Текст книги "Она уже мертва"

То стамбульское возвращение Сережи имело и печальные последствия: она бестрепетно рассталась с несчастным Эмином и больше не искала Большой любви. Романы – да, чтобы не чувствовать себя совсем уж одинокой. Но на все предложения о замужестве следовало не уклончивое «может быть», – только «нет».

Нет.

Нет.

Теперь, стоя на лестнице дома Парвати, она чувствует, что время для «нет» закончилось. На любой из Сережиных вопросов (ты скучала по мне? ты думала обо мне? ты отправишься в плавание со мной?) она ответит – да!

В гостиной звучали приглушенные голоса. Один точно принадлежал Шилу, а второй… Должно быть, это Никита. Стараясь не выдать себя, Полина спустилась еще на несколько ступенек: теперь ей был виден край стола и кресло, которое раньше занимала Маш. Теперь в нем сидел Никита с фотоальбомом на коленях.

– Откуда у тебя эти фотографии? Эта… фотография?

– Неважно. Что ты можешь сказать по существу снимка? Он тебе знаком?

Все ясно: невидимый Полине Шило с упоением играет роль детектива – умного и прозорливого.

– Я не уверен… Но, кажется, это первая Алина роль…

– Роль?

– Ну да… Совсем крошечная. В милицейском сериале она играла жертву преступления. Всего-то пара минут экранного времени.

– И кто же ее сфотографировал?

– Понятия не имею. Возможно, фотограф съемочной группы. По ее просьбе.

– Ты это серьезно?

– Насчет фотографа?

– Насчет просьбы.

– Э-э… – голос Никиты прозвучал неуверенно. – Скажем, я не исключаю такой возможности. Все-таки – первое появление на экране.

– Значит, этот снимок не единственный? Есть похожие?

– Не знаю.

– А раньше ты видел его?

– Нет. Никогда.

– Но тем не менее сразу вспомнил, что это роль, а не что-нибудь другое.

Никита бросил альбом на стол. Вернее, отшвырнул его, как будто это был не кусок картона в обложке, а ядовитая змея.

– О чем ты? Что значит – другое? Я сам позвал ее в этот дурацкий сериал, потому что работал на нем. А Але очень хотелось засветиться в телевизоре.

– Даже в таком виде?

Никита пожал плечами:

– Она актриса.

– И это все объясняет?

– Не все, но многое.

Наконец-то в поле зрения Полины появился Шило. Он больше не задавал вопросов и даже не смотрел в сторону бородача, лишь беспокойно хлопал себя по карманам. И растерянно глядел по сторонам.

– Ты что-то потерял? – поинтересовался Никита.

– Ничего. Пустяки.

Полина и секунды здесь не задержится, ведь ее ждет Сережа! Возникшее подозрение, что письмо мог написать именно Сережа, удивительным образом переросло в уверенность. Если она поторопится, то увидит его через десять минут, и ничто не сможет ее остановить: ни дождь, ни колючий кустарник. Ни даже то, что визит на виллу «Mariposa» печально закончился для маленькой художницы Таты. Стараясь не привлекать к себе внимания, Полина на цыпочках преодолела оставшиеся ступеньки и проскользнула в прихожую. Сняла с вешалки первый попавшийся дождевик (шум дождя снаружи не утихал) и так же неслышно приоткрыла входную дверь. Больше всего она боялась, что кто-то из двоюродных братьев окликнет ее, и тогда придется потратить пару лишних минут на объяснения. И это отдалит – пусть и ненадолго – встречу с Сережей. Конечно, она вовсе не собиралась рассказывать Шилу или кому-нибудь еще, куда направляется, но сама мысль о том, что придется лгать и изворачиваться (решила взглянуть на море, решила поискать Алю, решила прогуляться по поселку), – претила ей. А как быть, если кто-нибудь (такой вариант вовсе не исключен) решит увязаться следом?…

Но все обошлось, никто не заметил маневра и не отреагировал на скрип открываемой двери. Оказавшись на террасе, Полина перевела дух и осмотрелась: Лёка, каменным истуканом сидевший у стены еще полчаса назад, куда-то исчез. Пусть его. Больше, чем сказал, он уже не скажет, да и понять аллегории и иносказания иного невозможно. Как невозможно решиться нырнуть в серую пелену ливня. Он так силен, что полностью заслонил собой сад, даже очертания самых ближних к террасе клумб с отцветшей маттиолой едва просматриваются. Что уж говорить о деревьях и винограднике! Ей бы и в голову не пришло отправиться в столь недружелюбную погоду бог весть куда, если бы не Сережа. Ради него Полина готова еще не на такие жертвы!

А… на какие?

Об этом она подумает позже.

А сейчас нужно решить, как добраться до соседней виллы: на сад уже опускаются сумерки. Подталкиваемые ливнем, они пришли заметно раньше положенного времени. Сколько сейчас? – три, четыре часа пополудни? А может, все семь? Время в доме Парвати движется по своим законам, то сжимаясь, то, наоборот, растягиваясь. Интересно, распространяется ли это правило на «Mariposa»? Не проверишь – не узнаешь.

Давай, трусюндель!

Непросохший до конца дождевик моментально вымок снова и чуть заметно отяжелел. Основная тяжесть почему-то пришлась на правый карман. И когда Полина опустила в него руку, то сразу нащупала что-то вроде маленькой книжки или блокнота. Раскрывать ее под проливным дождем было откровенной нелепостью, но любопытство взяло верх, и Полина бегло пролистала первые несколько страниц.

Рисунки.

Быстрые наброски, заштрихованные плоскости, тонкий – в одно касание карандаша – абрис фигур. Подобный блокнот или, скорее, альбом для скетчей с карандашом в кожаном кольце мог принадлежать только художнику. Вернее, художнице – Тате. Именно в ее дождевике Полина сейчас спешит на встречу к Сереже. В любое другое время тема с дождевиком была бы рассмотрена с разных сторон: мистической – является ли знаком то, что он оказался на Полине? криминальной – не в этом ли самом дождевике была Тата, когда получила удар по затылку? Но сейчас на рассмотрение не было времени, как и на знакомство с творчеством Таты.

Ее ждет Сережа!

Полина переложила блокнот в сумку, где уже лежали открытка с ключом и телефон. Телефон был взят не только из-за призрачной надежды, что исчезнувшая Сеть волшебным образом возникнет снова. Все дело в функции «фонарик», которую поддерживает ее модный смартфон. Учитывая скорое наступление сумерек и дикие заросли у пролома, фонарик – вещь небесполезная.

Впрочем, она втайне надеялась, что плутать в зарослях не придется, и Сережа, пригласивший ее в свой новый дом, позаботился о достойной встрече. Приоткрытой калитки было бы достаточно, но ничего похожего Полина не увидела: калитка, так же, как и в предыдущий раз, оказалась запертой наглухо. Лишь на секунды ее кольнуло чувство досады, а потом она вспомнила о надписи на конверте – «совсем секретно». Сережа ничем не хочет выдать себя, оттого и предлагает своей Белке обходные пути.

Прежде чем углубиться в кустарник, она обернулась и посмотрела по сторонам: никого. Впрочем, даже если бы кто-то находился поблизости, его невозможно было бы разглядеть за сплошной стеной дождя. Решил испытать меня на прочность? – подумала Полина. – Ну что ж, вызов принят!

Через минуту она была уже возле пролома, а еще через две – у входных дверей в дом. Сумерки сгустились окончательно, и, чтобы обнаружить замочную скважину, Полине пришлось прибегнуть к помощи фонарика. Железные врата в рай по имени Сережа выглядели капитально, да и замков в нее было врезано несколько. Найти нужный не составило труда, провернуть ключ – еще проще, оставалось лишь толкнуть легко поддавшуюся дверь. Но Полина медлила. Она почему-то вспомнила, как стояла в детстве у другой двери, не решаясь войти, не имея права войти. Это случилось в те дни, когда к Белке в Питер приехала мать Асты. Вернее, она приезжала к своему брату, Белкиному отцу, но целью ее приезда была именно Белка. Мать Асты – худенькая невысокая женщина по имени Вера. Тетя Вера, да!.. В тете Вере не было ничего от эстонской надменности Асты, наоборот, она оказалась чрезвычайно доброй и даже привезла гостинцы: вязаные носки, домотканую скатерть с дюжиной салфеток, имбирное печенье и плюшевого мишку. Печенье понравилось Белке, оно было ничуть не хуже ее любимого овсяного. А вот мишка – не очень, хотя он выглядел самым настоящим симпатягой: аккуратный, ладненький, в смешном бело-синем комбинезоне. Его портили только глаза – не круглые, как у всех остальных мишек (плюшевых и не очень), —

с вертикальными зрачками, совсем как у Асты.

Зачем мишке змеиные Астины глаза? Чтобы следить за Белкой. Справедливости ради, змеиные глаза пялятся на нее не постоянно – лишь под определенным углом освещения, лишь несколько минут в сутки. Но и этого вполне достаточно, чтобы постараться отделаться от подарка. Лишнее напоминание о пропавшей – вот что он такое, куда бы засунуть это напоминание? На дно ящика с принадлежностями для рисования? На полку со старыми куклами? Под кровать, на антресоли? До антресолей Белке ни за что не дотянуться, под кроватью он будет найден мамой максимум через два дня, во время плановой уборки. Остается ящик с кисточками, красками и пластилином. Туда Белка и отправила плюшевого малыша, накрыв его для верности целой стопкой акварельной бумаги.

– А куда ты дела Верин подарок? – спросил у Белки папа перед сном.

– Он для детей, а я уже не ребенок, – ответила Белка.

– Еще какой ребенок… Пожалуйста, будь хорошей с Верой. Ей и так… – не договорив, папа лишь махнул рукой.

Быть хорошей – не так уж сложно, особенно если тебя оберегают от близких контактов с тетей из Таллина. А то, что родители оберегали Белку, было видно невооруженным взглядом. Ни разу Белка и тетя Вера не остались наедине, а нежелательные с точки зрения папы и мамы вопросы пресекались в зародыше. Еще бы – слишком тяжело далось им произошедшее с Белкой и в доме у Парвати, и потом, в Питере. И лишь однажды, стоя перед неплотно прикрытой дверью, Белке удалось подслушать разговор – между папой и его сестрой, и это был трудный разговор.

– Если бы это случилось с твоей дочерью, – сказала тетя Вера, – ты вел бы себя точно так же, Петя.

– С моей дочерью тоже кое-что случилось.

– Я понимаю. Но она, во всяком случае, с тобой. С вами. Жива и здорова. А моей девочки нет…

Тут тетя Вера заплакала, а Белкин папа схватился за голову своими огромными руками и негромко застонал. И тетя Вера принялась гладить его по голове и по рукам, и папа вдруг показался Белке маленьким – ничуть не больше подаренного плюшевого медведя.

– Нам пришло письмо. Там было написано… Вот… – она вынула из кармана платья сложенный вчетверо помятый листок и передала папе.

Несколько секунд папа изучал его, а потом растерянно взглянул на тетю Веру:

– Ничего не понимаю. Я знаю Машу и ее брата, они приезжали к нам. Очень милые, воспитанные ребята. Ничего не понимаю. Это какая-то ошибка.

– Может быть…

– Кто это написал?

– Понятия не имею. Наверное, тот, кто был в курсе всего, что произошло.

– Ты разговаривала с мамой? – конечно же, папа имел в виду их с тетей Верой маму – Парвати.

– Да. Она говорит, что это бредовая идея, на которую не стоит обращать внимания.

– Вот! – почему-то обрадовался папа. – Именно так! Бредовая идея!

– Но это письмо почему-то появилось… Дыма без огня не бывает, Петруша. И… здесь упоминается твоя дочь. Она что-то знает.

– Все, что она знала, уже рассказала нам. А я рассказал тебе.

– Ты же понимаешь, психика ребенка – очень тонкая вещь. Она могла с чем-то не справиться и попросту поставить блок… Вы не консультировались со специалистами? У меня есть старинная подруга в Таллине, она практикующий психолог, прекрасный знаток своего дела. Существуют новые методики, и мы могли бы…

– Не могли, – обычно мягкий и податливый папа проявил неожиданную твердость. – Я не потащу ребенка в Таллин. Не позволю, чтобы с ней проводили всякие эксперименты.

– Но…

– Я не вижу в них смысла, прости. Потому что надеюсь, что ничего страшного с твоей девочкой не произошло. Да нет, – тут папа принялся рубить воздух ребром ладони. – Я верю в это. И ты верь! Аста обязательно объявится, и все объяснит сама. И вы еще приедете к нам, а я уж вам такую экскурсию устрою! Покажу волшебные места, которых вы никогда не видели…

– Если хочешь, моя подруга приедет сюда. Она дала предварительное согласие.

Папин энтузиазм мгновенно съежился и угас, и все неувиденные волшебные места растаяли в воздухе:

– Вспомни себя в шестнадцать лет, Верочка! Разве тебе не хотелось сбежать из дому – так, чтобы тебя не нашли. Полностью изменить свою жизнь…

– Никогда. Тем более что я знаю, чем заканчиваются такие побеги. Инга…

При упоминании о таинственной Инге, папа снова схватился руками за голову:

– Пожалуйста, не надо.

– Ах да. Совсем забыла, что мама строго-настрого запретила нам вспоминать о ней. Запретила думать.

– Запретить думать нельзя!

– Еще как можно. Тем более когда сам хочешь избавиться от воспоминаний. Все это нам в наказание, Петя. То, что случилось с Астой. И с твоей малышкой тоже.

– А мальчик, который утонул? – после долгого молчания прошептал папа. – Чье это наказание, кому? Он не имел отношения к семье.

– Имел. И всегда будет иметь.

«Мальчик, который утонул», – Лазарь. Но кто такая Инга? Папа и тетя Вера могут обнаружить Белку в любой момент, стоит им только повернуть голову к двери. А именно это они и собираются сейчас сделать: разговор явно подходит к концу. Вернее, Белка страстно желает, чтобы он подошел к концу, слишком он тягостен даже для нее. Что уж говорить о несчастной матери Асты, о ее любимом папочке, который в жизни не совершил ни одного дурного поступка. Но теперь он сделал что-то неправильное. Что именно – Белка понять не может, просто чувствует, и все.

Она возвращается в свою комнату, на все лады повторяя про себя: Инга, Инга, Инга. Странное имя, невесомое, – словно сочиненное из тонкого стекла: вот-вот разобьется на тысячу осколков. Но даже если на пять или на три – все равно не соберешь его, не склеишь заново. Пока Белка бодрствует, она в состоянии приглядеть за стеклянным именем, но что будет, когда ее настигнет сон?

Ночь-то еще не кончилась…

Наутро имя выветрилось из Белкиной памяти без остатка, и больше никогда не возникало в ее сознании. Ночной разговор папы и тети Веры тоже потускнел: вопросы и ответы, вопросы без ответов, ответы без вопросов смешались друг с другом, превратившись в липкий перегной. Или, скорее, тину – сродни той, в которой Белка нашла Лазаря. Копаться в ней не доставляет никакого удовольствия, того и гляди задохнешься от смрада. Белка – самый настоящий психосоматик, так утверждает мама. Немудрено, что весь день ее тошнило, и прощание с тетей Верой (она возвращалась в Таллин) получилось скомканным.

– Приезжай в Таллин, голубка, – сказала тетя Вера, осторожно поцеловав Белку в висок. – Мы с дядей Хейно будем очень рады.

Вместо Белки отозвался папа:

– Обязательно.

– Может быть, на осенние каникулы?

– Осенние каникулы? Отлично.

Мама, стоящая за папиной спиной, страдальчески поморщилась. И совершенно напрасно, ведь Белка никуда не поедет, ни на осенние каникулы, ни на зимние. И следующим летом обязательно найдутся неотложные дела, неотложные города – гораздо более безопасные, чем Таллин.

Больше Полина не видела тетю Веру, и лишь после смерти родителей, разбирая папины письма, нашла короткое упоминание о ней. Парвати писала, что дядя Хейно «оставил Веру и женился вторично, на своей соплеменнице, что еще ожидать от вероломного чухонца, никогда они мне не нравились, никогда». А тетя Вера так и не смирилась с потерей дочери, нанимала частных детективов, платила бешеные деньги прохиндеям-экстрасенсам и просто аферистам, утверждавшим, что они видели Асту в самых разных местах – от Калининграда до Уссурийска. Ни одно свидетельство не подтвердилось, квартиру в Таллине пришлось продать за долги, а сама тетя Вера в конечном итоге приняла постриг и теперь «молится за всех нас» в одном из православных монастырей.

Адрес монастыря в письме Парвати не упоминался.

Самый старший и Самая младшая – тоже. Ни единой строчки не посвятила им Парвати, а ведь посланий от нее за долгие десятилетия скопилось очень много – около ста. Странно, что, кроме матери, никто больше не писал папе, как будто и не было у него братьев и сестер. Да и Парвати не баловала его особыми подробностями из их жизни. Одно из писем, отправленное из Крыма года за два до гибели родителей, поразило Полину: старуха писала о каких-то мелочах. О граде, который побил цветущие абрикосы и персики, «так что теперь ждать урожая не приходится»; о том, что Лёка потерял деньги, целых двести гривен; о том, что соседи (те самые, к которым приезжал когда-то москвич Егор) продали дом буровику с Ямала, и теперь у него на участке денно и нощно идет строительство; и о чем-то совсем несущественном, вроде цен на молочные продукты. И лишь в конце шла приписка:

«Нашего Павлика больше нет. Погиб при испытаниях какого– то нового котла у себя на заводе. Смерть была мгновенной, он, слава богу, не мучился. Сережа передал деньги на похороны, так что все устроилось наилучшим образом. Заказали памятник из гранита, и место выбрали подходящее».

Несколько раз Полина перечитывала постскриптум, пытаясь понять его смысл. Павлик, Павел, – отец Шила и Ростика. С ним случилась трагедия, непоправимое несчастье, а мать пишет о смерти сына так, как будто речь идет не о родном человеке, а о ком-то не очень близком – вроде буровика с Ямала. Каким холодом, какой отстраненностью веет от этих строк! Старуха – никакое не божество, она просто жестокосердная, бездушная дрянь. А ее нежно любимый папочка?… Он промолчал о потере брата, ни словом не обмолвился об этом Полине – и это после всех его утверждений, что он в курсе происходящего в Большой Семье!

Точно так же он был глух к мольбам тети Веры в том ночном разговоре за полуприкрытой дверью. Но теперь совершенно неважно, каким был папа – жестоким, безвольным, не способным даже на каплю милосердия. Или – наоборот – заботливым и мудрым, готовым на все, лишь бы оградить свою семью даже от самого незначительного потрясения. Главное, что он – был. А теперь его нет, и мамы нет. Возможно, тетя Вера тоже ушла из жизни, но Полине некому сообщить об этом: все родственные связи порваны, перекручены, как нитки, что годами лежат в жестянках из-под немецкого рождественского печенья никому не нужные. Стоя на крыльце чужого темного дома, она не решается войти в него. И за дверью не слышно голосов – ни папиного, ни тети-Вериного, – никаких, лишь гнетущая тишина, а на несмолкаемую болтовню дождя Полина больше не обращает внимания.

Но радостное возбуждение, не покидавшее ее на протяжении последнего получаса, вдруг куда-то испарилось. И в голову полезли все те же неудобные вопросы, от которых она с такой легкостью отмахнулась в шкиперской. Есть ли связь между письмом и энтомологической коллекцией? Безусловно, они подброшены в одно и то же время, одним и тем же человеком – Лёкой. Лёка бормотал что-то невнятное относительно коллекционера и так и не назвал его имя: не может же считаться именем «зимм-мам». А невнятное и непроизносимое – может считаться опасным? Может, если у бабочки отрывают голову. Что это – предупреждение? Угроза?

Сережа никогда и никому не угрожал. Напротив, был любящим внуком и братом – не чета всем собравшимся в доме Парвати. Он – пусть и опосредованно – помог Полине, когда она больше всего нуждалась в помощи, он был нежен с ней – тогда, в детстве. Так что —

Давай, трусюндель!

Толкнув дверь, она сделала шаг в темноту. Тьма была кромешной, и рассчитывать, что глаза привыкнут к ней, не приходилось. Полина уже потянулась к спасительному фонарику, когда неожиданно зажегся свет. Вскрикнув от неожиданности, она позвала:

– Сережа!..

Ответа не последовало, а свет, поначалу довольно тусклый, с каждой секундой становился все ярче: очевидно, в плафон над головой Полины были вставлены энергосберегающие лампочки. Прихожая, в которой она оказалась, представляла собой просторное помещение. Пустынное – если уж быть совсем точным. Невысокий, красного дерева, комод, зеркало в золоченой раме прямо над ним да китайская напольная ваза – вот и все обитатели этого помещения. В зеркале отражалась картина, висевшая на противоположной стене: парусник, застигнутый бурей в открытом море. А комод украшали две вазы поменьше – с живыми цветами.

Маттиола!

Цветок ее детства, цветок того трагического августа! Скромный садовый житель, что так нелепо и трогательно смотрится в дорогущих фарфоровых вазах. Странно, что он вообще появился здесь, ведь время его цветения давно прошло.

Но маттиола выглядит свежей, срезанной и поставленной в воду каких-нибудь пять минут назад. И тот, кто возился с ней, наверняка в доме!

– Эй! – еще раз крикнула Полина. – Есть здесь кто? Сережа!..

Там, за пределами освещенной прихожей, начинался полумрак, и в этот полумрак вела бледно-сиреневая ковровая дорожка с длинным ворсом. Наверное, нужно снять ботинки, чтобы не оставлять следов. И скинуть, наконец, дождевик. Полина повертела головой в поисках вешалки, но так и не нашла ее. Довольно странно украшать дом цветами и китайскими вазами и не позаботиться о такой полезной мелочи, как вешалка. Она просто оставит дождевик у дверей, вот и все.

Прежде чем переступить порог комнаты, Полина обернулась и еще раз оглядела прихожую: входная дверь (еще не поздно уйти!), цветы из детства (поздно, поздно уходить!), картина с парусником… А вот это ускользнуло от ее внимания – Салфетки!

Белые вязаные салфетки, на которых стоят обе вазы с маттиолой. Точно такие же салфетки вязала Парвати, в ее старом доме и шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на них. Они и сейчас водятся там в изобилии, они пережили свою создательницу и ни капли не изменились, разве что пожелтели от времени. Чего не скажешь о салфетках в прихожей, сияющих белизной.

Милый, милый Сережа! Милый и сентиментальный и хранящий память, ничем другим нельзя объяснить появление этих мещанских раритетов в его новом доме. Умном доме, где вмонтированные в стену фотоэлементы реагируют на движение и свет включается сам собой. О том, что это – именно умный дом, говорит и небольшая пластиковая плашка на стене, около входной двери. Прямо под панелью с небольшим экраном. Должно быть, на экран транслируется изображение с улицы, от ворот и калитки, но сейчас он черен: внешнее освещение отключено.

Несколько шагов – и Полина уже в комнате. Темнота сменяется светом – одновременно вспыхивает сразу несколько светильников. Настенные бра, высокие причудливые лампы из бумаги – одна, другая, третья, такие Полина уже видела – на старых японских гравюрах, в фильмах, где действие происходит на острове Кюсю, на острове Хоккайдо. Там, в мягкой тени, которые они отбрасывают, вот-вот должен появиться Сережа.

Но Сережа не появляется.

И комната вовсе не комната – большой зал. Мебели почти нет, и ее отсутствие делает зал еще огромнее. Где-то, в дальнем его конце, просматриваются очертания лестницы. Справа от лестницы – небольшой коридорчик (неизвестно, куда он ведет, скорее всего – на кухню и в подсобные помещения). Два глубоких кресла стоят прямо посередине зала, они накрыты белыми чехлами: такие чехлы призваны предохранять мебель от пыли во время длительного отсутствия хозяев. Если бы сейчас было лето, то зал оказался бы до краев наполнен солнцем – так много в нем окон. Окна – огромные, в пол – служат стенами зала, но сейчас они закрыты жалюзи.

Есть еще резной столик с мраморной столешницей – он стоит между креслами. Как хорошо было бы сидеть здесь с Сережей, в разгар солнечного дня, с открытыми окнами, сквозь которые проникает легкий ветерок и доносится едва слышный шум моря! И пить вино, и болтать обо всем на свете, время от времени поглядывая на картины, развешенные в простенках. Картин несколько, но сосредоточиться можно и на одной: их сюжеты повторяют друг друга и повторяют сюжет скромного полотна из прихожей – парусник, застигнутый штормом. Если подойти поближе и вглядеться в судно, наверняка прочтешь его название —

«НЕ ТРОНЬ МЕНЯ!»

Полина нисколько в этом не сомневается.

Конечно, в картинах есть что-то настораживающее: зачем плодить близнецов? Но, подумав, она находит объяснение и этому – Сережа трепетно относится к прошлому. И не просто к прошлому – их общему прошлому, их трагическому и прекрасному августу. Он хочет, чтобы его Белка знала: он ничего не забыл! Все говорит об этом, куда ни кинь взгляд.

Раз-два-три, Сережа – выходи!

Кажется, она произнесла это вслух, и гулкое эхо разнесло ее голос по всему залу. Эффект оказался потрясающим: выходи, выходи, выходи! – повторяли маленькие невидимые Белки на разные лады. Трудно остаться равнодушным к такой мольбе, но Сережу не пронять. Он и не думает появляться, и Полина бессильно опускается на краешек кресла. И только теперь замечает, что столик, издали казавшийся пустым, вовсе не пуст.

Шахматы.

Сережа мог бы позволить себе любые – из ценных пород дерева, из нефрита, да хоть бы из золота, но… Это совершенно ничтожные пластмассовые карманные шахматы, точно такие же… с какими не расставался Лазарь!

Голову Полины как будто стянуло железным обручем, кровь прилила к щекам, в виски бьют маленькие молоточки – нет-нет, Сережа не мог так поступить с ней! Ведь это он спас ее, вытащил из грота с мертвым мальчишкой. Он был рядом, когда Белка заболела после всего пережитого, он прекрасно знал, как она страдает.

Шахмат на крошечной доске намного меньше, чем должно быть: не хватает белого и черного коней, черной королевы. А белая лишилась своего повелителя. Три из четырех флангов на доске полностью оголены, нет большинства пешек. Куда подевались фигуры? Они не завоеваны противником, иначе бы находились тут же, на столике, – так где же они?

Стены зала устремляются ввысь, кресла и столик увеличиваются в объемах, картины в простенках кажутся больше, чем были еще несколько минут назад. Не криминально больше, не настолько, чтобы Полина почувствовала себя Алисой в Стране чудес, отхлебнувшей из флакончика и уменьшившейся.

Она чувствует себя… Белкой.

Белкой, которой исполнилось одиннадцать!

Полина так бы и осталась безвольно сидеть в кресле в ожидании Сережи, но Белка знает, что делать. Что искать и куда двигаться. У Белки острые глаза, не то что у Полины, посадившей зрение многолетней работой за компьютером. Если черный и белый кони пасутся поблизости, она обязательно их обнаружит.

Но первой Белка нашла одну из пешек.

Она валялась сразу за ближним к коридорчику креслом. В полуметре от нее лежала вторая, еще дальше, у коридорчика, сразу две. Двадцать лет назад она тоже шла по следу, оставленному Лазарем, но тогда рассмотреть фигурки, зарывшиеся в гальку, было сложнее. Здесь же, на мраморных плитах пола, они сразу бросались в глаза. Черные были заметнее, и черных было больше, и не захочешь – увидишь; уж не в этом ли состоит тайный план Сережи, исключающий любую случайность? Белка должна двигаться в строго указанном направлении, ни на секунду не сбиваясь и не уходя в сторону.

Фигурки (ладья, пешки и два черных слона, которых она по детской привычке называла офицерами) провели ее через коридор, оказавшийся неожиданно длинным. Дверь в конце коридора была приоткрыта, но за ней оказалась вовсе не кухня – зимний сад.

Огромная оранжерея со стеклянными стенами и стеклянным, почти невидимым во тьме куполом еще не отапливалась, и Белка поежилась от холода. И попыталась вспомнить, видела ли она эту оранжерею, когда стояла на смотровой площадке? Нет, определенно нет, что странно, – ведь столь масштабная пристройка просто обязана просматриваться с любой точки участка. Должно быть, ее скрывало одно из крыльев дома, другого объяснения нет. В оранжерее пахло какими-то поздними осенними цветами, прелой (совсем как в саду Парвати) листвой. Был и еще один запах. Поначалу неявный, он через какую-то долю секунды перебил все остальные и теперь настойчиво лез в ноздри.

Одинокий свитер, он висит на одиноком крючке, вбитом в дверной косяк. Именно от него исходит аромат дорогого мужского парфюма. Парфюм – дорогой, а свитер – самый обыкновенный, черный, грубой вязки, когда-то давно Белка уже встречалась с похожим свитером. Ну да, это произошло в тот самый день, когда ей чудом удалось избежать гибели от руки Маш. Вернее, от ее теннисной туфли. Белку спасла Тата, принесшая печальную весть о мертвом теле.

Не о теле Асты, чего все страшно боялись, – речь шла о дельфине, которого выбросило на берег в бухте. Маленький дельфин, чья кожа оказалась иссеченной винтами лодочного мотора. Дельфина нашли Шило с Ростиком, и на пляж (поглазеть на несчастное млекопитающее) отправились все. Даже Аля, даже толстый Гулька, не говоря уже о старших. И лишь Белка никуда не пошла: выбежав из кухни, она бросилась на поиски Сережи, но так его и не обнаружила.

Что случилось потом, она помнила смутно. Кажется, забралась на сеновал, где обитал Сережа, и зарылась с головой в пахучее сено. Ее пробирал озноб, сердце бешено колотилось, а горло болело. Но боль шла не изнутри, как бывает при ангине, – снаружи. Маш вовсе не шутила, когда говорила, что убьет Белку. Она почти сделала это, и хорошо, что теннисная туфля – не винт лодочного мотора. Когда же придет Сережа?…

Сколько минут или часов она провела в ожидании – неизвестно. Чтобы хоть немного скрасить его, пришлось поплакать, провалиться в сон, проснуться и снова поплакать: о судьбе Лазаря и о судьбе неведомого ей дельфина заодно. Вдоволь наплакавшись, Белка опять провалилась – но на этот раз не в сон: в странную дремоту. При этом глаза ее были широко распахнуты и ни одна мелочь не ускользала из поля зрения.

Вот Сережины книги, невесомо парящие во вселенной сеновала.

Вот тетради в толстом коленкоровом переплете.

Вот его свитер.

Белка и сама как будто парила в безвоздушном пространстве, но добраться до свитера не так-то просто. Он где-то там, внизу; цветки клевера льнут к нему, вспыхивают яркими пятнами на черной поверхности – ведь свитер-то черный! И очень тяжелый. Белка почувствовала эту тяжесть, как только сунула голову в ворот и продела руки в рукава. Рукава были такими длинными, что собственных пальцев она не увидела, а закатать их с первой попытки не получилось: мягкая на вид шерсть оказалась неожиданно грубой, негнущейся, как кусок толя. Свитер только немного пах сеном, а в основном – сыростью и землей. К запаху сырости примешивался еще какой-то запах – тонкий, сладковатый и не слишком приятный. И, странное дело, шерсть не согревала Белку, напротив – отступивший было озноб снова дал знать о себе.

Белка вдруг подумала, что никогда не видела этого свитера на Сереже.

Может, это вовсе не его вещь?

Днем Сережа ходит в майке или в футболке – дни стоят жаркие. Прохлада опускается лишь по ночам, а по ночам Белка Сережу не видит: она спит у себя в шкиперской. А в тот единственный раз, когда Повелитель кузнечиков навестил ее, он был… В чем же он был? Кажется, в рубашке с длинными рукавами. Или – в свитере? Точного ответа нет, и эта неопределенность мучает Белку. Ей не нравится свитер, не нравится запах, исходящий от него, – и почему только дурацкий комок шерсти не вывесил предупреждение «Не тронь меня!»? Старинному линейному фрегату и тарелке можно, так почему свитеру нельзя?…