Текст книги "Донские перекаты"

4

После разгрома войск Красной Армии, принимавших участие в бесславной для Советского Союза Керченско-Феодосийской операции, 22-я танковая дивизия вермахта стремительно двинулась на юго-восток, не встречая серьёзного сопротивления и не принимая участия в кратковременных стычках с выходящими из окружения советскими подразделениями. Встречные колонны советских военнопленных вдохновляли немецких солдат на новые подвиги и внушали мысль о скорой победе. Офицеры тоже мечтали об этом. Оставалось самое малое – покорить Сталинград.

К середине июля фашисты были уже в Ростове, удивившем их своим цивилизованным видом. «На танках и бронетранспортёрах, – вспоминал Метельман, – мы въехали на территорию большого завода с огромными пустыми цехами. Заводские постройки были новыми, удобными. Кроме того, здесь имелись и спортивные комплексы, столовые, залы с душевыми – всё это нам было в диковинку, потому что мы никак не ожидали увидеть в России каких бы то ни было признаков цивилизации. А здесь нашим взорам представали объекты, ничуть не уступавшие аналогичным в Германии и даже кое в чём их превосходившие. Например, прекрасный стадион с ровными гаревыми беговыми дорожками. На стадионе было полным-полно людей – айнзатцгруппа СС проводила спецоперацию – на футбольное поле сгонялись гражданские лица, исключительно мужчины… Эсэсовцы пояснили нам, что это всё инженеры, преподаватели институтов, словом, представители интеллигенции, а их собрали здесь для проверки. Мы, облокотившись на деревянные барьеры, наблюдали за всем, как за футбольным матчем – с любопытством, и не понимая толком происходящего. Кое-кто из ростовчан пытался узнать у охранников, для чего их сюда пригнали, и твердили, что они ни в чём не виноваты. Но охранники лишь грубо отпихивали их, советуя держать рот на замке. На стадион пропускали женщин и детей, пытавшихся разыскать своих родственников, принести им кое-что из одежды или еду. Охранники их пропускали и даже передавали, кому положено, принесённые вещи, но контактировать с задержанными не разрешалось. Всё это вызывало у нас, фронтовых солдат, сочувствие. К нам подошла какая-то женщина с девочкой лет тринадцати-четырнадцати и спросила, где может находиться её муж. Что мы могли ей сказать? Когда мы попытались объяснить ей, что мы представители вермахта, а вашим мужем занимается СС, было видно, что женщина перепугалась. Обе потом расплакались и стали уходить. Когда мы пару дней спустя покидали Ростов-на-Дону, люди эти ещё оставались на стадионе, и я не знаю, какова их дальнейшая судьба».

Про зрелище на ростовском стадионе Генрих вскоре забыл. А вот другое зрелище, которое ему удалось увидеть в одном из селений на подступах к Ростову, не выходило из его головы, заставляя постоянно размышлять об особенностях русского характера. Тогда гитлеровские танкисты на несколько дней задержались в деревне, ранее оккупированной немцами, которая находилась на берегу реки с неизвестным Генриху названием. Когда начали располагаться на ночлег, бывалые солдаты предупредили вновь прибывших, что деревенька эта не спокойная, кто-то по ночам взрывает немецкую технику. Поэтому обязательно надо выставить охрану. Так и сделали, усилив ночные посты. Поутру Генрих узнал, что злоумышленника, а точнее – злоумышленницу, удалось поймать. Народной мстительницей оказалась пожилая женщина, лет шестидесяти с небольшим. При ней были и улики: противотанковая мина и сапёрная лопатка.

Спустившись к реке умыться, водитель танка увидел на берегу старушку, сидевшую под ивой со связанными руками. «Я очень удивился, – вспоминал Генрих, – но всё же поздоровался. Она будто воды в рот набрала. И сама она, и её обувь и одежда производили впечатление дряхлости. Чувствовалось, что этой женщине в жизни пришлось несладко. Когда-то светлые волосы сейчас поседели и были связаны тугим узлом на затылке. Она казалась сутулой, даже горбатой, словно тяжкая жизнь стремилась пригнетить её, прибить к земле.

Заметив меня, один из охранявших её солдат подошёл ко мне и ввёл в курс дела. Женщина внимательно следила за нами и наверняка ожидала от меня взрыва возмущения. Но его не последовало. Что-то было в ней такое, что поражало, изумляло меня до глубины души. В ответ на мою реплику, что, мол, мы очень довольны, что она наконец попалась, она, скривившись, плюнула в мою сторону. Я спросил, как её зовут, женщина ответила, что её зовут Галина.

– Галина?.. А по отчеству?

– Галина, и всё! – отрезала она, явно не желая разговаривать со мной. Правда, тут же добавила с угрозой: – У меня трое сыновей в армии!

Видимо, мне следовало понять это так: «Погоди, они ещё и до тебя доберутся!»

Ещё утром её потащили на допрос в одну из хат, где размещался командный пункт и штаб одновременно. Потом наш командир, майор Матцен, которому было уже под пятьдесят, допросил женщину. К слову сказать, наш майор был человеком порядочным. Когда я минут пять спустя увидел, как Галину вывели из штаба, следов побоев на женщине я не заметил. Матцен вынес ей приговор.

Странно и жутко было смотреть, как два здоровенных бугая-охранника выводят эту тщедушную старушонку из хаты. На ногах у неё были соломенные лапти, завязка на одной ноге развязалась, и она едва не потеряла эту диковинную туфлю. Горб на спине не давал ей высоко поднять голову, но все видели, что она отмеряет последние метры на этой земле с гордым видом. Сначала её подвели к полевой кухне и предложили поесть. Она отказалась, согласилась только глотнуть воды. Я поймал себя на мысли, что восхищён мужеством и смелостью этой женщины, не терявшей присутствия духа даже в безнадёжной ситуации. Один из конвоиров подозвал меня и попросил перевести её слова. Она попросила нас выполнить её последнее желание – сводить к реке, на берегах которой она родилась и прожила всю жизнь. Мы молча проводили её до воды. С повлажневшими глазами она сложила на груди руки, словно для молитвы, и тихо произнесла: «Прощай, родная! Спасибо тебе за всё!» Взглянув на реку, она поправила платок на голове, повернулась и заявила, что готова принять смерть.

Пока мы ходили к реке, наскоро соорудили подобие виселицы и привязали к ней верёвку с петлёй на конце. Я заметил, что Галина мельком взглянула на орудие убийства, но без страха или волнения. Под петлёй поставили несколько снарядных ящиков – получилось высоковато, и кто-то попытался подсадить Галину, однако женщина решительно отказалась, попыталась вскарабкаться на ящики, но упала, и конвоир, подхватив её под мышки, поставил на ящики. Женщина ещё раз взглянула на реку. Потом вдаль, туда, где лежала её деревня, а потом на нас. Все молчали. Едва конвоир взял в руки петлю и попытался надеть на шею Галине, как она выхватила её у него и надела сама. У того глаза на лоб полезли – так он был поражён. Потом она, брезгливо плюнув в нашу сторону, срывающимся голосом выкрикнула:

– Гады, гады фашистские! Гады проклятые! Вы – зараза для всего мира!

Было заметно, что майору Мащену вся эта сцена явно претила, и он стал проявлять признаки нетерпения. Я сидел как раз позади него и заметил, как он кивком головы велел охранникам покончить со всем. Майор приложил руку к козырьку фуражки, отдавая честь героизму этой женщины. После этого конвоир, подойдя к виселице, выбил ящики из-под ног приговорённой. Раздался глухой стук, и наступила тишина.

Матцен, повернувшись к нам, бесцветным голосом произнёс:

– Быстро отнести её вниз и похоронить!

Я отвязал верёвку от поперечной перекладины, и мы, осторожно взяв ещё тёплое тело, отнесли вниз по склону к месту, располагавшемуся в нескольких десятках метров от реки, вырыли могилу. Я осмотрел труп и ничего не обнаружил – ни колец, ни украшений, ничего. То ли от лени, то ли от жары, но мы не стали рыть глубоко. Когда женщину положили в могилу, я бросил туда и верёвку. Не знаю, почему я так поступил, возможно, чтобы оставить хоть какой-то знак того, как она умерла. Закидывая землёй могилу, я раздумывал над тем, что ведь наверняка в деревне есть кто-нибудь из её родственников и друзей. Поэтому, когда на месте захоронения возник невысокий холмик, я, с молчаливого согласия товарищей, водрузил на него камень побольше – в качестве ориентира».

Генриха Метельмана можно отнести к типу людей, которым хочется поклоняться Всевышнему, но так, чтобы это не мешало грешить, потому что они не способны обуздать свои эгоистические желания и лишиться жизненного комфорта. Это не духовная вера и не бескорыстное верование. Таких людей множество в любой политической партии. Генрих и в гитлерюгенде очутился только потому, что ему не хватало радости и удовольствия в семье, лишённой жизненного комфорта.

А сил, чтобы сойти с проторенной дороги, не нашлось. Трудно поверить в то, что он полностью доверился откровенно человеконенавистнической идеологии гитлеризма, потому что по мере развития ума и расширения жизненного опыта, чему – как это ни парадоксально прозвучит – способствовала война, столкнувшая его лицом к лицу с людьми иного идейного «вероисповедания» и других нравственных норм, заставив сомневаться во многом, что он принимал на веру. Человек врождённой доброты, совершавший на войне поступки, противоречащие христианским заветам, Генрих теперь не упускал случая, чтобы не проявить милосердие и добросердечие к народу, с которым он воевал. О чём свидетельствует и его последний поступок, подталкивающий нас к внесению коррективов в сложившийся стереотип фашистского солдата.

Кстати, когда Паулюс узнал, что германская армия использует варварский способ расправы с противником, он приказал запретить повешение.

От Ростова танковая дивизия начала наступать прямо на север, к Большой излучине Дона. Туда же, к Калачу-на-Дону двигались и другие части. А от Калача, радовались солдаты, до Сталинграда уже рукой подать, каких-нибудь пятьдесят километров. Но радость оказалась преждевременной. Именно эти километры, признается уже после Сталинградской битвы Метельман, «стали для нас адом. На пути мы встречали венгерские, итальянские, румынские дивизии, желавшие тоже отхватить кусочек от русского пирога. А однажды наткнулись на часть, состоявшую исключительно из словаков. Мы не знали, как вести себя с нашими союзниками. Кроме языкового барьера существовал и психологический, в виде нашей заносчивости. Мы-то уж ни на йоту не сомневались в нашем над ними расовом превосходстве, как, впрочем, и в военном. Мы считали, что от них мало проку, да и помощи никакой, так что всегда опасались за наши фланги, если союзников бросали на их оборону». Гитлеризм, как видите, даже своих союзников делил по степени расовой полноценности / неполноценности, как и оживившийся в XXI веке украинский нацизм, уничтожая Восточную Украину (русскоязычную) во имя последующего заселения этой территории более полноценной в расовом отношении западной, приверженной традициям прусского нацизма. Ну, а крымско-керченское соперничество превосходящих сил Красной Армии с фашистскими войсками во второй половине 1941 года – первой половине 1942-го не принесло ей славы. Как и неоднократные попытки вернуть себе Харьков. Гитлеровские войска, принимавшие участие в битвах советского Причерноморья и взявшие в свои руки стратегическую инициативу, начали без промедления передислоцироваться на Дон в соответствии с апрельской директивой фюрера.

Директива № 41 от 5 апреля 1942 года содержала обширные предписания, разумеется, не подлежащие обсуждению или невыполнению войсковым командованием, всем родам войск, включая военно-морской флот, на летний период. Как обычно, первые строки её преуменьшали боевые силы Красной Армии – в надежде, что это вдохновит вермахт. Подчёркивая, что в зиму противник «понёс исключительно тяжёлые потери в людской силе и в материальной части» и «использовал главные силы резервов, предназначенные для позднейших операций». Не имея представления об этих операциях, Гитлер, иными словами, остался гол как сокол, в то время как Германии «удалось достигнуть крупнейшего оборонительного успеха немецкого оружия».

Трудно удержаться от того, чтобы не сказать, что в своей восторженности от первых успехов во внезапной войне с Россией Гитлер, стараясь скрыть, что она уже превратилась в затяжную, неосознанно подписывает себе приговор: если он достиг крупнейшего оборонительного успеха, то, во-первых, кто же тогда наступал, если немцы только оборонялись, а СССР остался без резервов. Во-вторых, если за полгода войны немцы достигли крупнейшего успеха, то им уже бесполезно ждать более крупного в борьбе с противником, который исчерпал свои резервы. И зачем тогда эта директива? Бери врага голыми руками. Не кажется ли вам, что у этого ефрейтора не всё в порядке с логикой? Мне, например, кажется.

Более того, эта директива – в непродуманных проговорках Гитлера – свидетельствует о том, что Адольф Алоизович за первые полгода войны существенно поиздержался в средствах и продолжает её только из-за сохранения своего реноме. Настаивая на использовании своего «превосходства» в средствах перед противником, который «понёс исключительно тяжёлые потери», фашистский лидер требует от армии «захватить в свои руки инициативу, чтобы навязать противнику свою волю». А по чьей же воле он воевал полгода? По сталинской, что ли?

Начиная советско-германскую войну, Гитлер воевал с размахом, не закончив боевых действий в Африке. Теперь же он, ставя перед собой и армией грандиозную цель: «окончательное уничтожение оставшейся ещё в распоряжении Советов живой оборонной силы и (а что, мёртвые, что ли, тоже обороняются? – Курсив мой. – В. С.) захват максимального количества важнейших военно-хозяйственных центров», принципиально меняет тактику боевых действий. Не надеясь на то, что оставшимися силами он может добиться осуществления своей громко сформулированной цели, Гитлер требует от вермахта, ссылаясь на русскую «нечувствительность по отношению к оперативным окружениям», создания непрерывной цепи «на решающих участках» «целого ряда отдельных наступлений (то есть фронтового «конвейера». – В. С.), следующих непосредственно одно за другим, взаимно связанных между собой и дополняющих одно другое (что может быть практически осуществимо, если исключить противоборствующую сторону или заставить её бездействовать. – В. С.)». Причём цепь эта должна непременно осуществляться с севера на юг и регламентироваться во времени только «порядком прибытия предназначенных для этого частей».

А если с юга на север или с запада на восток – вопреки утопическому гитлеровскому ordnung? Или вдруг Советы навяжут противнику свою волю? Над этими вопросами фюрер не задумывался. Стройный казарменный порядок был любезен его духу даже в тактических вопросах, как Аракчееву калибрование куриных яиц в своём поместье. В этом духе должны были, по мнению Гитлера, развиваться и события под Сталинградом, запланированные в директиве, свидетелем скудоумного содержания которой вскоре станет командующий 6-й фашистской армией генерал-полковник Фридрих Паулюс.

Не думаю, что Гитлер не знал о невыполнимости этой директивы уже в период её составления, поскольку располагал сведениями о своих резервах, посылая войска на Дон. Не зря же он в одном из пунктов оставил открытым вопрос о сроках прибытия пополнений – периодических или спорадических, об их силах и предназначении. Директива, по сути дела, была рассчитана отнюдь не на прекращение войны на Восточном фронте, а на одном из его участков, и посвящена мстительному уничтожению Сталинграда, хотя составитель её и упоминает Кавказ как объект пополнения нефтяных ресурсов. Началом всей этой операции, как отмечалось в документе, должно послужить охватывающее наступление или прорыв из района южнее Орла в направлении Воронежа и захват его, как ближайшего города к Харькову, в котором концентрировались немецкие войска, не позволявшие отдать его в руки Красной Армии, так как Гитлер видел его вторым звеном в наступательной цепи после Орла для дальнейшего наступления в восточном направлении. Третьим звеном этой цепи должен был стать Сталинград после объединения в нём сил, наступающих вниз по Дону, с теми силами, которые должны наступать из района Таганрог – Артёмовск, между нижним течением Дона и Ворошиловоградом (Луганском) через Северский Донец в восточном направлении. Сюда же должна была подойти и танковая армия Гота.

Забегая вперёд, скажу, что этот гитлеровский план неукоснительно выполнялся, но Красная Армия постоянно срывала сроки его выполнения, дотянув до февраля 1943 года. Будто предчувствуя эту «необязательность» советских войск, главный немецкий штаб оговаривал: «Если в ходе этих операций, особенно благодаря захвату неповреждённых мостов, предоставится возможность образовать предмостные плацдармы восточнее и южнее Дона, то такими случаями необходимо воспользоваться. Во всяком случае, следует пытаться дойти до самого Сталинграда (то есть Гитлер допускал возможность неовладения городом, как, скажем, Москвой или Ленинградом. – В. С.) или, по крайней мере, вырвать его из числа промышленных центров и узлов сообщения, подвергнув его действию нашего тяжёлого оружия», то есть в первую очередь бомбометанию, что тоже было варварски исполнено.

Если бы Гитлер собирался окончить войну в 1942 году, он не интересовался бы возможностью создать плацдармы восточнее и южнее Дона. Этот интерес выдаёт его с головой: он не был уверен, что дойдёт до Волги и тем более до Астрахани, собираясь ранее двинуться в Баку. И совершенно открытым текстом говорит об этом ещё в одном уточнении: «Принимая во внимание условия, связанные с временами года, необходимо форсировать наступательное движение через Дон в южном направлении для достижения оперативных целей».

Иными словами, откровенно блефовал. Но этот блеф открылся спустя много десятилетий после войны. Хотя Сталин, имея личную когорту разведчиков, мог знать об этом значительно раньше. Ведь мог же он усилиями этих преданных лично вождю людей посадить Франклина Рузвельта на вашингтонский трон и удерживать его там в течение четырех сроков, невиданных в истории государства «исключительной демократии»…

В современных исторических исследованиях Великой Отечественной войны не говорится о том, что после первого её полугодия существенно изменилась политическая риторика Гитлера, свидетельствуя о его психологическом надломе, вызванном неожиданным сопротивлением советской армии. Трудно говорить о впечатлении Гитлера от сопротивления Красной Армии вермахту, потому что он воочию не видел ни одного советско-германского сражения, получая сведения об этом главным образом из официальных военных источников, в которых успехи Германии были многократно завышены по сравнению с реальностью. Но наметившееся затягивание советско-германской войны лучше всяких документов подсказывало ему, что фашистское государство просто-напросто по экономическим соображениям – если смотреть вперёд – не выдержит марафонского состязания с Советским Союзом, о чём он предпочитал молчать, распространяя направо и налево свои залихватские прогнозы.

В одной из первых директив фюрера 1942 года, определившей задачи вермахта на Восточном фронте и лишь частично конкретизировавшей способы и средства их осуществления, он уже более скуп на далёкие по времени и территориальности прогнозы, ограничиваясь покорением Астрахани, Азербайджана и Кавказа. Помимо Сталинграда как главной цели уничтожения города, носившего имя заклятого врага фюрера, Гитлер в этой директиве не может не сказать и о своей «занозе в сердце» – блокадном Ленинграде, считая необходимым добиться его падения и установления, как формулирует он, «наземной связи с финнами». О других объектах на обширном советско-германском фронте он даже не упоминает, чувствуя своё фронтовое бессилие и постоянно подчёркивая необходимость предельной экономии, собирания разбросанных войск, чтобы «быть в состоянии самыми незначительными силами (курсив мой. – В. С.) дать отпор любому наступлению».

Не откладывая дела в долгий ящик, фашистские войска, проведшие зиму в боях с переменным успехом в местах, которые многим известны по радищевскому «Путешествию из Петербурга в Москву», приступили по мере высыхания дорог после весенней распутицы к выполнению гитлеровской директивы. Однако частям фашистской группировки армий «Север» и «Юг», изрядно потрёпанным в зимних сражениях, трудно было выполнять совместно несовместимые задания. С 1942 года по февраль 1943-го здесь шли ожесточённые бои в районе Демянска, где Красная Армия окружила шесть дивизий двух корпусов противника численностью около 100 тысяч, доставив им удовольствие впервые с начала Великой Отечественной войны получать в течение нескольких месяцев пропитание с воздуха. Но они стойко держались, однако не могли быть переброшены с севера на юг, где Гитлер решил покорить Дон и Волгу. Это в какой-то мере облегчило наши трудности под Сталинградом.