Текст книги "Со мной и без меня"

Часть вторая
Время «Комсомольской правды»

Глава 1
Первый жизненный аванс

Возможно, ошибочно, а возможно, единственно правильно (опыта не было), но в МГУ имени Ломоносова нас обучали газетному делу по добротной академической методике. Мы должны были постигать основы разных гуманитарных наук, знать историю журналистики, владеть великим и могучим. Я учился не слишком усердно. Вероятно, потому что невозможно было усидеть на студенческой скамье, когда в каждой факультетской многотиражке сообщалось о публикациях в большой прессе старших по возрасту однокурсников. Рвался попробовать себя в профессии и я.

Приближалась производственная практика. Вдруг счастливо открылась перспектива пройти ее в «Комсомольской правде». Это был предел мечтаний! Очень хотелось напечататься в лучшем для меня издании, ощутить подлинную журналистскую удачу.

Целая толпа 19-летних второкурсников взметнулась по мраморной лестнице на 6-й этаж газетного здания по улице Правда, 24. Прибежали в просторный холл, уставленный по гостеприимному чину креслами. Осмотрелись. Холл заливало солнечным светом, ибо вся наружная стена состояла из стекла. Диковинный конструктивизм 30-х годов. Длинный коридор с выбоинами паркета периодически наполнялся быстрым перестуком дамских каблучков. Да и мужской народ сновал мимо нас без устали.

Свет и движение.

Нас двинули в Голубой зал. Один грозный член редколлегии, это потом было, потом, любил повторять непослушным новичкам: «Будете гореть синим пламенем в Голубом зале». А тогда в главном редакционном помещении звучал ласкавший наш слух голос энергичного молодого бородача по имени Борис Грушин: «Приглашаем поработать в Институте общественного мнения «Комсомольской правды», первом в истории страны исследовательском центре массовых опросов населения».

Позже я выяснил, что Борис Андреевич Грушин недавно окончил аспирантуру философского факультета нашего МГУ, директором Института общественного мнения числился по совместительству, сам Институт имел в штатном составе всего две единицы, но провел уже пять всесоюзных опросов, получил широкую известность и признание в научных кругах.

Теперь Институту вместе с нами, практикантами, и другими добровольцами, питавшими ученую склонность к социологии, предстояло окунуться в очередное исследование. Называлось оно необычно, даже изящно: «Мир ценностей советской молодежи (на Марс – с чем?)» После триумфальных космических полетов с Байконура, на фоне пророчески звучавших песен типа «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» вопрос в скобках звучал как практическое задание.

Молодой читатель охотно пошел на такой опрос.

Почта ежедневно доставляла в «Комсомолку» письма в тяжелых мешках. Мы, студенты, читали, кодировали, редактировали эти корреспонденции. Иногда они отражали лишь острые запросы молодежного быта (купить бы магнитофон, достать бы джинсы Levi Strauss), а иногда напоминали послания землян братьям по разуму во внеземных цивилизациях. Пожалуй, вперемежку из первых и вторых подготовили тематическую полосу с запомнившейся мне «шапкой»: «И на Марсе будут яблони цвести!» Только так!

В полосу вошла часть материалов, подготовленных мною – студентом, мечтавшим об авторской публицистике, на худой конец – об очерковых зарисовках. Пусть не было таких заданий, но я завершал практику без разочарования, даже с каким-то предчувствием чуда.

И чудо свершилось.

Когда комната, где мы работали, почти опустела, к моему столу подсел всегда довольно суровый на вид, в очках с большими диоптриями Владимир Чивилихин, вошедший в известность очеркист «Комсомолки».

– Не хочешь у нас остаться на стажировку? – и, не дожидаясь моего несомненного согласия, добавил, пародируя милицейское принуждение: – Пройдемте, товарищ!

Прошли в кабинет редактора отдела спорта Павла Михалева.

– Паша, видишь парня? – было сказано про меня.

– Немного знаком. И что?

– Тогда бери к себе, не торгуясь. Был вчера на журфаке, там мне этого молодца рекомендовали. Он, кроме всего прочего, чемпион МГУ по прыжкам в высоту. Взял 190 сантиметров.

– И что?

– Вот заладил свое «и что». А то, что характер.

Надо же так случиться, что почти накануне этого разговора именно Михалев уговорил меня сыграть за команду «Комсомолки» против «Правды» на первенство среди журналистов Москвы по баскетболу. Сыграл. Мы прилично накидали правдистам, у которых, по-моему, не было подставных.

– И что? – теперь уже с некоторым отчаянием повторил Михалев. – Я бы взял, так у меня вакансии стажера нет и не предвидится.

Чивилихин перед тем, как удалиться, опять сослался на факультет, на хорошее мое досье из фактов биографии и газетных вырезок. Неожиданно Павел Филиппович погасил свою сигарету, не спеша надел франтоватый пиджак, висевший в шкафу на вешалке, и повел меня куда-то по коридору. Он ходил по разным кабинетам с начальственными табличками на дверях, меня иногда туда приглашали, чаще – нет. Наконец я оказался в отделе рабочей молодежи.

В просторной, уставленной четырьмя столами комнате сидел и явно грустил всего один сотрудник, как оказалось – заведующий отделом Виктор Дюнин.

– Ты чего, Витюш? – вкрадчиво поинтересовался Михалев.

– Третий день подряд дежурю. Глаза слипаются. Мои застряли в командировках, – последовало объяснение.

– Мне известно, что у тебя скоро появится стажерская вакансия.

– Кадры ищут…

– Понимаю, над кадрами не каплет, – подхватил, помню, тему Михалев и бросил несколько заключительных реплик из сцены моего сватовства. – Так вот смотри. Твой бывший сокурсник Чивилихин из двухсот нынешних студентов журфака отобрал… Знакомься. Я бы сам взял, да ставки нет и не предвидится.

– А в рабочем отделе, ты меня не дослушал, ставка стажера уже есть. Так что можем взять.

Услышав это, я, должно быть, сразу расслабился. Потому что дальнейшее помню и не помню.

Но про хлопоты Владимира Алексеевича Чивилихина добавлю здесь несколько слов. Он, должно быть, глаз положил на меня еще и потому, что узнал из моего досье: «окончил железнодорожную школу». Сам Чивилихин поступал в университет из паровозного депо.

И сейчас уверен, что я попал по тому времени в самую благоприятную для профессионального роста и приобретения достойных ориентиров человеческую среду. В ней молодое поколение становилось на плечи уже познавшего жизнь.

Я потом много видел разных журналистских коллективов и сам их возглавлял, но такого, что встретил в «Комсомольской правде», таких редакторов, таких корреспондентов, таких друзей… Все редкостное не повторяется.

А что такое отдел рабочей молодежи? Это – комсомол на заводах и фабриках, ударные комсомольские стройки, комсомольские путевки. Мне поручили раздел, который именовался «Большая химия»: молодежь на сооружении заводов синтетического каучука, шинных заводов, комбинатов новых полимеров, в научно-исследовательских профильных институтах. Эта материя, признаться, сразу, с ходу мне оказалась не по зубам. «Вгрызайся!» – был совет.

И меня учили. Не только правкой, опытом, отношением к делу. Учили прежде всего нестандартному мышлению, литературной выделке материалов, экономии слов, приобретению собственного стиля. Но главная дисциплина в школе рабочего отдела – трудолюбие. По этому предмету экзамен сдавал беспрерывно. И не только тем, что мой рабочий день подчас длился по 18 часов, что заметки переписывал по 3–4 раза, заголовки придумывал до посинения. Все это можно было вынести. Суть испытания состояла в практическом проявлении этой самой любви. В качестве газетных строк.

«Лучший материал – материал напечатанный» – это был девиз отдела. Любовь с отдачей. А любить не заставишь. Чувство пробуждалось, я бы сказал теперь, на этической основе показывать правду, защищать обиженных, разгребать человеческие беды. Труд подогревался святой (прошу прощения за патетику) ревностью к истине, добру и справедливости. Я видел, что корифеи отдела творили, а не «пахали», не надрывались над строчками. Материалы делали азартно, получалось талантливо. И постепенно я сам начинал ощущать, что муки творчества – не томительный недуг, а почти блаженство.

Но тогда я еще не знал истины, что в жизни все неожиданно переменчиво. Здорово, конечно, если на тебя удача свалилась с неба, но еще важнее ее удержать. Посадить на самый удобный стул, на самое мягкое кресло, лишь бы фортуна не упорхнула.

А что у меня случилось с первой публикацией! Спешил отличиться. И преуспел. Напечатали мою заметку в 40 строк. С фамильной подписью. Наутро в ней обнаружили 10 ошибок. Я на одном дыхании написал что-то про Херсон, где ни разу не был, про черноморские теплоходы, названия которых приводил по памяти, безбожно перевирая. Про то, что «море плескалось», а Херсон был и есть речной город. Меня хотели тут же уволить, но кто-то заступился. Вспомнили при разборе моих херсонских ляпов: он придумал лучший заголовок месяца – «О тех, кто легок на подъемные». Пожалели. Да и самому начальству был повод «почесать репу»: информацию поставили без бюро проверки, в недопустимой спешке, просто для затыкания «дыры» на полосе.

Было мне тогда 19 лет. Посчитал, что оставили в «Комсомолке» работать над ошибками, оправдывать первый жизненный аванс.

Глава 2
Вот такое стереокино

Отликовали выпускники факультета журналистики МГУ по случаю вручения дипломов. Отпировали в Доме журналистов, обласканы были самим Ясенем Николаевичем Засурским, выдающимся человеком, нашим деканом. Нашим другом не только в студенчестве, но и потом (десятки лет!), кем бы ни стали в журналистике или в других ипостасях. Я и сегодня почитаю за честь побывать у Ясеня Николаевича на факультете (он там президент), если он в порядке (к сожалению, часто недужит), но светлая голова нашего Учителя, его мобилизующе острые мысли возвращают любого из нас в ту пору «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…».

Помню, несколько лет назад возникла необходимость обратиться к ректору МГУ с просьбой продлить контракт Ясеню Николаевичу. (По возрасту он должен был перейти на другую работу.) Мы, выпускники факультета, кто был под рукой, дело срочное, соорудили челобитную ректору, академику В.А. Садовничему. Потом глянули на подписи – матушки-святы! – вся страна, все ближнее зарубежье, далекие страны – главные редакторы, директоры, министры, руководители пресс-службы, писатели, режиссеры, народные артисты, поэты, лауреаты, государственные чиновники… Имена, имена, имена… Цвет страны. Честные, порядочные.

Так Ясен Николаевич нас учил.

Сначала честь, потом профессия.

Виктор Антонович Садовничий позвонил сразу, как получил наше письмо. Это делает честь Виктору Антоновичу – он и до письма нашего все решил как надо:

«Письмо оставлю на память. Сами имена людей, их нынешние позиции в обществе говорят о том, как замечательно вас всех учил Ясен Николаевич…»

Мы, выпускники журфака, были востребованы буквально «от Москвы до самых до окраин». Женя Сытников – Камчатка, Вова Гуигин – Сахалин, Толя Шлиенков – «Неделя» («Известия»)…

Меня распределять не надо было. Я уже работал в «Комсомольской правде» в отделе рабочей молодежи. Стажером. 35 рублей жалованье. Зарплата хорошая, но маленькая. Стипендия была всего на пять рублей меньше.

Из общежития на Ленгорах пришлось съехать. Прописки московской нет. Словом, ни кола ни двора… Зато «Комсомолка»! Вершина мечты любого журналиста той поры.

Кстати, в газете таким неприкаянным я был не один. Более того, в первый же день бездомья я понял, что в редакции это норма. Нам не просто позволяли оставаться на ночь на кабинетных диванах, но еще и постельным бельем одаривали. Так и коротали ночи Юра Рост – талант из Питера, Илья Хуцишвили – выдвиженец из Тбилиси, Слава Голованов – гений из Москвы (его ночевки были связаны с запутанными семейными обстоятельствами).

Все мы ждали милости от ЦК ВЛКСМ в виде общаги (В. Игнатенко, Ю. Рост – холостые) или чего получше (И. Хуцишвили – семейный), или доли в кооперативе (Я. Голованов, перманентный жених).

Но мне повезло несказанно.

Мой старший брат, Семен Никитич, был аспирантом у академика А.Н. Бакулева. Светило медицины, Александр Николаевич Бакулев стал основоположником советской сердечно-сосудистой хирургии, был президентом Академии медицинских наук… Словом, ученый с мировым именем. И в ученики себе он брал с большим выбором, на перспективу.

Случайных людей в его команде не было и быть не могло. Моего брата он взял из больнички города Тутаева, Ярославской области, где Семен работал по госраспределению, как выпускник 2-го медицинского института Москвы. Там, в Тутаеве, он три года не отходил от хирургического стола. Стал классным специалистом, приехал в Москву поступать в аспирантуру. Приглянулся А.Н. Бакулеву и получил от него добро на хирургическую и научную работу у себя в клинике.

Уже потом Семен станет профессором в зарубежных университетах, выучится у самого Майкла Дебейки в Хьюстоне, вернется в Москву в Склиф – Институт скорой помощи – замом директора по хирургии… Да и сегодня, в свои восемьдесят с гаком может сделать любую операцию. Приходите. Больница № 13, город Москва.

Однако и Семену негде было приткнуться. Выручил академик Бакулев. Он понял: в его клинике оказались перспективные молодые люди, но дико неустроенные. Академик попросился на прием к Николаю Александровичу Дыгаю – мэру Москвы тех лет. Попросил для будущих ученых-хирургов хоть что-то. Общежитие, но в центре. Шел 62-й год… Дыгай, светлая ему память, не отмахнулся, не передоверил, не замотал, а разрешил сразу же вселиться в дом, где был легендарный кинотеатр «Стереокино», напротив Дома Союзов. «Стереокино» показывало единственный фильм «Машина 22–12» каждый божий день почти круглосуточно.

«Центрее не бывает, – пояснил глава города Москвы и добавил: – Правда, через три месяца мы этот дом снесем, будем искать вашим аспирантам что-то другое. А пока пусть перекантуются».

Так мой брат и его друзья аспиранты получили комнату на пятерых в выселенном под снос доме. Правда, не обошлось без гримас нашей советской жизни: в доме (кстати, бывшем общежитии) уже почти никто не жил. Лишь 2–3 комнаты были еще в ходу. Но дежурные на входе и выходе остались, белье постельное меняли в срок, и газ был, и свет, отопление и прочее в порядке. Живи не хочу.

Естественно, брат с согласия друзей пригласил и меня на постой: где пятеро, там и шестая раскладушка втиснется. Как же замечательно мы жили! Дружно, весело, без вредных привычек. Наш дом, поскольку был в таком шикарном месте Москвы, разумеется, стал центром притяжения всех наших друзей. Просто «Клуб знаменитых капитанов». Артисты, журналисты, ученые, даже один виолончелист с инструментом – все торопились на наш огонек.

Жизнь, как говорится, налаживалась. Я мотался по ударным стройкам, старшие товарищи продвигали сердечно-сосудистую хирургию, биохимию, дежурили в Первой Градской больнице и не только. (Аспирант Семен Герасимович подрабатывал по ночам сторожем на мясокомбинате. Платили ему, на общую радость, колбасой.) Еще один наш сосед создавал в своем НИИ искусственную икру. Черную.

С этого места, думается, надо поподробнее.

Итак, на столе у нас всегда стоял трехлитровый баллон с икрой. Как нам объяснили, делалась она из нефти. Это знание аппетита не прибавляло. Но икра, как настоящая, уже намазывалась. Оставалось пройти испытания. Испытателям, то есть нам, даже приплачивали. Это как-то стимулировало наш добровольный вклад в науку.

Вся наша гоп-компания, и постояльцы, и гости вынуждены были принимать участие в научном эксперименте: дегустировать икру и записывать в специальных бюллетенях кое-какие данные о последствиях. Например, какова желтизна глаз, белесость языка, каков, пардон, цвет мочи и т. д. Сначала мы всерьез вели научные дневники. Потом начали списывать друг у друга, потом просто подгоняли цвет языка, глазного яблока и прочие данные к научным прогнозам.

Словом, был дом наш полная чаша.

Одна беда: ни у кого не имелось прописки, жили практически нелегально. А тут еще дело «Мосгаза», да местопребывание наше напрягало правоохранительные органы, особенно в дни парадов и дни скорби: ведь мы всегда находились внутри оцепления. На нас косо смотрели: ни похоронить спокойно, ни колонны подровнять. Все время крутятся посторонние и без пропусков.

Потом к нам зачастил участковый из ближайшего к Кремлю отделения милиции. Лейтенант, как помню, не лейтенантского возраста приходил вечером, когда мы, нарушители паспортного режима, были на месте. Суровый милиционер знал нас хорошо, мы не раз сдавали ему разные прошения и справки от организаций, где служили, письменные подтверждения, что скоро покинем вверенный командиру район. Или принесем паспорт с пропиской.

Начиналось всегда одинаково: лейтенант раскрывал полевой планшет.

Как фамилия? – и так далее, все снова-здорово.

Савчук.

Семен Герасимович.

Даренков.

Арчаков.

Игнатенко Семен.

Игнатенко Виталий.

В этом месте опроса выдвигался в центр стола баллон черной икры. По легенде, Боре Савчуку эту роскошь прислала тетя из Астрахани. Я, как самый молодой, должен был спроворить чай. Старшие товарищи клялись, что документы на прописке. Через неделю, в крайнем случае две все будет в порядке.

Потом мы гурьбой провожали участкового.

Естественно, с баллоном икры для дома, для семьи.

Через пару недель история повторялась.

Как фамилия? Чай с икрой… Астрахань… Тетя… Обещания… Проводы… Баллон…

Правда, каждый раз лейтенанта удивляли и раздражали вопросы о цвете роговицы, языка, и мочи у него и членов семьи.

Уверен, он считал нас идиотами. «Заучились».

Так продолжалось полтора года.

Дом после того, как мы съехали, простоял еще почти восемь лет…

Сменилось три мэра…

Все, кроме меня, стали докторами наук, профессорами… Александр Арчаков – академиком…

На жильцов комнаты пришлось: одно звание лауреата Государственной премии СССР, два звания лауреата Государственной премии России, одно – Ленинской премии, два – премии Правительства Российской Федерации…

Вот такое стереокино!

Глава 3
Триста спартанцев

Когда я начал работать в «Комсомолке», там царила особая атмосфера под названием «дух шестого этажа». Там квартировала газета. Чем наполнялось для меня это вроде бы мистическое понятие?

Тогда шло становление нового поколения людей, которых потом назвали шестидесятниками, – тех, кто поверил в возможность раскрепощения страны после XX съезда партии. Появились и журналисты-шестидесятники, со своей гражданской позицией, романтичной идейной программой, отважные до жертвенности. В «Комсомолке» был особенно заметен их авторитет.

Особую стать редакции придавали те, кто пришел с войны. Вот сейчас я подумал, а ведь им, когда я начинал в газете, было около 30… Вернулись с войны битые-перебитые, ни кола ни двора… Пехота, артиллерия, саперные части… Доучивались в университетах, в институтах и сюда, в «Комсомольскую правду». Опять воевать за добро, за справедливость, за честь других. Ким Костенко, Толя Иващенко, Илья Хуцишвили, Юра Додолев, Илья Шатуновский, Илья Гричер… А Коля Зайцев? Наш молчаливый оборотистый завхоз. А Юрий Петрович Воронов? Блокадник, боевую награду получил раньше паспорта. Мой первый главный редактор.

Дух шестого этажа – это метафора высокой нравственности. Когда одна душа у сотни душ. Но никакой мистики. Наоборот, сплошная конкретность, даже предметность. В музее газеты была выставлена запаянная колба с воздухом, как уверяют старожилы, далеких лет. Для меня в этой колбе значимы такие «атомы», как строгость к самовлюбленности, завышенным самооценкам, взаимная критика, невзирая на лица, должности, прошлые заслуги, сопереживание не только неудачам твоего сослуживца, но и его удачам, что творческому люду обычно чуждо. Все мы исповедовали неписаный кодекс чести, который требовал человеческой надежности, порядочности, искренности и чистоты отношений. Все только по правде, только по-честному.

Из школы «Комсомольской правды» вышли очень многие недавние и нынешние руководители российских медиа, вышли прекрасные писатели, драматурги, поэты, дипломаты, министры, а уж просто первоклассных и порядочных журналистов не сосчитать.

С некоторых пор стал заглядывать на замечательный сайт Клуба ветеранов всех поколений «Комсомольской правды», который ведет Люда Семина, бывший славный литсотрудник рабочего отдела «Комсомолки». На нем недавно она поместила своего рода историческую справку. Материал вышел под заголовком «Триста спартанцев»:

«На войне берут не числом, а уменьем. Хотя, конечно, какое-то минимальное количество штыков все же необходимо. Если бы у царя Леонида не имелось даже трех сотен спартанцев, фиг бы он защитил Фермопилы.

В старой «Комсомолке» как раз и работало около трехсот человек. У каждого из них было свое представление о том, какие проходы и от кого защищать, но на круг выходило что-то явно из области светлого…Так бывает. Когда в Антарктиде бьется градусник, полярники садятся кружком, и каждый называет свой предположительный градус воздушной температуры. Никто не бывает абсолютно прав, но среднее арифметическое выходит поразительно точным. Правда, угадывать должна команда единомышленников. Такой и была – в этом с годами убеждаешься все больше – команда «шестого этажа».

Далее сайт приводит пофамильный перечень «спартанцев», (читай, ветеранов). За фамилиями многих сразу на волшебном облаке приплывают их лица. Но поскольку за начало обозрения взяты послехрущевские времена, в список не попали некоторые из тех, кто пришел в газету раньше – через какое-то время после фронта, защитившие свое Отечество – называй его, хотя бы символически, Фермопилами.

Вот Владимир Чачин, высок, красив, энергия через край. Мне, юнцу, он, помню, стоя на остановке в ожидании автобуса, сказал по какому-то важному поводу: «Миром правит любовь. Жди своей любви, от нее не уйдешь». У него она была.

Участник войны. Ушел на фронт 17-летним добровольцем со своей родной московской Плющихи, где тогда три тополя еще не успели вырасти. Получил под Ельней при наступлении на врага ударного комсомольского батальона осколок мины в грудь – тяжелейшее ранение. Хотели комиссовать. Володя написал письмо Сталину, умолял оставить его в армии. Оставили. Письмо до сих пор хранится в Музее Николая Островского. А сам юноша дошел с боями до Прибалтики. Потом, без профильного образования, только с вечерней школой и фронтовым опытом за плечами, был зачислен по первому же присланному в редакцию материалу в «Комсомолку». И блистательно работал. Талант, уникальный дар слова. Его трилогию «Король» с Арбата» читала детвора нескольких поколений.

Но начать нужно было бы с Юрия Петровича Воронова, моего первого главного редактора «Комсомольской правды» (буду ее по-свойски называть сокращенно «КП»). Он тоже по-своему фронтовик, потому что мальчишкой перенес и пережил все испытания, трагедии и подвиги Ленинградской блокады. Сбрасывал зажигалки с крыш домов по всей своей Петроградской стороне. Но находил время обожженными пальцами перелистывать книги и учебники, учился. Вырос мягким интеллигентным человеком с твердыми гуманистическими убеждениями и профессиональной хваткой борца. Ему постоянно растолковывали место прессы того времени: наша главная задача – молотьба и хлебосдача. Но он старался сделать газету как письмо к другу. Когда руководил редакцией «Смены», эта молодежка была лучшей газетой города на Неве. Стал поэтом. Его поэтическая муза еще ждет широкого признания. Воронов вписал в визитную карточку своего поколения незабываемые строки: «Нам выдали в 14 медали и лишь в 16 дали паспорта».

Мы знали, это он написал о себе.

Мои воспоминания и дальше без Юрия Петровича не обойдутся, а сейчас еще из его поэзии:

 
Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память – наша совесть.
Она, как сила, нам нужна.
 

Нужна, к примеру, память о солдате, пришедшем с войны в журналистику, Юрии Додолеве. «Я был пехотой в поле чистом». Юра в мои первые годы в «КП» тихо, скромно сидел в своем кабинете, размечал письма, иногда находил пригодные для печати и делал к ним прочувствованные комментарии. Если выходил в коридор покурить, то обычно оставался молчаливым. Лишь поближе к 9 Мая надевал старую гимнастерку и представлялся: «Рядовой 975-го стрелкового полка 270-й Демидовской Краснознаменной дивизии». На гимнастерке были нашивки (красные!) о двух ранениях. О них помалкивал. Он вообще о войне старался не вспоминать вслух. Очевидно, потому что вспоминал на бумаге, писал несколько лет повесть о ней. Вышла книга с названием «Что было, то было». Критика сразу очень благожелательно заметила ее. Стал Юрий Алексеевич Додолев известным писателем.

А вот еще выдающийся человек.

…К началу войны Толе Иващенко исполнилось всего 15 лет. В 1942 году он окончил 8 классов средней школы в городе Сальске Ростовской области. Вскоре город захватили немцы. Вместе с уличными ребятами Анатолий создал подпольную организацию сопротивления, но повзрывать ничего не успел. Красная армия отбивает Сальск, Иващенко добровольцем записывается в ее ряды. И сразу на фронт. Участвует в освобождении Ростовской области, Донбасса, Крыма, заднепровской Украины, балканских государств. В первое время воевал бронебойщиком, затем переквалифицировался в разведчики. Был трижды ранен. Осенью 1944 года уехал учиться на курсы младших лейтенантов 3-го Украинского фронта. Учебу закончить не удалось. Во время наступления немцев у озера Балатон курсантов бросили на ликвидацию прорыва. В этом бою, в январе 1945-го, Анатолий Захарович получил четвертое тяжелое ранение. День Победы встретил в госпитале …

Написал вот большой абзац, но не уместил в нем неповторимость этого человека – обаятельного, открытого, всегда идущего к тебе. Он был известен миллионам по телепередачам «Сельский час», которые вел, не бросая газетную работу. А я стрелял у него закурить, бывал приглашен в кабинет отметить очередную публикацию. Весельчак, красавец, песенник, он, как ростовчанин, употреблял преимущественно игристое «Цимлянское». Вообще от родной земли не отрывался. Проводил на совхозных делянках какие-то опыты, опыты, опыты… Знал некоторые разделы растениеводства на уровне преподавателя Тимирязевки. И был «золотым пером» «Комсомолки».

Прямо напротив комнаты рабочего отдела через коридор размещался еще один ветеран Великой Отечественной фельетонист Илья Шатуновский. Если было желание сыграть с ним «на интерес» в спичечный коробок, то в кабинет можно было заходить без стука. Но за пустяковой игрой выпадал повод поговорить о серьезном.

Илья Миронович прославился накануне моего прихода в «КП» буквально на всю страну своими фельетонами «Плесень» и «За голубым забором», после которых заговорили о «стилягах», а по сути, о социальном расслоении советского общества. Этот проницательный, рационально мыслящий человек писал фельетоны не для любителей хохотнуть, а для серьезно мыслящей аудитории. Но все-таки веселая должность фельетониста была ему к лицу. Правда, для контраста он напускал на себя мрачность, но в общении всегда находил повод затронуть в тебе какие-то задорные струнки. А за дружеским столом он больше всех балагурил и философствовал.

На моих глазах обновлялись руководящие кадры. Мы интересовались, как поведет себя новый заместитель главного редактора Камиль Закиевич Деветьяров. Прилетел он из ГДР, где был корреспондентом, и заглядывал преимущественно в иностранный отдел. А к нам? Ведь в самом начале войны Деветьяров руководил как раз нашим рабочим отделом. С этой должности его призвали в армию, Камиль стал фронтовым корреспондентом «Комсомольской правды». В штабах не отсиживался, писал с места боев. Потом кто-то в Москве загорелся идеей выпускать в освобожденных районах страны спецномера «КП». В начале 1943-го Деветьярову предложили возглавить выездную редакцию «Комсомольской правды» в Сталинграде.

Это была, рассказывал Деветьяров, та еще командировка.

Где же он, город-красавец? Война страшным катком прошлась по его улицам и проспектам. Кругом остовы и пустые окна разрушенных зданий, обгорелые развалины, мостовые под кусками камня и бетонного крошева. Но город все-таки поднимался из руин. Камиль Деветьяров писал о воодушевлении горожан. Он приводил в одной из своих корреспонденций такой примечательный факт. Очевидно, в самый разгар наступления немцев кто-то на стене одного из домов вывел краской: «Отстоим родной Сталинград!»

Прошло жесточайшее сражение. Дом разбомбили, но стена осталась в целости вместе с призывом, только в него теперь внесли правку: в середине первого слова появилась еще одна буква, и призыв читался по-иному: «Отстроим родной Сталинград!». Люди расчищали развалины, с воинскими почестями хоронили останки бойцов и погибших мирных жителей. В одном из экстренных выпусков выездная редакция «Комсомольской правды» напечатала письма оставшихся в живых горожан – не забудем павших победителей. Были опубликованы и запомнившиеся Деветьярову стихи Семена Гудзенко:

 
Ни венков, ни цветов,
Не полощутся флаги.
Серебрится кусок
Алюминьевой фляги.
И подсумок пустой,
И осколок гранаты —
Неразлучны они
Даже с мертвым солдатом.
 

Не исчерпает время горечь потерь. «Комсомолка» к моему появлению в ней насчитывала 18 сотрудников, погибших на поле боя. И первым называли Аркадия Гайдара.

Почти все известные советские писатели с началом боев стали военнослужащими, получили командирские звания, многие носили полковничьи шпалы, потом звездочки. Но Аркадия Гайдара по состоянию здоровья медкомиссия одного из московских военкоматов начисто забраковала, признала негодным даже для нестроевой службы.

Однако бывший комполка по своему характеру не мог оставаться вдали от боевых действий. После настойчивых просьб и решительных рапортов он добился разрешения писать из армии, если его командирует на фронт какая-либо газета. Командировала своего любимого автора, конечно, «Комсомольская правда».

Он был счастлив, по свидетельству военкоров ТАСС, работавших рядом с ним, печатать в такой газете фронтовые репортажи, очерки о героях-красноармейцах и любых проблесках надежды. Нам, молодым сотрудникам «Комсомолки», говорили, что очерк Аркадия Гайдара «Мост» не уступает по глубине и живости стиля военной прозе Э. Хемингуэя.

Судя по сохранившимся докладным политруков Юго-Западного фронта, Аркадия Петровича берегли, его жизнь всячески опекали. Когда он где-то под Киевом с одной из частей попал в окружение, ему предложили улететь в Москву на специально выделенном самолете. Гайдар решительно отказался. Он ушел к партизанам и в одной из жестоких схваток с превосходящими силами противника погиб, сраженный огнем пулемета.