесь были лошади, когда я впервые пришла сюда! А сады какие! С этого всегда и начинаются сокращения – сады и конюшни. Я сразу сказала мистеру Уилмоту – он подтвердит вам, если вы его спросите… так вот, я сказала ему…

– Все это давным-давно прошло, миссис Бакет, – перебила ее Ханна.

– А кажется, будто это было только вчера. Да, тогда, мисс Клаверинг, вы еще не родились. Когда мы узнали, что это место купил один джентльмен, приехавший из Австралии, мы ушам своим не верили. Хоть у мистера Уилмота спросите. Так оно и было на самом деле. А потом все поменялось: Клаверинги переехали в Дауэр Хаус, а про нас там речь вообще не шла. И вот теперь…

– Мисс Клаверинг познакомилась с мистером Хенникером, – твердым голосом вмешалась Ханна, – и он пригласил ее на чай.

Миссис Бакет кивнула.

– Вам понравились наши ячменные лепешки, мисс Клаверинг? Помню, мисс Джессика всегда…

Ханна, выкатив глаза, устрашающе уставилась на миссис Бакет – прямо как настоящая горгона Медуза. Я видела, что она всячески пытается заставить повариху закрыть рот.

Но я не могла этого допустить и поэтому быстро вмешалась:

– Мисс Джессика? А кто это?

– Миссис Бакет имеет в виду Мириам. Это она любила ее ячменные лепешки. Помните, миссис Бакет, как она приходила к вам на кухню, когда вы начинали их печь?

– Нет, она сказала «мисс Джессика», – настаивала я.

– Просто она иногда путает имена, правда, миссис Бакет? Мисс Джессика перед вами. А то были мисс Мириам и мистер Ксавье, и это они любили ваши лепешки. Думаю, что миссис Кобб в этом до вас далеко.

– В этом всем до меня далеко, – безапелляционно заявила миссис Бакет.

– Лепешки ваши были очень вкусными, – сказала я, продолжая раздумывать, почему все-таки она упомянула мисс Джессику.

Ханна постаралась быстро сменить тему, предложив мне осмотреть конюшни.

Но я отказалась: мне пришло в голову, что, хотя предполагалось, что мой визит сюда будет тайным, некоторые из слуг могли проговориться, и поэтому чем меньше народу здесь меня увидит, тем лучше. Можно было представить ужас моих родственников, если бы они узнали, что я завела дружбу с мистером Хенникером. Мне было всего семнадцать, я была самой младшей в семье, и мне приходилось в определенной степени слушаться старших, какой бы бунтаркой я ни была в душе. По этой причине нужно было максимально скрывать факт моих визитов сюда, и чем меньше людей будет об этом знать, тем спокойнее.

Признавшись, что мне было очень интересно, я также сказала миссис Бакет, что была рада с ней познакомиться, после чего удалилась, не забыв поблагодарить Ханну за то, что она показала мне дом.

Идя по подъездной аллее, я чувствовала на себе их взгляды и испытала определенное облегчение, когда дошла до поворота; хотя теперь меня уже было видно с дороги, и можно было только догадываться, что произойдет, если меня заметят мои родители, Мириам или Ксавье, случайно вышедшие из дому. Однако ничего этого не случилось, и я благополучно вернулась в Дауэр Хаус незамеченной.

Я продолжала думать о том, что миссис Бакет сказала про мисс Джессику и ячменные лепешки. Поэтому сразу же отправилась на Пустырь и отыскала там найденную мною табличку с надписью «Джессика Клаверинг, ию… 1880», которую в прошлый раз воткнула обратно в землю.

Должно быть, это была та самая Джессика, о которой говорила миссис Бакет.

* * *

Я посещала Окленд Холл весь тот жаркий август. Происходило это не только по средам, потому что Бен заявил, что ему не по душе какая-либо регулярность. Он любил неожиданности и поэтому мог внезапно сказать: «приходите в понедельник» или «приходите в субботу». А бывало, что, наоборот, я ссылалась на церковный праздник или какое-то подобное мероприятие, где меня могли хватиться. И тогда мы назначали нашу встречу на другой день.

У него, похоже, наметился прогресс в тренировках, и теперь ему было легче ходить, опираясь на костыль. Он подшучивал над протезом, называл себя Бен Деревянная Нога и утверждал, что очень скоро будет перемещаться на своей деревяшке не хуже, чем большинство людей на здоровых ногах. Обычно он опирался на мою руку, и мы с ним вместе прохаживались по галерее.

Как-то он сказал мне:

– Здесь должны висеть семейные портреты. Говорят, что галереи для того и существуют. Однако мое уродливое лицо вряд ли для этого подходит.

– У вас самое интересное лицо из всех, что я когда-либо видела, – заверила я его.

В ответ он поморщился. Под внешне суровым фасадом скрывалась очень сентиментальная натура.

Он всегда много времени уделял рассказам, а мое богатое воображение живо рисовало картины его жизни. Я четко видела улицы Лондона и парня с горящими, стреляющими по сторонам глазами, который всегда находил лучшие способы продавать свой товар и постоянно был на шаг впереди своих конкурентов. Он много говорил о своей матери, и голос его в такие моменты становился очень нежным. Было очевидно, что он ее горячо любил. Однажды я сказала ему:

– Бен, вам нужно было жениться.

– Я был не из тех, кто женится, – ответил он. – Забавно, но в нужный момент рядом со мной никогда не оказывалось подходящего человека. Своевременность играет в жизни важную роль. Шанс должен предоставляться тогда, когда ты в состоянии им воспользоваться. Не стану говорить вам, что у меня не было женщин. Это было бы ложью, а мы ведь хотим быть честными друг с другом, не так ли? Примерно год я жил с Люси, а когда уже начал подумывать, что пора бы узаконить наши отношения, что-то вдруг пошло не так, и все изменилось. Потом у меня была Бетти. Хорошая женщина, эта Бетти, но я знал, что с ней у меня тоже ничего не получится.

– Но так у вас могли бы быть сыновья и дочери, портреты которых висели бы в этой галерее.

– Ну, парочка детей у меня есть, – ухмыльнулся он. – По крайней мере, они называют меня отцом… точнее, начали называть, когда я разбогател.

Вот так мы и беседовали.

Я также подружилась и с прислугой. Миссис Бакет относилась ко мне очень сердечно. Ей нравилось выяснять, как миссис Кобб готовит разные блюда, и она меня подробно расспрашивала об этом. Пока я рассказывала, она с видом превосходства кивала, притворно улыбаясь; я была уверена, что она несправедлива к миссис Кобб.

– Старине Джармену лучше было бы остаться, – заявила она. – Ну что он получил в итоге? Крошечный домик и кучу детей, которые там уже не помещаются. Как по мне, ему бы остаться и подождать лет пять. Было бы на пять ртов меньше кормить сейчас.

Со временем Уилмот тоже смирился с моими визитами на половину прислуги. Пожалуй, он пришел к выводу, что я не истинная Клаверинг из Окленд Холла, потому что родилась на чужбине, а не в большом сводчатом зале, где впервые увидели свет все мои предки. Это в определенном смысле понижало мой статус, и, хотя относился он ко мне с уважением, но все же несколько снисходительно.

Меня это забавляло, и мы с Беном посмеивались над этим. Я уже не могла представить себе, как мне удавалось выносить монотонность моей жизни до знакомства с Беном.

Ближе к концу августа Бен вдруг встревожил меня. Мы совершали очередную совместную прогулку по галерее, и было очевидно, что он уже вполне свободно передвигается с помощью своего костыля.

– Если так пойдет и дальше, – сказал он, – то в следующем году я буду готов к путешествию. – Заметив мой мгновенный испуг, он поспешил успокоить меня: – Но это будет никак не раньше Рождества. Мне еще нужно много упражняться в ходьбе.

– Без вас мне будет очень тоскливо, – запинаясь, произнесла я.

Он похлопал меня по руке.

– До этого еще далеко. Кто знает, что может случиться к Рождеству?

– А куда вы хотите отправиться? – поинтересовалась я.

– Поеду в свой дом к северу от Сиднея… недалеко от опалового края, где, я уверен, будет сделано еще немало интересных находок.

– Вы хотите сказать, что вернетесь к старательству?

– Это навсегда в моей крови.

– Но после того несчастного случая…

– О, я не уверен, что снова возьмусь за кирку. Я не это имел в виду. У нас с партнером там есть прииски, и мы знаем, что получим отдачу. Мы уже наняли людей работать на нас.

– А что происходит со всем этим в настоящее время?

– О, за всем приглядывает Павлин.

– Павлин?

Бен расхохотался.

– Когда-нибудь вы познакомитесь с этим Павлином, – сказал он. – Это прозвище ему очень идет.

– Наверное, из-за его самомнения?

– Да, с самомнением у него все в порядке. Заметьте, я не говорю, что это его качество необоснованно. Вспомните перья павлина, этот неповторимый синий цвет, его ни с чем не спутать. Так вот, у него такие глаза. Очень редкого, глубокого темно-синего цвета. Господи, а как они у него сверкают, когда он приходит в ярость! В Компании нет человека, который посмел бы перечить Павлину. А это очень полезно для дела. Я спокоен, зная, что он обо всем позаботится, пока меня нет. Да что там говорить: если бы не Павлин, меня бы здесь не было. Не отважился бы бросить все. Но я должен вернуться. Никогда не знаешь, что там может стрястись.

– А вы можете доверять этому вашему Павлину?

– Полностью, учитывая наше близкое родство.

– Так кто же он на самом деле?

– Джосслин Мэдден. Которого все зовут просто Джосс или Павлин. Мы с его матерью были дружны. О да, очень дружны. Она была очень красивой женщиной, эта Джулия Мэдден, и не было в лагере такого мужчины, который бы не фантазировал на ее счет. А Джок Мэдден был простофилей, которому было не место среди нас. Он и работать не умел, и свою женщину удержать не мог. А мы с Джулией очень любили друг друга. И когда на свет появился Джосс, ни у кого сомнений насчет отцовства не возникало. Потому что старина Джок физически не мог иметь детей.

– Вы хотите сказать, что Павлин ваш сын?

– Именно, – рассмеялся Бен. – Никогда не забуду тот день. Ему было около семи. К тому времени я уже построил свои Павлины… лет за пять до этого, наверное. У меня на лужайке гуляли павлины, вот я и назвал свой дом в их честь. Джулия иногда заходила повидать меня. Подумывала бросить Джока и окончательно переехать ко мне. Но однажды ее конь на всем скаку споткнулся. Ее выбросило из седла, она упала и разбилась насмерть. Джок женился повторно. Его новая супруга была настоящим тираном, никто ее в лагере не хотел, несмотря на нехватку женщин. Вот она и взялась за Джока, который просто не умел сказать «нет». Тряпка, а не мужик, как раз то, что ей было нужно. Маленькому Павлину все это ужасно не нравилось. Поэтому он срочно собрал свои пожитки и в один прекрасный день появился на моей лужайке, шагая, как какой-то бездомный бродяга, и распугивая моих птиц. Его привели ко мне, и он с порога заявил: «С этого дня я буду жить здесь». Не «можно ли мне», не «разрешите», а «я буду тут жить»! Таким был Джосс Мэдден в семь лет, таким остается и по сей день. Он просто принимает решение, а дальше все должно идти так, как он задумал.

– Вы любите его, Бен. Заметно, что вы им восхищаетесь.

– Он ведь мой сын… мой и Джулии. Во многих отношениях он напоминает мне меня самого. И ничто не восхищает вас в людях так, как ваши собственные черты.

– Значит, он поселился у вас и стал таким высокомерным, что за это его прозвали Павлином. При этом он человек жесткий, и он ваш сын.

– Да, примерно так.

– А еще он один из тех, кто назвал вас своим отцом, когда вы разбогатели?

– Не думаю, чтобы в свои семь лет он задумывался о чьем-то богатстве. Наверное, он просто ненавидел собственный дом, и ему нравились павлины. Им он уделял больше внимания, чем мне, и часто важно разгуливал по лужайке, копируя походку этих величавых птиц. А потом его зачаровали опалы – особенно с такой расцветкой, как у павлиньих перьев. Они крепко заинтересовали его с самого начала, а если Джосс чем-то увлекается, это уже серьезно. Я знаю, что наше дело в надежных руках. Вскоре он сможет управляться с ним без моей помощи. Но меня все равно тянет туда. Порой мне снится, что я спускаюсь в шахту… ниже, ниже, в подземные пещеры… я стою со своей свечой, а на своде множество драгоценных камней… замечательные опалы переливаются красным, зеленым и золотым… а в самом центре этого скопления – еще одно Зеленое Сияние.

– Оно приносит несчастье, – сказала я. – Мне не хочется, чтобы с вами случилось что-то нехорошее. Вы богаты. У вас есть Окленд Холл. Зачем вам еще переживать о Зеленом Сиянии?

– После потери Зеленого Сияния я и так уже сделал одну чудесную находку, – тихо сказал он. – И эта находка – вы.

Некоторое время мы молчали, продолжая прогуливаться по галерее, но он уже заронил в мою душу дурные предчувствия, поскольку теперь я знала, что неминуемо настанет день, когда он уедет.

Иногда мне казалось, что времени катастрофически мало. Если Бен уедет, у меня не будет повода посещать Окленд Холл, а мне еще столько хотелось выяснить.

Я уже узнала немного про опалы и про то, как их добывают из недр земли. У меня сложилось свое представление о шумных лагерях старателей, о которых он мне рассказывал, и о том, как там живут люди. Я уже могла представить себе восторг, который испытываешь, найдя отличный камень. Но дело было не только в этом.

Миссис Бакет обожала, когда я приходила к ней на кухню, и я никогда не упускала такой возможности. Я поняла, как мало знаю о собственной семье; Мириам, Ксавье и мои родители казались мне смутными тенями, скользящими в полумраке плохо освещенной комнаты. Комнаты, свет в которой почти погас, после того как из-за проигрыша моего отца они потеряли Окленд Холл.

Особое удовольствие миссис Бакет находила в приготовлении специально для меня разных маленьких вкусностей, чтобы я могла сравнить их с тем, что подавала на стол миссис Кобб. Полагаю, миссис Бакет испытывала некоторые угрызения совести из-за того, что не ушла вместе с нами в Дауэр Хаус. Она очень любила вспоминать прошлое, и от нее я узнала, что Ксавье был «весьма одаренным мальчиком».

– Заметьте, что во время всех этих неурядиц он продолжал учиться. Ему нравилась моя стряпня, и он прозвал меня «наше Ведерко Деликатесов». – Она довольно фыркнула и покачала головой. – В этом не было ничего обидного или неуважительного. «Конечно, Ведерко Деликатесов, потому что никто не умеет так вкусно готовить, как ты», – пояснял он. А он любил поесть. Мисс Мириам порой бывала немного вспыльчивой и раздражительной. Когда она была маленькой, я не раз ловила ее на том, что она потихоньку таскает сахар. Когда ей было пятнадцать, она вдруг подошла ко мне и говорит: «Миссис Бакет, мы должны переехать из Окленда». А сама чуть не плачет – я, надо сказать, тоже. А тогда мисс Джессика…

Тут надолго повисло глубокое молчание, которое в конце концов прервала Ханна:

– Кстати, вы испекли ваши знаменитые булочки с изюмом к чаю, миссис Бакет?

– Кто такая Джессика? – решительно спросила я.

Миссис Бакет жалобно посмотрела на Ханну, а потом не выдержала:

– Ну сколько еще можно притворяться? Нельзя же вечно держать такие вещи в тайне.

– Расскажите мне, – сказала я довольно повелительным тоном, словно была не просто Клаверинг, но родом из Окленда. – Кем была эта Джессика? – повторила я.

– В семье была еще одна дочь, – почти вызывающе заявила миссис Бакет. – По возрасту – между Мириам и Ксавье.

– И звали ее Джессика? – продолжала я.

Ханна наклонила голову. Это был знак согласия.

– Тогда зачем вся эта секретность?

Опять наступила тишина, пока я не воскликнула:

– Все это довольно глупо!

– Вы сами все узнаете в свое время, – резко ответила Ханна. – И не нам…

Я умоляюще взглянула на миссис Бакет.

– Но ведь вы знаете. Так почему не могу знать я? Что случилось с той Джессикой?

– Она умерла, – сказала миссис Бакет.

– В совсем юном возрасте? – уточнила я.

– Сразу после того, как они уехали из Окленда, – сообщила мне Ханна, – так что мы мало что об этом знаем.

– Она была старше Мириам, а Мириам было пятнадцать во время переезда, – начала рассуждать я.

– Да, ей было лет семнадцать, – подтвердила Ханна. – Но все равно не нам… Миссис Бакет не следовало вам этого говорить.

– На своей кухне я поступаю так, как считаю нужным, – отрезала миссис Бакет.

– Ну при чем тут кухня? – возмутилась Ханна.

– Я была бы очень благодарна тебе, Ханна Гудинг, если бы ты не дерзила мне!

Я видела, что они готовы даже затеять ссору, лишь бы ничего мне не рассказывать. Но я собиралась все выяснить, несмотря ни на что, и была настроена очень решительно.

Покинув Окленд, я прямиком отправилась на церковное кладбище и обошла там все могилы. Среди них была только одна Джессика Клаверинг, и умерла она примерно сто лет тому назад в весьма почтенном возрасте – семидесяти лет.

Тогда я вернулась на Пустырь. Там все было по-прежнему: и могилка, и табличка с ее именем и датой смерти – ию… 1880.

– Почему они похоронили тебя здесь, Джессика? – тихо пробормотала я.

Письмо с того света

На следующий день я сидела у ручья, когда вдруг на противоположном берегу появилась Ханна с каким-то пакетом в руках.

– Я хотела с вами поговорить, мисс Джессика, – сказала она.

– Хорошо, Ханна. Я сейчас к вам перейду. – Идя по мостику, я обратила внимание на ее весьма торжественный вид.

– Я подумала, что пришло время передать вам вот это, – объявила она.

– А что это?

– Мне было велено отдать это вам, когда придет пора или когда вам исполнится двадцать один год – в зависимости от того, какое из этих событий наступит раньше. Я считаю, что сейчас самый подходящий момент, учитывая все, что было уже сказано.

Она сунула мне в руки пакет, и я начала его рассматривать.

– Что там? – повторила я.

– Там письмо, которое было написано вам, но передано мне.

– Когда это было? И кто вам его дал?

– Вы сами все поймете, когда прочтете. Надеюсь, что я поступила правильно.

На миг она замешкалась, испуганно наморщив лоб, а затем развернулась и поспешно ушла вверх по склону, оставив меня стоять с большим конвертом в руке. Открыв его, я извлекла оттуда несколько листков бумаги, исписанных аккуратным разборчивым почерком.

Я взглянула на первую страницу.

Первая фраза звучала так: «Дорогая моя Опал, милое мое дитя!»

И далее:

«Ты прочтешь это через много лет после того, как я пишу это, и надеюсь, что в результате ты не будешь обо мне слишком плохого мнения. Всегда помни, что я любила тебя, и то, что я собираюсь сделать, я делаю потому, что так будет лучше для нас всех. Я хочу, чтобы ты знала: последние мои мысли были о тебе…»

Мне трудно было понять, что все это означает, и поэтому я решила взять письмо с собой на Пустырь, куда почти никто не приходит, и уже там, у могилки Джессики, почитать в спокойной обстановке.

«Начну с самого начала. Я хочу, чтобы ты получше узнала меня, потому что только так ты сможешь понять, как это все произошло. Думаю, в каждой семье есть тот, кто выделяется на общем фоне, один из детей, который отличается от всех остальных. По-моему, их еще называют отщепенцами. Так вот, это обо мне. У нас был Ксавье – умный, способный в учебе, готовый всегда прийти на помощь каждому; и Мириам, которая была склонна к шалостям, но в основном, когда на это ее подбивала я. Мириам была очень податливой и могла принимать любой облик, порой превращаясь в образцового ребенка. Я же всегда была немного бунтаркой. Изображая привидение, я пробиралась в галерею и играла там на спинете, а потом пряталась, когда туда приходили посмотреть, что это за шум; таким образом, поползли слухи, что в галерее поселился призрак, и слуги перестали ходить туда поодиночке. Лестью я уговаривала миссис Бакет печь свои любимые лепешки, и она всегда готовила еще одну дополнительно – специально для меня. Я была папиной любимицей, чего не скажешь про отношение мамы. Папа учил меня играть в покер. Никогда не забуду выражение на мамином лице, когда она, зайдя в кабинет, застала нас с ним с картами в руках. Похоже, именно в тот момент я осознала, насколько напряженная обстановка царит в нашем доме. Она стояла в такой театральной позе, что я чуть не расхохоталась. «Играете на скрипке, пока горит Рим![7]7
  По легенде, Нерон играл на скрипке, когда горел подожженный им Рим.


[Закрыть]» – едко заявила она, на что я ответила: «Скрипка тут ни при чем, мама. Это покер». «Как тебе не стыдно!» – воскликнула она и с этими словами схватила карты и бросила их в огонь. «Ну вот, теперь не Рим горит, а наши карты», – заметила я; мне всегда было сложно уследить за своим языком, и слова слетали с него сами собой, прежде чем я успевала их остановить. Тут мама взмахнула рукой и дала мне пощечину. Помню, я была шокирована – главным образом потому, что это демонстрировало, насколько она охвачена смятением. Обычно она сохраняла спокойствие, и все ее упреки были словесными. Папа тоже был в шоке. «Не смей поднимать руку на детей», – хмуро сказал он. И здесь маму прорвало. «А кто ты такой, чтобы указывать мне, как себя вести? Учишь собственную дочь быть такой же беспутной, как ты. Карты, азартная игра… все это ведет к долгам, из-за них мы сегодня находимся в таком тяжелом положении. Тебе, например, известно, что крыша нуждается в срочном ремонте? Что в галерею уже сочится вода? Что под половицами в библиотеке дерево разъедает грибок? Что слугам не плачено два месяца? И твой достойный ответ на все это – научить дочь играть в покер!»

Я стояла, держась за щеку, по которой она меня ударила. «Только не при Джессике, Дороти, прошу тебя», – умоляющим тоном сказал отец. Но она ответила: «А что? Почему бы и нет? Она все равно очень скоро все узнает сама. Узнает, как и все остальные, что ты проиграл свое состояние, а заодно и мое, и что мы больше не можем позволить себе жить, как прежде».

Я смотрела, как догорает в пламени камина дама червей. А потом мама ушла, и мы с отцом остались наедине.

Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. В действительности к делу это не относится. Но я и вправду хочу, чтобы ты, Опал, кое-что узнала обо мне и о том, как мы жили. Хочу, чтобы ты поняла, почему все случилось так, как случилось, поэтому и пишу все это. Возможно, я порву все, когда закончу. Возможно, я потом решу, что тебе незачем все это знать. Возможно, это просто поиск оправданий. Как бы там ни было, поначалу я запишу все, что приходит мне в голову, и эта сцена в отцовском кабинете представляется мне своего рода началом истории, когда необходимость продать Окленд Холл стала достоверным фактом; если бы не это, все пошло бы совершенно по-другому.

Вскоре подобные сцены стали делом обычным. Все постоянно упиралось в деньги, которые нужно было заплатить то за одно, то за другое. А денег не было. Я понимала, что папа был неправ. В нем проявилось наше семейное проклятье, порочная дьявольская черта. Он часто рассказывал мне об этом в нашей длинной галерее, когда показывал портреты своих предков и объяснял, чем они прославились. Там был живший триста лет тому назад Джеффри, который нас чуть не разорил. Был Джеймс, отправившийся в море и ставший пиратом: он грабил испанские галеоны, и на этом мы разбогатели. Был еще Чарльз, – тоже игрок, кстати, – живший во времена Карла I. Тогда началась война, и хотя мы, естественно, выступали за короля, нам каким-то непонятным образом удалось пережить смутный период Английской республики и дотянуть до Реставрации, после чего мы получили земли и богатство в награду за лояльность к монархии. Следующие сто лет мы жили вполне комфортно, а потом появился Генри Клаверинг – друг Георга, принца Уэльского, денди и транжира, а также самый заядлый игрок из них всех. После его выходок наш род так и не смог оправиться окончательно, хотя мы и пытались это сделать. Отец папы, мой дед, унаследовал эту семейную слабость, которая затем перешла и к моему отцу. Два поколения картежников подряд – это было уже слишком, и Окленд Холл этого не выдержал. Так и получилось, что в сложившейся ситуации у нас был только один выход – мы должны были продать свое родовое поместье.

Тогда мне было шестнадцать. Обстановка была угнетающая, папа был так несчастен, что я даже боялась, что он может наложить на себя руки, а мама продолжала едко причитать, что этого не должно было случиться. Однако мы были вынуждены продать не только сам особняк, но и многие ценные вещи – например, мои любимые гобелены, часть столового серебра и мебели. Потом мы переехали в Дауэр Хаус. Ксавье без устали повторял, что это очень красивый дом, но мама и слышать этого не хотела и все время ворчала. И то ей не так, и это. Я ненавидела то, как она своими упреками третировала отца при первом же удобном случае. Все и без этого было достаточно плохо!

Казалось, мы все изменились. Ксавье как-то притих: отца он открыто не винил, но стал совсем отстраненным. У нас осталась ферма, которой он управлял, однако это никак нельзя было сравнить с большим имением, которым мы владели до этого. Мириам было пятнадцать, когда мы уволили гувернантку, так что мама взялась учить ее сама. Я считалась уже достаточно взрослой, чтобы освободить меня от уроков. Мама сказала, что мы должны помогать на кухне, учиться консервировать фрукты и варить варенье, потому что те молодые люди, за которых мы могли бы выйти замуж теперь, очень отличались от тех, на кого мы могли бы рассчитывать, если бы нерадивость нашего отца не лишила нас родового гнезда. Мириам разделяла мамину язвительность, я – никогда. Я понимала то неодолимое влечение, которым был одержим мой отец. Оно было и во мне, только не к картам, а к самой жизни. В моем характере было импульсивно следовать своим побуждениям, сначала действовать, а уж потом рассуждать, насколько это было разумно. Надеюсь, дорогая моя Опал, что по своей натуре ты другая, потому что это может довести тебя до беды.

Окленд купил некто по имени Бен Хенникер, заработавший состояние в Австралии. Человек он был, казалось, приветливый и однажды заглянул к нам в Дауэр Хаус. Не забуду, как Мэдди ввела его в гостиную, где мы пили чай.

«Что ж, мэм, – сказал он маме, – я подумал, что раз мы с вами соседи, то и вести себя следует по-соседски. У меня на следующей неделе намечается одно мероприятие, приедут гости, вот я и решил, что, возможно, вы захотите к нам присоединиться». Моя мама была способна заморозить человека одним только взглядом; свой талант она с успехом оттачивала на наших слугах, и это безотказно работало как в Окленд Холле, так и в Дауэр Хаусе. Никому из прислуги не позволялось ни на минуту забывать, что мы – Клаверинги, как бы ни истощились наши финансы.

«Мероприятие, мистер Хенникер? – переспросила она таким тоном, будто речь шла о какой-то римской оргии. – Боюсь, что об этом не может быть и речи. Мои дочери еще не выезжают в свет. К тому же в указанное вами время мы определенно будем заняты».

И тут я возьми и скажи: «А я могла бы пойти, мама». От маминого леденящего взгляда слова буквально застыли у меня на губах.

«Ты никуда не пойдешь, Джессика», – холодно отрезала она.

Лицо мистера Хенникера стало пунцовым от гнева, и он сказал: «Я все понял, мэм: на следующей неделе вы заняты и будете заняты всякий раз, когда я буду иметь дерзость пригласить вас к себе. Не переживайте, вы в полной безопасности… вы и ваша семья. Вас больше никогда не пригласят в Окленд Холл, пока он принадлежит мне». С этими словами он удалился.

Я ужасно злилась на маму за ее грубость: в конце концов, человек просто пытался вести себя дружелюбно по отношению к соседям, и, с моей точки зрения, было абсурдным обижать его только за то, что он купил у нас Окленд Холл. Ведь это мы выставили его на продажу. Мы искали покупателя. Я выскользнула из гостиной и побежала за ним, но догнала уже на середине аллеи, ведущей к Окленду. «Я хотела сказать вам, что мне очень жаль, что так получилось, – запыхавшись выпалила я. – И мне стыдно, что моя мама так разговаривала с вами. Надеюсь, вы не будете из-за этого думать плохо обо всех нас».

Его пронзительно-синие глаза сверкали гневом, но, посмотрев на меня, он постепенно остыл и начал улыбаться. «Скажите на милость, – произнес он. – А вы, надо полагать, юная мисс Клаверинг».

«Джессика», – уточнила я.

«Вы определенно пошли не в свою мать, – заметил он. – И это лучший из комплиментов, который я мог бы отпустить в ваш адрес».

«У нее есть свои положительные качества. Просто их довольно сложно выявить», – ответила я.

Он расхохотался; было в его смехе что-то заразительное, отчего не присоединиться к нему было невозможно. Потом он сказал: «Мне понравилось, что вы догнали меня таким вот образом. Вы хорошая девушка, мисс Джессика, правда хорошая. Вы должны прийти ко мне в гости в ваш прежний дом. Что скажете? – И опять чуть не задохнулся от смеха. – В конце концов, она ведь говорила только за себя. Приходите познакомиться с моими друзьями. Они хорошие люди – по крайней мере, некоторые из них. Это станет для вас откровением, мисс Джессика. Подозреваю, что вы всю свою жизнь прожили в клетке. Сколько вам лет?» Я сказала, что семнадцать. «Замечательный возраст, – вздохнул он. – Возраст, когда самое время отправляться в путешествия. Наверное, вам и самой этого хочется. Навещайте меня иногда… если, конечно, посчитаете это возможным и пристойным. Не кажется ли вам, что ваша прежняя жизнь была несколько унылой и скучной?»

Я заявила ему, что не считаю свою жизнь скучной, что у меня множество интересов. Что я люблю ездить в гости, и что мы делали это часто, пока жили в Окленде. Как помещики-землевладельцы мы должны были заботиться о благополучии наших арендаторов. Дни наши были строго расписаны: учебные занятия по утрам, потом разные дела в деревне, рукоделие, беседы, шитье каких-то нарядов, уроки танцев, которые понадобятся нам, когда мы начнем выезжать в общество. Правда, сейчас наши возможные выезды остались в прошлой жизни, в Окленд Холле. Однако я сама никогда не считала свое существование унылым, и только мистер Хенникер открыл мне глаза: я поняла, какой ничем не примечательной и лишенной событий была моя жизнь прежде. И каким счастливым бегством от нее стали мои посещения Окленд Холла…»