Текст книги "Лихославль – это город такой…"

Когда я приехал, тут продавали «Смену» с моим ледоходишкой. А вчера я купил 7 номер. Стало холодно. Оденусь. Вернусь в Ахали. И там продолжу.

***

Сижу под каким-то раскидистым, светлозеленым деревом. Кроме листьев у него есть какие-то зеленые кисточки вроде «носиков». Солнце, солнце… черненькие абхазские дети лопочут у моих ног. Громко говорит радио. Кричит «ура-а-а».

Что ты сейчас делаешь?

Уже пол первого (а у вас пол двенадцатого). Когда придет мое письмо, будет уже какое-то другое число.

А я вот сейчас пишу и мне кажется, что я разговариваю с тобой (Не с тобой, а с Тобой). Извини меня, я тут какое-то Имеритинское выпил, опять за твое здоровье (так неудобно пить одному, но я чокаюсь в уме, ведь ты, наверное, выпиваешь где-нибудь сегодня…).

Ого! Кирсанов3737
  КИРСАНОВ Семен Исакович (1906–1972), поэт. В начале 1950-х писал «поэтическую публицистику», выдвинут на соискание Сталинской премии, получил ее в 1951 году.


[Закрыть] читает. Разорванные строчки, разорванным голосом. Понятно только слово «коммунизм». Остальное он раздирает по швам. В «Смене» напечатан Солоухин3838
  СОЛОУХИН Владимир Алексеевич (1924–1997), поэт, прозаик, публицист. Первая книга стихов «Дождь в степи» (1953).


[Закрыть]. Я это еще тогда читал. Ничего, но… Я о стихах судить не берусь. Но красиво напечатано. И написано красиво.

Это, конечно, не Кобзев3939
  КОБЗЕВ Игорь Иванович (1924–1986), поэт, художник. Закончил Литинститут им. М. Горького в 1950 году. Первая книга стихов «Прямые пути» (1952).


[Закрыть].

Все настоящее, но…

Но чего я хочу?

Сам не знаю.

21 раз он употребляет «землю». А, может быть, это достоинство. Но если Котов4040
  КОТОВ Владимир Петрович (1928–1975), поэт, прозаик, друг Соколова в 1950-е годы. В то время работал корреспондентом «Комсомольской правды», где впервые опубликовался Соколов. Был известен как сатирик и особенно как автор песен к кинофильму «Высота».


[Закрыть] скажет: «А где же жизнь?». Вообще само слово стихи вызывает во мне какую-то умственную истерику.

Ина, я послал тебе уже на телеграф письма. А ты не ответила. ЭХ ТЫ! Володя.

12

Афон. 5.V.1951

Здравствуй милая Иночка. Не получаешь ты моих писем. И почему это? Я их по-моему каждый день пишу и отсылаю. …Далеко стучат колеса. Умный и занятный стук… Ина! Неужели тебе не надоело выслушивать от меня в каждом разговоре и в каждом письме… даже не знаю, как это назвать – мне очень тяжело и бессильно.

Милая моя… хорошо, что я хоть сказать это могу кому-то. Как я должен завидовать Володьке Котову4141
  См. примечание 24.


[Закрыть] написавшему (уже это 1 мая было напечатано в «Комс <омольской> правде») талантливую и свежую поэму.

Ина! А тебе не кажется, что мне уже не стоит писать стихи про улицу. Прочитай Володьку. В первой части там есть нечто про то же. Как мне нужен твой голос!

Это стыдно. Но я написал четыре строчки.

Вновь басовито и тягуче

Гудит на рейде пароход

И взрослой песней той наскуча,

Мальчишек за сердце берет.

И еще:

Вон летят самолеты,

Вон плывут корабли,

Вон пехота без счета

Вся в дорожной пыли.

Громом лес переполнив,

Рвется минами бой.

Мы идем! Хоть до полдня

Продержись, дорогой.

И еще есть наметки строф, но смутные – хорошо бы посоветоваться. Совсем не знаю, как быть.

Ты видишь, что со мною стало?

Я тут читаю газеты. Вернее покупаю каждый день, их у меня целая куча. Читаю-то я их так себе. Много в них интересного.

Я-то я еще делаю?

Ух! Как мне это надоело. И дело не в командировках, не в поездках на заводы – дело в поэтическом здоровье. У меня сейчас такой кризис, что неизвестно, чем это кончится.

Как мешки с мукой летят за борт целые строфы, чтобы не обесценить другие.

И, может быть, худшие по качеству. Как я себе приелся! И тебе, наверно. Прощай.

Володя.

13

Афон. 6.V.1951

Когда я читаю в чеховских письмах такие строчки, как «Иван Щеглов4242
  ЩЕГЛОВ Иван Леонтьевич (1856–1911), прозаик, драматург, один из самых талантливых писателей-восьмидесятников. Чехов часто спорил с ним, но относился уважительно к забытому при жизни писателю.


[Закрыть] написал драму, а я гуляючи отгрохал комедию» или «Щеглов мне не конкурент… Говорю сам себе, чтобы показать, как я доволен своей работой. Пьеса вышла скучная, мозаичная, но все-таки она дает мне впечатление труда. Вылились у меня лица положительно новые»… и т <ак> д <алее> и т <ому> п <одобное> – у меня внутри вдруг загорается нечто подобное. Мне самому хочется написать такие строки, я сам начинаю чувствовать в себе необходимость творчества, дела, работы. Я вспоминаю начатые строчки. Мысли начинают крутиться вокруг них…

Наслаждение! Эти письма. Я прочитал почти том. Весь 1888 год и почти половину 89-щго. Приятно споткнуться о такие слова: «Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре Новый Афон, а сегодня с утра сижу в Сухуми. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, а главное – горы, горы, горы без конца и края и т <ак> д <алее> … темно синее море и т <ому> п <одобное>.

Еще – из каждого кустика со всех теней и полутеней на горах с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я, что не умею рисовать» (из письма А. С. Суворину4343
  СУВОРИН Алесей Сергеевич (1834–1912), публицист, критик, издатель. Путешествовал вместе с Чеховым по Европе. Их переписка – одна из самых содержательных у Чехова.


[Закрыть]).

Очевидно обстановка действует сходно даже на разных людей – мне вроде кажется теперь, что я допустил в своих письмах немного похожего на некоторые фразы Чехова.

Но какая разница.

Одни видят массу материала в каждой травинке здешних мест.

Другой шляется, ничего не видя кроме собственного нутряного чертополоха.

Первый – истинный художник.

Второй – заблудившийся мальчик.

Невдалеке отменяя на каменной террасе, под деревом сидят маленькие девчонки и поют с такими вибрациями, что не понятно как это они запоминают такие мелодии – (какое сладкое и рисующееся слово – мелодия…).

А за облезлыми голубыми перилами внизу, уходящее в гору, к горизонту – море. Синяя степь. Иногда ловишь себя на обманчивой мысли: кажется, что видишь телеграфные столбы на горизонте. До того этот горизонт странен для моря и непохож на воду.

Сегодня у меня хорошее настроение. Проживаю билет, чувствую себя подлецом перед московской родней. Но эта мысль еще больше склоняет к питью, потому что русские интеллигенты, столь вдохновившие моего отца – оставили и в моем нутре след: наслаждение в чувстве собственной виновности и подлости. Хотя это слова скорее для Додика, чем для тебя. Он в этом отношении просто идеал. В этом еврее собраны все отрицательные русские черточки, воспетые Чеховым. Кроме, конечно, и ряда чисто еврейских. Черточки довольно обывательские. Но это все так – плутовство.

А, между прочим, я б с удовольствием получил письмо от Давида Александрыча. С тобой я и так усиленно переписываюсь, что у меня выработалось впечатление постоянного общения, хотя одна сторона молчит и молчит. Великая немая.

Прости.

Последнее лето свободы

Каторжная судьба русского поэта Валентина Петровича Соколова привела его весной-летом 1956 года в Калинин, на 101-й километр. Закончился Воркутинский срок, первая «десятка». Их будет еще две, а всего, по странному стечению обстоятельств, – символичных 33 года мытарств по советским тюрьмам, чекистским застенкам и психушкам.

Последнее лето свободы в тихом волжском городе недалеко от родины – станционного Лихославля. А ведь, наверное, доехал, прошел по улице Бежецкой, где когда-то жила семья: отец, мать, два брата – Юрий и Валентин. Посмотрел и на школу, где когда-то… Да, конечно, «Не любил я жалкой позы // Пионерских прилипал // И мальчишкой галстук-розу // На рубашку не цеплял». Но остались еще старые друзья, с которыми гонял в футбол, бегал на озеро, искупаться, уплыть на лодке в тихие скрытые заводи, удить рыбу. Неужели всего этого не было, а только жестокое сопротивление действительности в душе шестнадцатилетнего мальчишки: «Все казалось мне обманом: // Жест учителя, бред книг, // И презренье к чуждым странам…».

Нет, тогда все была игра, и сочинительство – игра в слова, маленькая тайна от больших взрослых. И подчеркнутая настороженность отца к словесным упражнениям лишь усиливала поэтический азарт в душе, в сердце. А остальным далеким людям в послевоенном пристанционном городке вовсе не было дела до паренька с книгами. Ничего особенного, всколыхнувшего ген поэзии («…У нас в душе над Лениным и Сталиным // Стоят Тургенев, Пушкин и Толстой“, 1954), не могла влить в голову обыкновенного мальчишки эта скудная срединная земля. Ничего дать не могла уже на излете жизни самом, вся из века прошлого, измученная раком нещадным Нина Иосифовна Панэ, Александра Пушкина внучка. …Учила его языкам. И был вокруг язык один для них с Пушкиным. „Как-то, – по воспоминаниям Бориса Левятова, – он спел одну <…> тверскую частушку.

 
Гармонь орет,
Это Петька-инвалид идет.
 

И далее гармонный перебор, который Валентин весьма искусно сыграл на языке. Частушек я слыхал в разных местах много, но такой мелодии больше слышать не приходилось».

Возможно и через мелодию языка принять его силу, понять тайну превращения словесного материала в музыку слов – поэзию.

Весна-лето 1956 года ничем не выделялись среди всех весен земли. Разве лишь здесь, в Калинине, четче вырисовывался силуэт нового волжского моста. На его строительстве только и смог найти работу бывший лагерник. Впрочем, Пленум Верховного Суда 3 октября 1962 года первый приговор Военного трибунала Московского гарнизона от 21 октября 1948 года отменит, но Соколов снова сидел, и, возможно, никогда так и не узнал об этом.

Сохранилось более 50 стихотворений, написанных Валентином Соколовым летом-осенью 1956 года в Калинине, в том числе в изоляторе, и в тюрьме. Это стихи на грани темницы и свободы. Они переплелись в его сознании настолько, что навряд ли сама территория жизни определяла внутреннее состояние Соколова. Свободы не было как таковой в пространстве социалистической страны. Оставалась одна территория для свободы – душа поэта: «Я рожден свободной птицей // С блеском глаз и ширью крыл», 1954.

В Калинине Валентин Соколов оказался в гуще социальной жизни, среди простого рабочего люда, по его поэтическому выражению, – «в буднях жизни застрял». Оттого волжские стихи Соколова сильно привязаны к городскому пространству, насыщены бесконечными деталями и приметами местной жизни. Это тщательное внимание к бытовым подробностям, простым уличным мелочам – вообще не для поэзии. Для качественной прозы. У Соколова все это объяснимо тем же бытом. Сел он, жизни практически не повидав, в 20 лет. А хотелось простого человеческого тепла.

 
На сотнях сумрачных дорог
Любви не встретил настоящей
И что для девушки берег,
Все отдал женщине гулящей…
 

И продолжает летом 1956 года, стоя на Новом волжском мосту.

 
Нет, эти годы не забыты,
Их новой жизнью не стереть.
Душе, страданьями убитой,
Теперь год от году стареть…
 

Еще одна интересная особенность волжских стихов Валентина Соколова, которая сразу же бросается в глаза. Он последовательно привязывает их к городскому пейзажу.

Есть такое качество сочинительства и просто существования всякого з/к – его вырванность, исключенность из общего течения жизни, с одной стороны, и, привязанность к хронотопу (пространству-времени) тюрьмы, камеры, с другой. Конечно, необходимо иметь в виду сложности с датировкой стихов Соколова, их устное существование и во множестве списков. Тем не менее, больше нигде и никогда Валентин Соколов не оставит под своими стихотворениями столь подробных заметок – «написано на Волжском мосту», «Дорошиха», «пер. Ломоносова», «Горсад», «Серебряковская пристань», «ул. Герцена 42/5». Такие подписи еще любят оставлять графоманы, у которых подробная дата – очередная претенциозная примета их неудовлетворенного «я». Для них «я пишу здесь» равно «я существую как писатель».

У Валентина Соколова «я пишу здесь» значит «я живу, пишу там, где дышу». «Я в пространстве жизни, я на свободе» – спрашивает или утверждает поэт, произносит и в стихах всюду и под ними, пока рука непроизвольно, по привычке не черкнет: «1-я тюрьма г. Калинина, 20-я камера».

 
Опять тюрьма – зловещая стихия,
Опять начальник с мордою кривой,
И эти стены сумрачно глухие,
И этот злобой пышущий конвой;
И эти боксы, бани и прожарки —
Все для того, чтоб заживо изгнить.
А злое сердце – факел дымно-яркий —
Глухую ночь не в силах осветить…
 

Какой он Калинин середины прошлого века в стихах звезды лагерной поэзии (такую оценку поэт получит от Александра Солженицына, Андрея Синявского, Эдуарда Кузнецова, Анатолия Жигулина и других, других). Звезды, отвергнутой веком из самой глубины его черного античеловеческого жерла.

Как-то Валентин Соколов напишет о себе: «Лицо мое – птицы полночной вылет, // Скульптор выльет в виде звезды. // Лицо мое – птицы полночной вылет // На поиск уснувшей в цветах борозды». Нескромно (а по кому, собственно в застенках равняться?), громко (а кому, именно, в застенках мешать?), но как точно… Звезда – над мраком, которым виделась Соколову страна, отвергнувшая его, оставалось – небо.

В калининских стихах Валентина Соколова множество свидетельств его попыток войти в советский мир, понять его законы, начать в нем просто жить – писать стихи, печатать их в журналах, любить – женщину. Но ничего невозможно воплотить в реальность. И именно потому, что Соколов уже не просто по каким-то исключительно нравственным, этическим, бытовым принципам отвергает действительность. Он не в состоянии «переварить» ее художественно.

 
Я тоже поэт, только вовсе не ваш,
Не преданный вам лицемер.
Свободно, размашисто мой карандаш
Описывает СССР…
 

Приносил ли Валентин Соколов свои стихи в редакции калининских газет – «Смену», «Калининскую правду». Возможно, да, по крайней мере, были попытки предложить их центральным изданиям, тогда почему и не местным тоже? Борис Вайль в первой и единственной прижизненной рецензии на стихи Соколова («Русская мысль», Париж, 1981, 29 окт.) вспоминает такой факт. «Кто-то из заключенных – почитателей Соколова – от его имени послал его стихи в «Литературную газету» – безобидные стихи.

 
Месяц – как медный пятак,
И ночь – голубая баллада.
У грезящих гипсовых статуй —
Звездами вышитый флаг.
Сколько у ночи штатов?.. и т. д.
 

Соколов получил из редакции ответ, что стихи эти не могут быть опубликованы, так как они, дескать, «подражание Бальмонту и Северянину».

Впрочем, могли ли быть они опубликованы, если литературная действительность 1950-х была также противна Соколову, как и их быт. Возможно, что-то из светлого Соколова могло прижиться на страницах «Калининской правды».

 
В толчею трамвайных линий,
В городской полдневный пыл,
Майский вечер, теплый, синий,
Незаметно, тихо вплыл…
…Ах ты, ночь! – Не ночь, а чудо…
Под волшебной пеленой
Золотой и дымной грудой
Город грезит под луной.
 

Сентябрь 1956 года, Дорошиха.

Но на бумагу выливалось другое, а хотелось «любви настоящей», «уюта; и в душе тоска и голод по любимому кому-то». Вот он, Валентин Соколов, где-то в переулке Ломоносова наблюдает, как «девушки щебечут», потом забредает в Горсад. «А здесь, у горсада, мальчишки // Мне ногу слегка отдавили, // Чтоб не записывал в книжку // Советские грубые были». Вот возвращается в общежитие на Серебряковской набережной, «встречая друзей по работе, // …Провождающих краткий досуг… // Где-нибудь у пивной в луже блевоты».

Он рисует жуткие и по нынешним временам сцены насилия, блуда, похмелья. Эти его стихи хочется записывать, как прозу. «И не сам, не по охоте Обнимал и целовал Губы с запахом блевотин И грудей девятый вал…».

Он и жил так, уже отвернувшись от сытого мира, «полного тепла и уюта». За решеткой, где «было жутко, холодно и больно. // …план курил, чтоб не сойти с ума», 1954. Здесь – спасала водка.

 
Ах, водка, как она горька!
Давно над творческой палитрой
Дымит житейская тоска,
И на столе стоит пол-литра.
Я тоже нравственный урод
В душе с звериною повадкой.
Могу ли я судить народ,
Идущий к страшному упадку?
И быть поэтом что за честь,
Что толку мне в певучей глотке,
Когда равно в ней место есть
И воздыханиям, и водке?
Водка хлестким кнутовищем
Бьет по самым нежным нервам…
Водка разум наш туманит.
На досуге выпив литр,
Даже тот, кто очень хитр,
Добряком радушным станет.
 

Он отвергал уют, но он хотел его. И давайте поверим сегодня, что здесь, в сумрачном Калинине, поэт Валентин Соколов, в спецовке, с мозолями на руках, работяга из мостоотряда напоследок, перед новым сроком, встретил ее. И Она была не тенью его поэтического сознания.

 
В сонме слизистых улиток,
Боже, как ты хороша!
Золотой и цельный слиток —
Твое тело и душа.
 

Она пришла к нему 14 мая 1957 года в тюрьму на Московской заставе.

 
Тюрьма испытывает силу
Людских привязанностей. Ты
Пришла ко мне, цветок мой милый,
Красой затмившей все цветы.
И я, признаться, растерялся,
Разволновался, побледнел,
В словах нелепо повторялся
И передачу взять не смел.
Родная девушка! Роднее
Ты стала мне, придя в тюрьму,
Еще красивей и нежнее,
Нужнее сердцу и уму.
 

А впереди были еще 25 лет тюрем и психушек4444
  Кузьмин В. Последнее лето свободы. Волжские стихи поэта-узника Валентина Соколова // Тверская Жизнь. 2001, 27 сент.


[Закрыть].

Лучший русский поэт ГУЛАГа Валентин З/К прожил жизнь свою в слове и лагерных муках – без имени и фамилии. Не осталось жизнеописания, и из стихов – лишь самое малое…

Тверитянин Валентин Соколов из тех немногих людей творчества, которые небезразличны к внутреннему голосу совести. Их души и сердца, звучащие в полную силу, – горький упрек обывательскому безразличию и приспособленчеству. Они ненавистны убогой толпе, которая, в своем жизненном и духовном бессилии, вешает на них ярлык сумасбродства и сумасшествия, как это было с Чаадаевым и Радищевым в золотой век отечественной словесности. …Как это было с десятками тысяч искренних и смелых творцов в веке ХХ, как это продолжается и сейчас.

Говорить о биографии Валентина Петровича Соколова бессмысленно… Родился; а что дальше?.. Не учился, отечеству не служил, детей не родил, трудовых подвигов не совершал. Что делал? Сидел… сидел… сидел – ровно тридцать лет. Умер… В психушке 7 ноября 1982 года.

Поэт без биографии – с судьбой большой в легендах и зэковских историях о встречах с ним и редких фактах ранней долагерной жизни.

Впрочем, и здесь, у истока, на Максимкиной горе, откуда и пошел Лихославль, среди уютных дворянских особняков, в которых к тому времени уже прочно обосновались коллективные артели да пролетарские коммуны, осталась теперь от его жизни – народная молва.

Мол, писал стихи с детства, так просто – в суете быта… Ходил в школу. В те времена в двух лихославльских школах преподавала языки, в том числе немецкий, умирающая Нина Иосифовна Панэ (1878–1948), внучатая племянница Александра Сергеевича Пушкина. Факт этот вспоминается непременно в попытках объяснить истоки выдающегося литературного таланта, погребенного под веригами лагерной жизни.

Валентин Соколов превратился в символ лагерного творчества еще при жизни: «Здравствуй зона, // Ты – глоток озона». Эти строки стали для многих его лагерных слушателей главной темой творчества поэта. …Но как бы не прикипели душа и тело к лагерному быту, пространство за пределами колючей проволоки тоже было в рамках поэтического кругозора Соколова. Помимо стихов яростных, грозных, у него много текстов – искренних и нежных в своей изобразительной прозрачности. Иначе говоря, поэтический космос Соколова гораздо шире лагерной зоны, взгляд поэта пронзает мир насквозь – во всем многообразии его красок, эмоций, запахов и звуков. Сквозь лагерный плен взор его лирического героя выходит в эфиры, которые неподвластны силе иной, кроме как божественной.

 
…Чтобы видел родной городишко
В день весенний, в базарную людность,
Где, кому окрыленную юность
Подарил сероглазый мальчишка;
Чтобы та кареокая Рита,
Как и прежде, безумно влюбленной,
На безмолвных, на каменных плитах
По ночам обнимала колонну.
 

Особенно в стихах начала 1950-х годов, когда между двумя первыми сроками Соколов работал на шахте в Ростовской области, у него можно найти много стихов, навеянных еще тверской юностью сороковых. И тут обнаруживается много образов и символов, которые есть, например, и в поэзии другого лихославльского поэта – Владимира Соколова.

Это не только «паровозные гудки» и «перестук колес». В образной и эмоциональной структуре стихотворения Валентина Соколова (З/К) «Над переулком сумерки струились…» (1951) очень много общего с текстом Владимира Соколова «Вечер на родине» (1951), да и написаны они в одно время.

 
…И чувствовать, что у тебя в ладони
Такая маленькая нежная рука,
Что только двое нас в большом пустом вагоне
И жизнь, в конце концов, прекрасная и легка.
 

(В. З/К).

 
…Все-все заснуло. Только эти двое
Идут себе куда глаза глядят.
…Чтоб быть счастливым – тысячи причин.
И ночь тиха. И путь конца не знает.
 

(В. Соколов).

1950-е годы – недолгое время свободы, легких и ярких чувств и увлечений.

 
…По весне пестрей девичьи платья,
Девушки румяней и круглей,
И зовут в просторные объятья
Магистрали липовых аллей.
 

«По весне мой город моложавый…».

Это очень простые строки о юношеской привязанности, с прозрачной, но глубокой символикой, необходимой для качественной любовной лирики. Девушка – в объятьях аллей, девушка – бокал вина, девушка – тело звезды, небо – его пьешь в одиночестве без остатка…

Бокал был выпит, хрупкое стекло разлетелось осколками воспоминаний о юности светлой и свободной.

Со временем, к началу 1960-х, поэзия Валентина Соколова наполняется новыми смыслами. Он начинает писать на особом языке, который рождается в лагере в тесном переплетении жаргона и языка высокой поэзии. Взгляд поэта, брошенного на самое дно жизни, обращается в сторону чистого неба… Микрокосм каждого стихотворения разрываетcя на две вселенной пропастью противопоставления тьмы и света, земли и неба, Ада и Рая: «…До утра горит свеча // Но темно в моей крови…», «Темновато. Привык к темноте…», «Я иду по кромке // Ночи и судьбы…», «В отточиях // Черных поставленных ночью // Страшно…». Так цитировать тексты 1960-х можно бесконечно.

Пока, наконец, яркая звезда, от невыносимой боли срывается с небес на землю…

 
В наших огромных лесах
Жмет душу зелеными лапами страх…
Словно конь под уздцы,
Словно конь под уздцы
Лижет черный огонь
Голубые дворцы.
Словно конь под уздцы,
Пламя выше голов.
И бегут мертвецы
От живых рукавов
На базар, на базар
Потянулись ряды
Через рты и глаза
Блеск падучей звезды…
 

Так упала и разбилась о грешную землю, о бездушие и трусость плебейскую звезда жизни Валентина Соколова4545
  Кузьмин В. Поэт без биографии: 75 лет Валентину Соколову // Тверская Жизнь. 2002, 2 авг.


[Закрыть].