Текст книги "В ролях (сборник)"

Первым делом теща вывернула все из шкафов, разложила в гостиной гладильную доску и стала все заново переглаживать. Хозяин устроился в любимом кресле у нее за спиной и исподтишка наблюдал.

– Тридцать три года человеку, – говорила теща, – а рубашки гладить так и не научилась. Вот, посмотри, – она развернулась к хозяину и продемонстрировала воротничок мужской полосатой рубахи. – Разве так гладят? И в кого она у меня такая криворукая? Известно в кого – в папочку своего, чтоб его черти драли, царство ему небесное! А юбки?! И ведь наденет жеваное и так к детям пойдет! Тоже учителя!

– Мя, – сказал хозяин, приподнявшись, и стал перебирать лапами по изодранной обивке – теще показалось, что в знак согласия.

– Даже кот – и тот понимает! – вздохнула теща и раздраженно провела утюгом по воротничку, разгоняя единственную складочку с изнанки.

Хозяин спрыгнул с кресла, подошел к теще и потерся об ноги.

– Ты ж мой хороший! – теща нагнулась и потрепала хозяина за ухом.

И хозяин повторил:

– Мя! Мя!

С тех пор зажили. Теща съездила за халатом и зубной щеткой, и зажили.

Давно уже не встречала она такого внимательного и согласного слушателя, как Тимофей. Он ходил за ней хвостиком и внимал, никогда не перебивая. А она все говорила и говорила – выговаривала горькую обиду на дочь и зятя, но обида, будучи озвученной, почему-то не отпускала, а росла, и уже заполнила собою всю квартиру, вместе даже с застекленным балкончиком. Подсознательно теща приписывала хозяину собственные чувства – подмена вполне объяснимая с точки зрения психологии – и уж как его жалела, как жалела!

Теща любила поесть, и хозяин вместе с нею стал трапезничать по десяти раз на дню. Была тут и вареная рыбка, и паровые котлетки, и постная куриная грудка, запеченная в сухарях, и полупроцентное подогретое молочко. Теща потчевала кота и приговаривала: «Ты ж мой бедный!», или «Несчастные мы с тобою старики!», или еще что-нибудь столь же ласковое и жалкое; она покорно вставала в пять утра по первому звуку, сама мучаясь возрастной бессонницей, – вот и нагулял хозяин жиру, так что в кресло его к концу совместного проживания приходилось подсаживать. Днем они обязательно ложились подремать. Теща обычно укладывалась на Дарькиной кушетке, прикрывшись коротеньким байковым одеяльцем, из которого внучка давно выросла. Его малые размеры заставляли ютиться и поджимать ноги, отчего чувство сиротства и заброшенности делалось особенно сладким, а хозяин устраивался тут же под боком и сыто тарахтел, когда она нежно почесывала его под шейкой.

– Что за люди? Телевизора – и то у них нет! – жаловалась теща.

– Мр-р-р, – соглашался хозяин.

С тем и засыпали до ужина, вполне довольные друг другом.

И вот хозяин стоял в коридоре, холеный и вальяжный, и нагло зевал Кате и Сергею в лицо. Даже Дарька не кинулась брать его на руки и уважительно стояла в сторонке, не смея беспокоить столь респектабельного господина.

Сергей говорил, что на тещиных харчах хозяин «нюх потерял». Всего три недели – и он уже не помнил, как это неприятно, когда мимо морды проносится тапок сорок пятого размера. «Русская голубая» теперь отчетливо ощущалась в ленивой пластике, в гладкой серой шерсти с искрой, отодвинув на задний план безвестного барсика, который к ней примешался. Хозяин даже ходил по-другому – не пробирался вдоль плинтуса, прижав уши и осматриваясь, а царственно шествовал посреди, и те, кто попадались на пути его следования, невольно уступали дорогу. Зад его еще сильнее провис, но теперь это выглядело скорее следствием сытости и лени, нежели старости и болезни. Он больше не боролся – он требовал то, что причиталось ему по праву владения, – и Сергей приходил в бешенство, а Катя сразу сдалась и уступила. У нее уже не было сил воевать.

За считаные дни от заряда бодрости, привезенного с юга, не осталось ничего. Жизнь сделала полный оборот и пошла по второму кругу. Они оказались в той же точке, с которой начали год назад. Даже не так – потому что оба ощущали, что находятся от цели дальше, чем когда бы то ни было. Не осталось ни энтузиазма, ни веры в счастливый случай, а только усталость и апатия. Они больше не строили планов. Они вообще старались не упоминать о разъезде. И атмосфера в семье стала такой, точно кого-то похоронили. Сергея это приводило в бессильную ярость – он не понимал и не принимал похоронных настроений и был готов делать все, что в его силах. Только вот незадача: ничего здесь не было в его силах. У Кати все было проще. И намного грустнее, ведь она знала, что хоронит – семью. Она просыпалась каждое утро с твердым намерением рассказать мужу все: и про Дарькину аллергию, которая грозила со временем перейти в астму, и про намерение вернуться к теще ради ребенка, и про развод – потому что не видела другого выхода. Хотела сказать и не решалась. И, смалодушничав, опять откладывала разговор «на завтра». Она почти физически ощущала, как часовая стрелка идет по циферблату – усилие и шажок, усилие и шажок, усилие и шажок.

После тещиных тотальных уборок в квартире ничего невозможно было найти. Катя машинально перекладывала вещи с места на место, забывая, зачем она за это взялась и что конкретно искала. Тут ей и попалась совершенно незнакомая детская пижама. Она неожиданно обнаружилась в стопке Дарькиного белья. Катя приподняла сложенные аккуратной стопочкой майки и трусики, заинтересовавшись, что это за уголок, инородно-розовый, из-под них выглядывает. Приподняла и застыла – с кислотного яркого фона ей плотоядно улыбалась кокетливая мультипликационная кошечка, нахальная и волоокая. Катя почувствовала укол страха. Глупость – она понимала, глупость! Но этот страх – он был помимо воли. Резкая, холодная волна прошла по плечам, кольнуло сердце. Она вспомнила, буквально через минуту, откуда эта пижама – ее привезли свекор со свекровью, когда прошлым летом сдавали Дарьку с рук на руки. Дорогая импортная пижама – это свекровь проинтонировала особо. Она полагалась Дарьке на вырост; Катя тогда бездумно сунула ее куда-то, чтобы не потерять, – то ли в чемодан, то ли в шкаф, и, как водится, немедленно потеряла. А теща, стало быть, нашла. Катя рассмеялась нервно и развернула в руках розовую кофточку – оценить, доросла ли до нее Дарька, – но руки почему-то все еще дрожали.

– Ух ты! – обрадовалась Дарька и выхватила кофточку из Катиных рук. – Это же Мину!

– Какая еще Мину? – растерялась Катя.

– Ну из «Котов-аристократов» же! Ты, что ли, не помнишь? Ну Мину же! Из мультика! Там, где котяток украли! – затараторила Дарька, для пущей убедительности по обыкновению помогая себе жестами. И тут же натянула кофточку прямо поверх водолазки. – Класс, правда?

Рукава были еще чуть-чуть длинноваты, но носить можно. Дарька выпятила пузо и оттянула кофту за края, чтобы мама получше рассмотрела кошечку.

– Да, класс, – согласилась Катя без энтузиазма. – Штаны тоже примерь.

Она вытащила из шкафа и развернула пижамные брючки. Они были все в таких же точно белых кошечках, сверху донизу.

– Ух ты! – Дарька была в восторге и немедленно полезла ногой в штанину, даже не снимая шлепок.

– Куда?! – поймала ее за руку Катя. – А тапки снять? А джинсы?

Дарька закряхтела и нехотя высвободила ногу. Впрочем, и на глазок было видно, что пижамные брюки вполне подходят.

– Ладно, меряй тут. А я там… – неопределенно сказала Катя и вышла из комнаты.

Она зашла в ванную и умыла лицо ледяной водой. Посмотрела на себя в зеркало.

– Да…

Из зеркала смотрела уставшая и растерянная женщина явно старше Кати.

С тех пор коты стали ее преследовать.

Она выходила из подъезда, и под ноги неизменно кидалась белая облезлая кошка с первого этажа, принадлежащая главе «дневного дозора». Кошка ныряла в подвал, где кто-то истошно и тонко пищал на разные голоса – не иначе нагуляла за лето, а бабке не сказалась и теперь забегала домой только перекусить. Она боялась Кати и устрашающе шипела из подвального окошка, защищая малышей, точно чувствовала, что у Кати с котами свои счеты. Катя отворачивалась и шла дальше. Она старалась не оглядываться, потому что, стоило ей оглянуться, из окна второго этажа таращились через мутное стекло три сытые рыжие морды – их не выпускали, и они коротали дни на подоконнике, объедая тощую красную герань, вылизываясь и лениво обдирая тюлевую занавеску.

Раньше Катя не замечала, сколько в этом городе котов. Теперь же, пока шла до метро, они попадались буквально на каждом шагу: серые, пятнистые, полосатые, белые, черные, рыжие, пестрые – сигали через дорогу, не обращая внимания на машины, шуршали в кустах, обследовали мусорные контейнеры, лакали из луж, клянчили еду на задах круглосуточного продуктового магазинчика «Лолита», дрались, без успеха охотились на воробьев и голубей, а однажды Катя увидела страшное – три крупные серые вороны деловито расклевывали на обочине у пешеходного перехода раздавленный колесами труп котенка, и она потом не могла заставить себя есть, просто кусок в горло не шел. Домашние Мурзики и Барсики сновали по страницам школьных сочинений на тему «Как я провел лето», которое Катя традиционно задала четвертым и пятым классам в начале учебного года. Они тоже ели, пили и размножались в свое удовольствие, и все как один окружены были нежной детской любовью. Коты были везде: они проникли в мир вещей и оккупировали его, осев рисунками на футболках, свитерах, портфелях, пеналах, обложках, линейках, тетрадках, карандашах и ластиках; они свешивались кулонами с тонких девичьих шеек, висели брелоками и значками на рюкзаках и школьных сумках, смотрели с чайных чашек, которые хранились на подносе в учительской, – раньше Катя не обращала внимания, сколько их, а на поверку выходило, что имя им легион и буквально шагу нельзя ступить, чтобы хоть одна кошачья морда, живая ли, нарисованная или вышитая по канве, не посмотрела бы на тебя с насмешкой…

Коты стали ей сниться. Чаще всего возвращался неприятный сон, который она видела в поезде. В такие ночи Катя все давила хозяина и все не могла раздавить. Но снились и другие коты, совершенно незнакомые, словно и ночью сговорились не давать ей покоя. Она чувствовала, что сходит с ума, но Сергею ничего не говорила. Она вообще перестала с ним разговаривать, ограничиваясь в день несколькими необязательными бытовыми репликами. Надо сначала было решиться и сообщить о разводе; она каждый день собиралась и не могла подобрать нужных слов – ведь она его действительно любила и не хотела обидеть, она старалась, чтобы расставание прошло как можно мягче, а тут еще коты эти. Чертовы коты!

Невозможно было держать это в себе, хотелось поделиться хоть с кем-нибудь, но неожиданно оказалось – не с кем. С тех пор как Катя и Сергей поженились, прошло чуть больше восьми лет, и за это время немногочисленные Катины подружки, школьные и институтские, с которыми раньше она иногда ходила в кафе и болтала по телефону «о женском», куда-то испарились. Наверное, потому, что Катя никогда не имела привычки жаловаться на жизнь. Женская дружба – она держалась на этих жалобах, на нехитром утверждении, что все мужики козлы (сволочи, самодовольные идиоты, маньяки, пьяницы, безрукие, жмоты – нужное подчеркнуть). А Сергей… на Сергея было невозможно пожаловаться. Ничто в нем не раздражало Катю, а то, что казалось непонятным или странным, наоборот, вызывало нежность. Вот и выходило, что подруги возмущаются и ворчат, а Катя хвалит. Ей стало странно идти или ехать куда-то без мужа, и она тянула его с собой в любую женскую компанию, отчего всем становилось неловко: Сергей терпеть не мог, когда его разглядывают, а «девочки» в его присутствии лишены были возможности перемыть косточки своим менее презентабельным партнерам. Хвалится – казалось подругам. Они промеж собой насмешливо говорили: «Катьке что? Катька счастливая!» – и переставали звонить, приглашать. Катя не замечала, как они постепенно исчезают из ее жизни, для общения ей вполне хватало мужа. Потом родилась Дарька, и Катя сделалась совсем уж невыездной. А теперь, когда стало тяжело и захотелось участия и совета, обнаружила, что вокруг никого нет.

Осталась только географичка, с которой когда-то поступили на один курс и, учась на разных факультетах, были знакомы мельком, через четвертые руки, а по окончании случайно оказались в одной школе. Они тут были самыми младшими, и это их объединило до состояния ненавязчивого приятельства. За время совместной работы географичка успела выскочить замуж и стремительно развестись, не ужившись со свекровью. Детей у нее не было. Теперь она встречалась с женатым человеком намного старше себя и материально не бедствовала. Он снимал ей квартиру в новостройке и на прошлый день рождения подарил маленький серебристый «Хюндай Гетс», одета она была дорого и со вкусом, не то что в институтские времена, и многие в школе завидовали такому изобилию; да только не было у нее ни малейшего шанса оформить и укрепить отношения, из семьи уходить любовник не собирался и самым тщательным образом следил за тем, чтобы не сделать наследников на стороне. Катя искренне сочувствовала географичке – кажется, единственная из всего коллектива. К ней-то и пошла она за советом, как лучше поступить.

У обеих вторым уроком вышло «окно», и они остались одни в пустой и гулкой учительской, где с высокого потолка свисали пыльные лампы шестидесятых годов, последний раз мытые еще до развала Советского Союза. Тусклый оранжевый свет едва теплился в них, и было видно, что по загнутым ободкам скопились мушиные трупики. Рассказывая, Катя смотрела на эти старые лампы – на одну, на другую, – пока глазам не сделалось больно; потом опустила глаза в пол и стала водить взглядом по растрескавшимся серым паркетинам, между которыми забилась и сцементировалась черная грязь. На улице было серо, сеялся меленький осенний дождичек, и тучи висели на уровне третьего этажа, заглядывая в окна. Географичка молча курила в форточку – тоненькая, безгрудая, стриженная как мальчишка. Ее силуэт на фоне высоких оконных проемов казался кукольным. Но Катя не смотрела в ее сторону и не видела этого – она рассказывала. Не могла она видеть и лица географички, на котором по мере повествования все отчетливее читалась брезгливость и даже какая-то злость. Прозвенел звонок. В коридоре закричало, затопало и захлопало. Катя подняла голову и вопросительно глянула в спину географичке. Спросила робко:

– Ну, Юль, что думаешь?

Географичка раздраженно воткнула бычок в пепельницу, уже третий за эти сорок пять минут, зло обернулась.

– А ты, Кать, зажралась. Знаешь?

Катя опешила.

– Ты посмотри на себя! На вас! У вас у одних все нормально! Понимаешь, нормально! И все эти разъезды ваши – блажь. Уж прости за откровенность. Муж любит. Не пьет, не гуляет. Ребенок. От него, заметь, ребенок, а не от первого брака, как у половины школы. Что тебе еще нужно-то? Тесно вам с матерью? Подумаешь, проблема! Жилье есть. Сняли отдельное – так ведь и то на халяву! Три комнаты, Кать. Три! А кота усыпить можно. Кто вас за руку поймает?

– Как усыпить?..

– А очень просто. Уколом в ветеринарке! Но, конечно, это способ не для тебя. Ты же у нас чистенькой хочешь остаться, а как же. Что, Кать, пострадать захотелось? Жизнь слишком спокойная? Валяй, всё порушь!

Географичка раздраженно вытянула со стеллажа классный журнал, попутно уронив два соседних. Нагнулась подбирать. С цыплячьей шейки ее свесились две тонкие нитки черного жемчуга. Катя смотрела на этот жемчуг как загипнотизированная – взгляда оторвать не могла. В комнату потянулись учителя, сразу сделалось шумно и суетно. Географичка пробралась к двери и вышла, даже не оглянувшись на Катю. А Катя так и сидела на диванчике в углу, до следующего звонка. И только со звонком спохватилась.

Как ни странно, но после отповеди, которую получила от единственной приятельницы, Катя не одумалась, а только укрепилась в мысли, что должна принести эту жертву – расстаться с мужем. Почти девять лет счастья – это ли мало? У других и дня не наберется. Ей казалось… нет, не казалось, она была уверена, что другого выхода не существует, иначе Дарька начнет болеть всерьез. И нельзя трогать хозяина, нельзя усыплять – иначе кара, иначе болезнь будет страшной, может быть, даже смертельной. Наверное, случись около Кати психолог или еще какой профессионал в смежной области, он бы выписал антидепрессанты, и вопрос был бы закрыт, ведь ничего трагического действительно не происходило. Но специалиста рядом не было, антидепрессантов не было, а были только страх, и боль, и чувство вины за почти девять лет счастья, и желание расплатиться по всем счетам – лишь бы ничего не бояться и не ждать, когда придут и насильно всё отнимут. Кто придет? Кто-нибудь. Что-нибудь. Не важно. Уж лучше самой, разом.

По пути домой Катя заехала в ближайший ЗАГС и списала образец заявления на развод, а потом зашла в самый дорогой супермаркет района и, в кои-то веки не экономя, купила почти на весь аванс аргентинского красного вина, ветчины, которую Сергей обожал и в шутку называл «мужским печеньем», дыню-«торпеду», красные горьковатые яблоки с глянцевыми боками, шоколадный торт, ананасовый сок в двухлитровом пакете и баснословно дорогую утку, хотя никогда раньше ее не готовила и даже не представляла, как это делается. Она забрала Дарьку около школы, где та вертелась одна-одинешенька, потому что остальных давно встретили и разобрали по домам, и всю дорогу молчала, а Дарька прыгала вокруг, мешая идти, поминутно заглядывала в фирменные пакеты, оттягивая их за края, и просилась понести торт.

Дома Катя выложила утку в раковину и пустила горячую воду. Хозяин пришел на кухню и стал сосредоточенно нюхать воздух.

– Чтоб ты подавился! – в отчаянье крикнула Катя и начала остервенело выкручивать утиное крыло руками, а оно скользило и не отрывалось, пока не спохватилась и не взяла нож. – На, жри!

Крыло полетело мимо миски и уехало под батарею. Хозяин бодро засеменил за полученной подачкой и стал выуживать ее лапой. Вошедшая в кухню Дарька засмеялась. Она полезла было под батарею, чтобы помочь, но Катя рявкнула на нее так, что дочка метнулась в свою комнату и теперь сидела там в слезах, не понимая, почему в сумках по дороге домой по всем приметам казался праздник, а потом сделалось так, будто мама с бабушкой поругалась или Тимофей папе в тапочки нагадил.

Катя натерла оттаявшую утку крупной солью и плюхнула на противень, точно это была самая обыкновенная курица. Потом два раза вымыла руки с мылом, достала листок белой бумаги, ручку и аккуратным учительским почерком стала писать заявление. С первого раза не вышло: задумавшись, она назвалась Иваном Ивановичем Ивановым, как в образце, и пришлось взять другой листок. Причину сформулировать она так и не смогла, поэтому списала стандартное: «Не сошлись характерами». Поставила дату, подпись и стала ждать мужа. Утка в духовке краснела и покрывалась тугой коркой, но внутри не жарилась, и у нее из-под брюха, стоило ткнуть лезвием, текла масляная кровяная жижа. Катя вымыла яблоки, вычистила и аккуратными дольками нарезала «торпеду», вытерла полотенцем бутылку с вином, немного подумала и пошла искать штопор. Нашла. Открыла. С трудом запихнула пробку обратно, чтобы не выдохлось. Достала и нарезала торт. Спрятала обратно в холодильник, чтобы не таял. Разложила на парадной фарфоровой тарелке прозрачные розовые ломтики «мужского печенья». Достала два винных бокала и стаканчик с наклейкой – Дарьке под сок. И до прихода Сергея сидела, уронив руки на колени, забыв про чертову утку, так что она закаменела до состояния папье-маше.

Семь уроков, факультатив для одиннадцатых классов… Он пришел домой голоднющий и усталый и еще в коридоре почувствовал запах утки. Утки, не хозяина – и это было странно. Катя вышла встречать и, крепко обняв, не дав еще расстегнуть пальто, стала целовать в глаза. Он поверх ее головы заглянул в открытую кухонную дверь и увидел тарелку с ветчиной.

– Ух ты! Что за праздник у нас? – спросил Сергей весело.

Он торопливо расстегнулся и первым делом стянул через голову галстук. Никогда не любил галстуки, костюмы и прочий официоз, но, ничего не поделаешь, профессия обязывала.

– Так, – ответила Катя уклончиво. – Да ты раздевайся, раздевайся. И… руки мой.

Они зашли в кухню, и Сергей уселся на свое место. Катя тут же подала ему тарелку, вилку и нож. Открыла духовку. В кухне повисло густое, вкусное облако пара.

– Ой… Кажется, сожгла, – Катя вытянула противень на свет божий. Утка ужарилась и стала игрушечной.

– Ва-а-а! – восторженно сказал хозяин из-под стола.

– Заткнись, скотина! – возразил Сергей. – Кать, а что это было-то?

– Утка.

– Ого! Ладно, так съедим. Третий сорт не брак, а первый блин комом. Не расстраивайся. Так по какому поводу?

– Потом, потом, – пробормотала Катя, с трудом отпиливая и выкладывая мужу на тарелку половину усохшей птицы. И крикнула в коридор: – Дарька!! Дашуля! Папа пришел, иди ужинать!

Дарька нехотя явилась и хмурая уселась напротив отца.

– Дарья Сергеевна, ты чего это губы надула? – поинтересовался он.

– А чего мама ругается?!

– Мама небось готовила, а ты под ногами крутилась. И под руками тоже. Так?

– А вот и нет! Вот и нет!

– Отставить пререкания! Смотри, какая красота у нас!

– Это не красота, а горелая курица! – Дарька все еще дулась.

– Сама ты курица! Это же утка. Деликатес.

Катя подала Дарьке утиную ножку, и Дарька, взяв ее в обе руки, недоверчиво лизнула и тут же отложила.

– Фу! Гадость!

– Ну и сиди голодная. Нам с мамой больше достанется. – Сергей попытался откусить от утки и прожевать, но, признаться, слегка на этом действии забуксовал. – Вещь, Кать! Это не мясо, это тренажер для укрепления зубных мышц.

Но Катя не засмеялась. Катя не поднимала на мужа глаз и суетливо совала Дарьке сразу дыню, ветчину, яблоко и кусок торта с розочкой. Сергей боролся с уткой как мог, но удалось только слегка обгрызть ее по краям. Потом он сдался и принялся за дыню и ветчину. Катя разлила по бокалам вино, а Дарьке ананасовый сок.

– За мир во всем мире и в нашей отдельно взятой семье! – объявил Сергей. – И за мамочку – лучшего повара в столице и окрестностях!

– Не смешно, – тихо сказала Катя, отпивая глоток вина. Вино было терпкое, насыщенное и совершенно несладкое, она давно не пила такого.

– Да брось! Подумаешь, утка. Зато какой ты варишь гороховый суп! Правда, Дарь?

– Угу. – Дарька вгрызлась в кусок дыни, что называется, по самые уши, и ей было не до того.

Ужин тянулся, кажется, целую вечность. Катя едва прикоснулась к еде, аппетита никакого не было. Ждала, когда наестся и уйдет Дарька, немного отдохнет и отогреется Сергей. Потом помыла посуду, сварила кофе в турке. Сергей переоделся и на кофе пришел в спортивных штанах с вытянутыми коленками, в заляпанной краской футболке.

– Так что за повод, Кать? – снова спросил он.

Катя протянула руку на холодильник, куда положила аккуратно переписанное заявление на развод, и подала листок Сергею.

– Вот, Сереж. Читай. Прости меня.

Сергей стал читать. Потом замолчал надолго.

– Это шутка, Кать? Неудачная. Знаешь?

– Это не шутка, – сказала Катя неожиданно спокойно. И опять прибавила: – Прости меня.

– Тогда объяснись, – Сергей тоже говорил спокойно.

И Катя очень подробно и обстоятельно объяснила: про Дарьку и аллергию, про тещу и Сергея, про кота и Марью Марковну, про жертву, которую она, Катя, должна всем принести, потому что она, Катя, эгоистка, а так нельзя. Быть эгоисткой – это не по-человечески. Рассказ вышел на удивление логичный. Катя и Дарька должны вернуться к теще. Разъезда не будет. А Сергею с тещей все равно не жизнь.

– Ты, Кать, никакая не эгоистка. Ты дура, – резюмировал Сергей. – А тебе не приходило в голову что-нибудь попроще? К примеру, снять другую квартиру? Просто другую, Кать! За деньги? Без котов?

Он отодвинул нетронутый кофе и встал из-за стола, а растерянная Катя стояла у окна и смотрела, как он неторопливо идет прочь и скрывается в коридоре.

Сергей вышел на балкон, покурил. Отыскал в углу старую спортивную сумку и покурил опять. Подхватил ее, пошел в комнату, стал аккуратно складывать вещи. С усмешкой отметил про себя, как немного нажил за время семейной жизни. Уложил два рабочих костюма, купленных в разные годы по распродажам, четыре рубашки – парадную белую, будничную черную и две в полоску, шерстяную жилетку, свитер, несколько футболок. В боковой карман засунул, обернув в пакетик, туфли и кроссовки. До дефолта у него был тряпок полный шкаф, да. И денег особенно не считал. И за границу отдыхать ездил. И по клубам сидел. Все было. Но он бы не хотел вернуть то время. С Катей ему было спокойно. И еще Дарька… Он застегнул на обе молнии сумку, вещей в которой так и не набралось доверху, вынес в коридор и, шуганув хозяина, поставил ее около когтедралки. Вернулся в комнату, переоделся в джинсы и водолазку. В ванной собрал зубную щетку, бритву, пену в целлофан и сунул в другой боковой карман. Вроде всё. Хотя стоп. Зарядник от телефона… Сходил за зарядником. Аккуратно смотал провод. Тоже в сумку. Надел пальто, обхлопал себя по карманам, проверяя деньги и документы. В коридор выскочила Дарька.

– Пап, ты куда?

– На кудыкину гору воровать помидоры, куда же еще? – через силу улыбнулся Сергей.

– Мам, а можно еще тортик? – Дарька прошмыгнула мимо и теперь подпрыгивала вокруг Кати. – А дыню?

– Да, бери. – Катя отодвинула Дарьку и вышла в коридор.

– Сереж, ты куда?

– Твое решение, Кать. Пусть все будет, как ты хочешь. А заявление… Я всё подпишу, ты не волнуйся.

Он вышел и аккуратно запер за собой оба замка. Даже не хлопнул.

Катя сползла по косяку и сидела на корточках в коридоре, разглядывая запертую входную дверь. Из кухни послышались надсадные булькающие звуки – хозяина тошнило под столом. Он перхал и задыхался, выталкивая обратно сырое утиное крыло.

Сергей вышел из подъезда и понял, что забыл зонт. «Возвращаться – плохая примета», – усмехнулся он мысленно, поднял воротник пальто, поудобнее пристроил сумку и шагнул под дождь. Березы, клены, сирень, тополя – все вокруг облетало, замирало до следующего года, листья, подгнившие и раскисшие, лежали под ногами. Сергей не любил осень. Унылое, темное время. Катю он не винил. Она всегда была слабая, хоть и старалась не подавать вида. За эту, может быть, слабость, внутреннюю беспомощность и неумение сопротивляться обстоятельствам он так привязался к ней. В конце концов, он тоже был виноват. Самым глупым человеческим изобретением Сергей считал экономическую теорию. Всё и всегда упиралось в деньги, как историк он мог утверждать это с полной ответственностью. Все войны, все революции и прочие неприятности, по мелочи, шли от товарно-денежных отношений. Это потом поэты и фанатики придумывали красивые объяснения, вроде как с Троянской войной, якобы произошедшей из-за Елены. Как же, держите карман. Нарядные торговые кораблики застревали у берегов Трои и ждали у моря погоды, а погода чаще всего была скверная, не баловала. Беда с этими подводными течениями, с розой ветров и широтой места, от которой зависит климат. Так стояли они день, другой, неделю, месяц, троянцы аккуратно получали за постой и в конце концов так зарвались, что… Но столь грубые материи для поэзии не годились, конечно. Появись, прекрасная Елена!.. Вот и у них с Катей всё упиралось в экономику. Ничего личного. Профессия не предполагала денег. Никогда. И не то что больших, а даже элементарно достаточных. Он отдавал себе отчет, когда шел работать в школу. Он мог бы уйти, когда появилась семья. Заняться опять бизнесом или переучиться на какого-нибудь банковского клерка в крахмальной рубашке. Мог? Мог! Но не сделал этого. И это был его выбор. Что же было жаловаться теперь? Тут уж либо работа любимая, либо заработок приличный. Торговля, бухгалтерия… На производство пошел бы, будь дело лет двадцать назад, да только где оно теперь, производство? И как историка, и как обывателя Сергея пугало, что вокруг продают и перепродают, но никто ничего не производит. Это был тупиковый вариант, ему ли не знать… И кое-кого кризис производства привел, между прочим, прямиком в Третий рейх. Только кто у нас на чужих ошибках учиться станет? Менталитет не тот… В сущности, и нынешняя его работа была таким же бесполезным делом, как купля-продажа. История ничему никого не учила. А ведь могла! А, к черту… Сергей дошел до ближайшего ларька и купил пару банок темного пива. Зашел под крышу на ближайшей автобусной остановке, открыл банку и стал пить большими глотками. Две бабульки, сидевшие в уголке на скамейке, тревожно перешептывались, разглядывали подозрительную спортивную сумку и вынесли в итоге нехитрый вердикт:

– Из приезжих.

Сергей усмехнулся. Не то чтобы он был приезжий, а даже, получается, наоборот. Он подумал: «Хорошо, что завтра суббота. На работу не надо», – и опять усмехнулся. На этот раз – собственной практичности, несообразной текущим обстоятельствам.

Надо было решать, куда отправиться. Он стал перебирать в уме родственников и знакомых, у которых можно было бы перекантоваться ночь-другую. За этими мыслями выпил обе банки и купил еще пару. Выходило, что некуда. Разве только к родителям. А к родителям ему не хотелось. Пиво пролетало, не расслабляя и не отвлекая, один мочевой пузырь реагировал. Нужно было что-нибудь посущественнее. Чтобы наверняка. На улице давно стемнело, горели тусклые желтые фонари. Дождь затих, но заметно похолодало и поднялся ветер. «И отвлекусь, и согреюсь», – решил Сергей и отправился в ближайший магазин за чекушкой.

Пока Катя убирала за хозяином, Сергей успел уже уйти от подъезда, и, когда она спохватилась, выглянула в окно, улица была пуста, только мокрые машины жались вдоль тротуара. Она написала эсэмэску: «Сережа, прости меня. Я тебя люблю», – но ответа не получила. Позвонила – трубку никто не взял. Через пять минут позвонила снова, с тем же результатом. И еще раз, и еще. Взяла мобильник у Дарьки – уж дочери он должен был ответить! – но в трубке слышались только длинные гудки, а потом механическая женщина произносила холодно: «Абонент не отвечает», и Катя давала отбой. Будущее, которого она так боялась, наступило.

И где его теперь искать?! Она наскоро оделась, велела Дарьке никому не открывать и побежала искать мужа. Наверное, он пошел к метро. Она проскочила мимо него, пьющего пиво на остановке, буквально в двух шагах – и не заметила. Это была остановка, с которой они никогда никуда не ездили ни на одном автобусе; маршруты отсюда уходили прямиком на МКАД и разъезжались по соседним районам, где не было ни друзей, ни знакомых – никого. Сергей тоже не заметил Катю. А звонок на телефоне он выключил еще в школе, чтобы на уроках никто не отвлекал, потом закрутился и забыл включить.