Текст книги "Времена Хрущева. В людях, фактах и мифах"

Архитектура от Сталина до Хрущева

Есть известная фраза, что архитектура – это музыка, застывшая в камне. Можно сказать, что архитектура – еще и политика, застывшая в камне. Хрущевское время опознаваемо зрительно – это спальные районы, пятиэтажки, знаменитые Черемушки. От советского времени остались сталинский стиль и хрущевский стиль. Нет ленинского стиля, нет брежневского, нет горбачевского. Только Сталин и Хрущев оставили после себя зримый образ страны своего времени, образ советского города.

Пятиэтажку можно вносить в Книгу рекордов Гиннесса как проект, тиражированный самым большим числом. Существует несколько миллионов копий этих стандартных пятиэтажек. Они стоят по всей России, их экспортировали в Китай, во Вьетнам: там целые районы были застроены такими зданиями.

Практически те же самые пятиэтажки существуют во всех крупных городах мира. Этот проект был придуман во Франции в 1958 году инженером Лагутенко, и первая серия пятиэтажек называлась К-7. Без лифта, с совмещенным санузлом – маленькое и дешевое жилье для широких слоев населения. Сам принцип был прост: здание изготавливалось на заводе методом конвейера, на месте собиралось из деталей, поэтому и существовало такое количество копий.

После покупки французского проекта его переделали под советские реалии и на основе базовой разработали около пятнадцати серий различных пятиэтажек – с мусоропроводами, балконами и тому подобное. В совхозах и малых городах строили трехэтажные и четырехэтажные дома по тем же проектам, просто не достраивая один или два этажа.

В начале 60-х появились и девятиэтажки. Собственно, в хрущевское время строили только эти два типа домов, за исключением, конечно, домов по индивидуальным проектам, в том числе и жилых.

Пожалуй, последняя массовая застройка по всему Советскому Союзу проходила во времена Хрущева. Конечно, в русских провинциальных городах сегодня можно найти какой-нибудь бывший обком или райком брежневской постройки. Но основная застройка все-таки именно хрущевская: вплоть до автобусных остановок, рынков, кинотеатров. В малых провинциальных городах ясно видно, что цивилизация туда последний раз приходила именно с Хрущевым.

Многие сторонники Сталина любят опровергать утверждение, что именно Хрущеву советские люди обязаны массовым строительством жилья. При этом никто не спорит, что эти пятиэтажки решили квартирный вопрос и в массовом порядке обеспечили советских граждан отдельными квартирами. Но эта категория людей утверждает, что Хрущев только реализовал проект, который родился задолго до него, т. е. еще при Сталине. И соответственно отцом этого проекта нужно называть именно Сталина.

Вопрос этот очень сложный и неоднозначный. И чтобы на него ответить, надо рассмотреть и само хрущевское массовое строительство, и реформу архитектуры, и предпосылки к ним.

Само обновление архитектуры, которое произошло, было в русле передовых мировых тенденций. И выражалось оно в отказе от сталинского неоклассицизма. То же самое господство неоклассицизма до Второй мировой войны наблюдалось во всех тоталитарных странах – в Германии, Италии и Японии, и даже во многих демократических странах. Во Франции Всемирная выставка была сделана в духе неоклассицизма, а в Нью-Йорке в этом стиле были построены все небоскребы.

После войны Европа испытала невероятную тягу к обновлению. Казалось, что весь мир должен выглядеть по-другому, потому что старый порядок привел к такому кошмару, как мировая война. И фактически во всех странах, начиная с 1950 года, стал побеждать модернизм. Особенно ясно это было видно в Берлине, где в советской зоне строились сталинские здания, а за стеной уже росли те самые пятиэтажки (т. е. там есть семиэтажки, есть четырехэтажки, но в принципе – это то же панельное домостроительство). Таков был общемировой тренд. И в этом смысле было очень правильно, что СССР встал на те же рельсы, что и весь мир.

Но была и отрицательная сторона. Она заключалась в том, что хрущевская реформа была чудовищным крахом для всей советской архитектуры в целом. А началось это с постановления Совмина «Об излишествах в архитектуре» в 1955 году, предваряемого совещанием по строительству. Разумеется, провести реформу в строительной отрасли за такой короткий срок после смерти Сталина было нереально: строительный отдел ЦК, который проводил это совещание, готовил реформу все два года.

Еще в начале 1954 года некто Георгий Градов написал письмо в ЦК КПСС, где заявил, что в отделе архитектуры сидят вредители – старые профессора, которые не дают перейти на новые индустриальные методы строительства, удешевить архитектуру, в результате чего мы не можем строить жилье, не можем ответить на потребности народа, а вместо этого создаем дорогие высотные здания. На основании этого письма комиссия ЦК стала готовить постановление об излишествах. На совещании по строительству сначала выступил Мордвинов – президент Академии архитектуры, потом Власов – главный архитектор Москвы. Они каялись: «Да, действительно, вот мы тут допустили некоторые излишества, и как-то у нас это все получилось неудачно. Но с другой стороны, мы старались для народа, и здания наши правильные».

Потом Градов разоблачал вредителей, предателей и так далее. И по итогам было принято обращение Всесоюзного съезда строителей выпустить постановление «Об излишествах в архитектуре». Весь процесс был сделан точно по схеме «дела врачей». Смысл во всем этом был такой, что архитекторы будто бы специально хотели строить дорогие здания.

После этого Академия архитектуры была расформирована и вместо нее создан Госстрой. Высочайший уровень профессионализма архитекторов, достигнутый при Сталине, был потерян – всем профессорам пришлось отказаться от профессии. Практически, архитекторов вообще отстранили после этого от проектирования жилых домов, этим стали заниматься инженеры.

Поэтому, с одной стороны, индустриализация, изготовление зданий заводским методом – да, это был мировой тренд. С другой стороны, во всех других странах архитекторы очень много работали с жилыми домами и массу всего интересного придумывали. Ведь и такие здания тоже могут быть очень выразительными. В Советском Союзе же любое внесение корректив в стандартный проект стало рассматриваться как вредительство.

Конечно, реформу и погром архитектуры задумал еще Сталин. Но воплотил ее в жизнь и начал реальное строительство миллионов квадратных метров жилья, разумеется, Хрущев. У Сталина идей о дешевом жилом строительстве никогда не было.

После реформы стали искать разные варианты максимального удешевления строительства. Некоторые примеры ранних хрущевских пятиэтажек можно найти в Москве – они кирпичные, и по легенде их строили немецкие военнопленные. В провинции таких зданий тоже построили довольно много, когда восстанавливали города после войны. А потом было принято решение, что это неэффективно, и взят на вооружение французский проект.

Хрущев понимал, что для действительно дешевого и массового строительства нужен конвейер. И он его построил, пусть даже ценой уничтожения профессии архитектора и школы советской архитектуры.

Но конечно, при Хрущеве строили не только пятиэтажки. Каждый политический лидер хочет оставить после себя что-то и в архитектуре. После Сталина остались грандиозные московские высотки, а после Хрущева – Дворец съездов и Новый Арбат.

Изначально у Никиты Сергеевича не было никаких особых вкусов в архитектуре. Для него дом был всего лишь домом. Он вообще согласился с такой кардинальной реформой архитектуры постольку, поскольку не понимал, где тут искусство. Строительство он оценивал только количеством квадратных метров. Однако у архитекторов даже после разгрома школы все равно была масса идей. Они считали, что отказ от сталинской архитектуры – это благо, это возвращение к конструктивизму и к мировому авангарду. Поэтому строительство типовых пятиэтажек сопровождалось неким взрывом новаторских проектных идей. К примеру, был построен Дом пионеров на Ленинских горах – очень легкое, словно летящее здание. Потом появился Дворец Советов – тоже очень легкое, стеклянное, авангардное здание. Свободная композиция, много воздуха, много света – главной идеей проекта была свобода. Это, собственно, и есть два главных признака архитектуры раннего модернизма – свобода и полет. Стен как будто нет, и получается, что этажи висят на стекле, то есть как бы парят в воздухе. Впрочем, Хрущеву это было все еще совершенно безразлично.

Но потом он стал очень много ездить в зарубежные поездки, и у него начал формироваться свой собственный вкус и свой взгляд на то, какой должна быть архитектура. Он заметил, что города в других странах выглядят совсем не так, как в Советском Союзе, они сделаны на другой эстетике. И ему очень понравилась Куба, особенно набережная Гаваны, которая была построена американцами еще в довоенное время и представляла собой океанскую набережную с небоскребами-гостиницами. И вот тогда Хрущев решил строить Новый Арбат – создать в Москве как бы океанскую набережную.

Он вспомнил о том, что Москва – порт пяти морей, и стал реализовывать свой пафосный архитектурно-политический проект. Строили небоскребы, стилобаты, здание СЭВ, с отсылкой к зданию ООН в Нью-Йорке. Если посмотреть на хрущевские фотографии этого строительства, можно заметить, что его всегда снимали с воды, словно в Москве главный транспорт – это речные трамвайчики. Делалось это специально, чтобы было похоже на океанскую набережную.

Для молодых москвичей Новый Арбат стал собственной «Америкой» – он был непривычный, западный и современный. Там даже висела кубинская реклама и можно было зайти в настоящий бар. Но при Брежневе все хрущевские начинания подвергались критике, и Новый Арбат получил обидное прозвище «вставная челюсть Москвы».

Что касается пятиэтажек, то их строили очень быстро – за считаные месяцы. И это было так невероятно в сравнении со сталинскими домами, которые строили по два-три года, что казалось фантастичным. Но это очень вписывалось в общее настроение, царившее в стране. Было ощущение технологического прорыва: Гагарин полетел в космос, дома строятся за месяц. Это стало как бы частями единого рывка вперед.

Кроме того, Хрущев придумал, так сказать, «временную архитектуру». Он сказал, что коммунизм через двадцать лет будет построен, то есть через двадцать лет будет уже совсем другой мир. Поэтому и дома при строительстве рассчитывали на двадцать пять лет эксплуатации.

Ну и конечно, говоря об архитектуре, нельзя не затронуть вопрос сохранения культурного наследия. Вот этим Хрущев совершенно не занимался. У него не было никакого уважения ни к истории, ни культуре, он мыслил исключительно практично. Фактически, все движение по охране памятников началось в брежневские времена. А при Хрущеве была вторая после 20-х годов волна сноса исторических памятников. Он боролся с пережитками, религией, закрывал и сносил монастыри. При строительстве Дворца съездов был уничтожен Чудов монастырь, а Новый Арбат прошел по жилым районам[41]41
  В главе использованы материалы выступления на радио «Эхо Москвы» Григория Ревзина, историка архитектуры и журналиста.


[Закрыть].

Театр хрущевской эпохи. Не только «Современник»

«Таганка, МХАТ идут в одной упряжке, и общая телега тяжела…»

Из стихотворения Владимира Высоцкого

Конечно, главным театральным символом «оттепели» был легендарный «Современник», о котором говорилось в одной из предыдущих глав. Но не только им славна была та эпоха. В Ленинграде существовал почти равный ему по значимости БДТ, а на самом излете «оттепели» Юрий Любимов пришел со своими студентами в Московский театр драмы и комедии, и появилась знаменитая Таганка.

Все театральные реформы той поры шли под грифом очищения революционной идеи. Никто не выступал с лозунгами «долой режим» или «долой компартию», как в 90-е годы, речь шла прежде всего об освобождении от сталинизма.

Рядом с «Современником» и БДТ возникали и меньшие очаги, менее, может быть, художественно значимые, но тоже сыгравшие свою роль в реформировании советского театра. Например, очень многое укрывалось в сталинские времена в Центральном детском театре. Когда вроде бы ничего нельзя, как не раз бывало в искусстве, когда, образно говоря, все двери закрыты, всегда найдется какая-то приоткрытая дверь. И что нельзя делать на официальной сцене – можно в подвале. Если нельзя в подвале – можно на чердаке или в коридоре, и так далее. Были разные способы обойти цензуру и запреты.

Центральным детским театром руководил Константин Шах-Азизов, собравший под свое крыло многих талантливейших людей, которые по разным причинам не могли или не хотели работать в более жестко контролируемых крупных театрах. В конце 40-х годов в рамках борьбы с космополитизмом из МХАТа выгнали Марию Кнебель, и она пошла художественным руководителем в Центральный детский театр. В тот же МХАТ не взяли молодого артиста Олега Ефремова – он тоже ушел в ЦДТ. Туда же пришли фронтовик писатель Виктор Розов и молодой режиссер Анатолий Эфрос, который поработал там до начала 60-х годов. В ЦДТ в 1946–1949 годах ставил спектакли приехавший из Тбилиси, но еще не отправившийся в Ленинград Георгий Товстоногов.

Таким образом, и «Современник», и Ленком, и БДТ, такие, какими их знают сейчас, в какой-то степени вышли из Центрального детского театра.

В эпоху «оттепели» эти три театра стали центром общесоюзной театральной жизни. Они очень внимательно следили друг за другом, перенимали новаторство, оглядывались друг на друга. Если артист БДТ приезжал в Москву, он должен был пойти в «Современник», чтобы понять, куда движется театр: независимо от того, какой там идет спектакль – хороший или плохой. Нужно было пойти в Ленком в те годы, когда его возглавлял Эфрос, нужно было пойти в «Современник», а в Ленинграде – в БДТ. Чуть позже, под занавес «оттепели» обязательно все ходили на Таганку. Это были несколько основных точек для внутреннего строения культуры, театра.

Вспоминая театры времен «оттепели», нельзя не упомянуть и о ленинградском Театре комедии под руководством Николая Акимова. До прихода Акимова в 1935 году он считался худшим в Ленинграде, и ему грозило закрытие. Но Акимов за год сумел сделать его самым популярным театром города. В 1949 году за «формализм в искусстве» и «западничество» Акимов был отстранен от руководства театром, и популярность того сразу упала. Еще раз он возглавил Театр комедии уже при Хрущеве в 1956 году и снова сделал его центром современной культуры, поставив «Обыкновенное чудо» Шварца, потом «Тень» и «Дракона». Именно Театр комедии наряду с БДТ был во времена «оттепели» центром театральной жизни Ленинграда.

Под самый конец «оттепели» расцвела любимовская Таганка. В 1964 году это был самый протестный театр, молодой театр, где засверкал Высоцкий в ролях Хлопуши и Галилея. Но со временем Таганка стала раритетом в плане «надо сходить», ее стали показывать Западу, а следовательно, и держать под особым надзором. Любимов сражался, возражал, говорил: «Я никогда не хотел быть политическим театром, я хотел быть поэтическим театром». В конце концов Любимов эмигрировал, и разыгралась драма с Таганкой 1982–1984 годов. Так этот театр и остался неким символом театрального сопротивления, способности идти до конца.

«Монстры» советского театра – МХАТ, Малый – тоже смотрели на то, что делает молодая поросль. МХАТ смотрел особенно пристрастно, и поначалу его отношение было вполне благожелательным, директор МХАТа Солодовников как раз и придумал название «Современник». При советской власти очень любили слова «современный», «современник» и тому подобное, видели в них некую отсылку к революционным демократам. Поэтому название «Современник» давало больше шансов на то, что власти воспримут новый театр положительно. Но в конце концов МХАТ, конечно, отверг эту студию молодых актеров, потому что стало ясно, что «Современник» для них стал в некоторой степени подписанием приговора.

МХАТ, разумеется, тоже перестраивался, но тяжело и медленно. В театре возникло коллективное руководство, которое на долгие годы, вплоть до прихода Ефремова в 1970 году, уничтожало театр на корню, подрывая самые основы театрального дела.

Очень интересно посмотреть, как совершенно по-другому поступил Малый театр. О нем никогда нельзя было сказать, что он бежал или бежит «впереди комсомола». Но зато он всегда позиционировал и продолжает позиционировать себя как театр XIX века. В этом была и есть особенность этого театра, привлекавшая зрителей. У них редко бывала какая-то необычная и тем более передовая режиссура, но зато там всегда были замечательные артисты – Игорь Ильинский, Борис Бабочкин, Михаил Царев, Михаил Жаров, Элина Быстрицкая, Евгений Весник и многие другие. Тем не менее и к ним в 50-е годы в качестве режиссера пришел Борис Равенских – ученик Мейерхольда, человек со странностями, сбрасывающий щелчками чертей с плеча. И он поставил спектакль «Власть тьмы», который стал одним из знаковых спектаклей десятилетия.

«В конце спектакля „Большевики“ актеры „Современника“ поднимали зал коммунистическим гимном „Интернационал“. И зал почти весь пел вместе с актерами. Это была тоска для великих актеров? Или все-таки они верили в коммунистическую туфту?»

Из вопросов слушателей «Эха Москвы»

Несмотря на всю либерализацию, на то, что появились новые спектакли, тем не менее саму систему никто не ставил под сомнение. Спектакль «Большевики» сначала был запрещен, никто даже и не думал, что его удастся поставить. Разрешила его Фурцева, которая сказала, посмотрев пьесу, что она никогда на таком прекрасном партсобрании не была. Поэтому и «Интернационал» актеры в конце спектакля пели с воодушевлением, для них он стал большой победой. А кроме того, нельзя забывать, что главной иллюзией 60-х годов и вообще всего хрущевского периода было очищение ленинской эпохи от Сталина. И пожалуй, дольше всех сохранял веру в это именно Олег Ефремов, иначе, если бы действительно не считал, что возможно очистить Ленина от сталинской крови, он не мог бы поставить «Так победим!».

В «Современнике» читал свою пьесу «Олень и шалашовка» и Солженицын. В то время, когда Никита Сергеевич был во главе государства, писатель был еще нужен властям, исходя из политических нужд хрущевского времени. Ведь публикация «Одного дня Ивана Денисовича» и выдвижение Солженицына на Ленинскую премию было еще одним ударом Хрущева по Сталину.

В конце 80-х и в начале 90-х Ефремов во МХАТе поставил эту самую пьесу «Олень и шалашовка», но успеха спектакль не имел. Но это была дань уважения Солженицыну и дань памяти «Современнику», в который писатель приходил и читал эту пьесу.

Между театрами, в том числе молодыми и новаторскими, всегда шла конкуренция, существовали ревность и соперничество за зрителя. Эфрос ревновал к «Современнику», «Современник» к Эфросу. К Любимову ревновали и те, и другие. И тем не менее они друг друга признавали и очень уважали.

И у каждого индивидуально, по-своему решались отношения с властью. Эфрос, например, их не сумел построить. Он, наверное, из всех режиссеров и актеров был более всего художником и насколько мог, отвергал политику. При этом с точки зрения социально-политической спектакля более глубокого по чувству, по передаче настроения страны, чем «Три сестры» Эфроса, трудно себе представить.

Когда убирали Эфроса из Ленкома, очень многие пошли в московский горком. И его главный конкурент Любимов пошел, считая это решение большой трагедией для советского театра, и даже грозился в знак протеста выложить партбилет. Такой солидарности теперь уже нет в театральной среде: тогда они шли в одной упряжке не просто ради искусства, но еще и для того, чтобы сломать всем им мешающие барьеры.

Что же касается самой «оттепели» в целом и театральных реформ в частности, то не надо забывать еще об одном важном моменте. Все то же самое, что происходило в Москве и Ленинграде, происходило по всему Советскому Союзу. Везде были свои мини-Таганки, мини-Эфросы и мини-Товстоноговы[42]42
  В главе использованы материалы выступления на радио «Эхо Москвы» Анатолия Смелянского, профессора, ректора Школы-студии при МХАТ, лауреата премии «Триумф», историка театра.


[Закрыть].

Речь Хрущева на ХХ съезде партии: реакция Запада

«Нельзя лгать во имя коммунизма. Ложь контрреволюционна».

Леопольд Треппер, руководитель «Красной капеллы», а в хрущевские времена председатель Еврейского культурно-общественного объединения в Польше

И в Советском Союзе, и за его пределами доклад Хрущева о развенчании культа личности был встречен неоднозначно.

В июне 1956 года впервые примерный текст доклада Хрущева в переводе на английский язык был опубликован в газете «Нью-Йорк Таймс». По самой распространенной версии, которая есть и в воспоминаниях самого Хрущева, текст попал туда через Польскую объединенную рабочую партию. Изначально он был разослан по братским партиям, и уже оттуда пошли утечки. Скорее всего, текст доклада кто-то из поляков передал либо американцам, либо Израилю, и так через «вторые руки» он попал в США.

В любом случае реакцию на Западе этот доклад вызвал огромную. Это было, конечно, невероятное потрясение, причем потрясение было одинаково сильным как на правом политическом крыле, так и на левом. В какой-то степени на левом доклад воспринимался даже ужаснее. Люди не очень понимали, что происходит, и спрашивали друг у друга, возможно ли такое в принципе, и не фальшивка ли этот доклад.

Правое политическое крыло тоже было потрясено – для них пошатнулись сами принципы. Даже те, кто смертельно ненавидел Советский Союз, не знали, как доклад комментировать, они не понимали, как произошло то, сама возможность чего, казалось, даже не существовала.

В Израиле текст доклада был издан примерно одновременно с США. И так получилось, что израильская коммунистическая делегация еще не вернулась с XX съезда КПСС, а брошюры с текстом доклада уже были в руках всех членов коммунистической партии Израиля, социалистических движений, молодежных движений и т. п. Собралось заседание левых активистов, чтобы обсудить этот доклад, и начал обсуждение Вильнер, который был вторым лицом в иерархии компартии Израиля. Он высказал недоумение, что, мол, не понимает, почему товарищи так напряжены. Ничего не произошло. Как всегда, коммунистическая партия Советского Союза необыкновенно щепетильна в вопросах правды. И начал доказывать, насколько КПСС необыкновенна, блестяща и как мудро ведет всех за собой. Тогда впервые рядовые члены компартии Израиля согнали члена Политбюро с трибуны, не дав ему закончить речь. В партии стал назревать раскол.

Но вскоре из Москвы вернулся генеральный секретарь Коммунистической партии Израиля Микунис, и через неделю после того заседания, когда Вильнера согнали с трибуны, вновь собрались примерно те же люди. Атмосфера царила тяжелая – люди были разгневаны и обижены на КПСС как на центр неправды. Микунис не был самым умным человеком в мире, но именно тогда он выступил блестяще. Он встал на то же место, где неделей раньше стоял Вильнер, и начал свое выступление так: «Вы прочли все эту брошюру. Вы потрясены. – И вдруг крикнул так, что почти зазвенели стекла: – Не коммунист тот, кто не потрясен!» И это как-то заново объединило людей, поэтому некоторое время компартия еще удержалась, прежде чем развалиться.

Окончательный раскол в израильской компартии произошел только в 1965 году. Большинство ее членов отошло от советской интерпретации коммунизма, а среди оставшихся лидером самого высокого ранга был как раз Вильнер, он и стал генеральным секретарем.

Похожие процессы происходили во всех коммунистических партиях. Раскол в Англии был даже более четко определен социально – там из компартии ушла почти вся интеллигенция, хотя до этого в академических кругах влияние коммунистов было очень сильно.

Сейчас кажется странным, почему люди уходили из компартии. Вроде бы должно было быть наоборот, КПСС признала ошибки и в какой-то степени очистилась. Партии Англии, Франции, Израиля и прочих стран поддержали этот процесс…

Надо понимать, что Коммунистическая партия для интеллигенции была партией правды, за что ее многие и поддерживали. Разоблачение лжи, о которой все узнали только после выступления Хрущева, стало главной причиной разочарования в коммунистическом движении.

Кроме того, практически во всех компартиях доклад вызвал раскол на сталинистов и антисталинистов, на сторонников хрущевских разоблачений и противников. Причем даже на самом съезде среди иностранных делегаций уже был ропот, когда до Хрущева выступил Микоян с очень аккуратной критикой краткого курса истории ВКП(б). Тогда кто-то из членов чехословацкой компартии поднялся и сказал, что это безобразие и правый ревизионизм.

Положительнее всех к развенчанию Сталина отнеслись в Китае – Мао Цзэдун спокойно воспринял XX съезд и даже поддержал Хрущева в венгерском вопросе. Большую роль здесь сыграло то, что он освободился от давления личности Сталина и почувствовал себя равным советскому лидеру.

Конечно, от личности Сталина зависело очень многое. Он долгое время был «вождем народов», безоговорочным лидером мирового коммунизма, имел большой авторитет после победы СССР в войне. И безусловно, его развенчание произвело эффект разорвавшейся бомбы. Возможно, даже больший, чем открытие информации о репрессиях и ситуации в СССР в целом. Поэтому очень важен вопрос: любой ли лидер, пришедший к власти вместо Хрущева, занялся бы развенчанием культа личности Сталина?

Скорее всего да, ведь даже Берия был готов приступить к неким реформам. А любые реформы предполагают порицание предшественника и отвержение его курса. И даже те люди в окружении Хрущева, которые считали себя сталинистами и не сильно поддерживали Хрущева с идеей доклада на XX съезде, тем не менее согласились с частичной критикой в адрес Сталина. В какой-то мере это было необходимо всем для того, чтобы «закрыть» предыдущий период. Но с другой стороны, после смерти Сталина к власти мог прийти человек как еще более радикальный, чем Хрущев, так и менее радикальный.

Единственной компартией, которая иначе, чем другие зарубежные коммунистические партии, отреагировала на доклад Хрущева, была итальянская. Ее руководство еще до XX съезда КПСС начало проводить свою собственную политику. Итальянская компартия была основательницей движения, которое называлось «еврокоммунизм». После XX съезда КПСС это движение в Европе очень окрепло, и постепенно крупнейшие компартии Западной Европы перешли в мягкую оппозицию к Москве. И эта оппозиция со временем становилась все жестче, особенно после чехословацких событий 1968 года.

Французская левая интеллигенция, например, в 1956 году не особо покидала партию, у них кризис наступил именно после событий в Чехословакии в 1968 году. Тогда французские коммунисты фактически вынуждены были порвать отношения с Москвой, для того чтобы сохранить поддержку целой плеяды знаменитых личностей (среди которых были Луи Арагон, Эльза Триале, Пикассо и Ив Монтан), сочувствовавших левым. Они отвернулись бы от французской компартии, не осуди та действия СССР.

«А иностранные левые представляли себе истинную жизнь в СССР?»

Из вопросов слушателей «Эха Москвы»

Конечно, зарубежные коммунисты, даже те из них, кто жил в странах Восточной Европы, не представляли себе, что на самом деле происходит в СССР, как там живут люди. Они видели то, что хотели видеть, и, разумеется, то, что им готовы были показать. Показателен пример с делегацией французских коммунистов. Рабочим, которые у себя дома работали на конвейере, показывали «ВАЗ». И пока они шли вдоль конвейера, тот два или три раза останавливался, потому что плохо работал. Но на вопрос, что происходит, французам объяснили, что конвейер останавливают для того, чтобы рабочие могли отдохнуть. Гостям это очень понравилось – разница с потогонной капиталистической системой была налицо.

У людей, которые искренне верили компартии, выступление Хрущева могло вызвать только две реакции. Первая: сказать «неправда, быть не может» и зубами держаться за свои прошлые взгляды, иначе страшно было признать, что жизнь прошла зря, а идеалы оказались ложными. Так отреагировали многие люди, которые долго состояли в компартии. Вторая реакция была такой: признать, смириться, жить дальше. В таком случае партия либо меняла свое руководство на тех людей, которым можно было доверять, либо поворачивала на более демократичный путь. Компартии того времени не были партиями в западном значении этого слова. Скорее они напоминали дисциплинированную армию. А это значит, что схватка двух внутрипартийных лагерей – тех, кто считал, что нельзя ничего менять, и тех, кто считал, что надо менять обязательно, – была неизбежна.

Конечно, эти два лагеря, так или иначе, существовали всегда. Может быть, не открыто, но подспудно внутри партий всегда была некая оппозиция, о чем ярко свидетельствует факт передачи польскими коммунистами доклада Хрущева на Запад. Несомненно, что и события 1956 года в Венгрии тоже стали косвенным следствием XX съезда. В партии подняли голову те силы, которые были готовы что-то менять.

«А как Запад сопоставил доклад Хрущева, развенчивающий тирана, и советские танки в Будапеште, давившие мирных венгров в этом же памятном году?»

Из вопросов слушателей «Эха Москвы»

Венгерские события заставили окончательно уйти из компартии тех, кто колебался, и раскололи партии там, где дело шло к расколу. Интеллигенция тоже стала уходить из партий не столько после XX съезда, сколько после венгерских событий. И очень важной на этом этапе была фигура венгерского лидера Имре Надя. Надь был, несомненно, коммунистом. Он был, несомненно, коммунистическим министром. Он был честным человеком: о нем говорили как о главном честном человеке Венгрии. А его расстреляли. Это было больше, чем интеллигенция могла принять.

Реакция правых, которые, собственно говоря, и управляли западными странами, в том числе и Соединенными Штатами, на новую политику СССР была двойственной. С одной стороны, это был страх – Советский Союз стал слишком непредсказуемым. С прежним сталинским режимом они все же не раз имели дело, знали его сильные и слабые стороны. С другой – для большинства политиков появилась возможность ограничить влияние СССР, которое слишком выросло после войны. Победа в мировой войне была огромным козырем, с которым приходилось считаться даже США, несмотря на наличие атомной бомбы. Это был козырь моральный – победа над нацизмом, и практический – доказательство силы советского оружия. Кризис сталинской системы и раскол мирового коммунизма, окрепшего после войны, был западным державам очень на руку[43]43
  В главе использованы материалы выступления на радио «Эхо Москвы» Теодора Шанина, ректора Московской высшей школы социальных и экономических наук, профессора социологии Манчестерского университета.


[Закрыть].