Текст книги "Воевал под Сталинградом"

Виталий Смирнов
Воевал под Сталинградом

© В. Б.Смирнов, 2006

* * *

От автора

«Воевал под Сталинградом…» – это фраза из автобиографии Юрия Бондарева, который участвовал в одном из кровопролитнейших сражений Великой Отечественной войны. Строка эта – тот сюжетный стержень, который объединяет очерки о писателях, волею судьбы оказавшихся в сталинградском пекле.

В Великой Отечественной войне в качестве военных журналистов, командиров, политработников, «народных мстителей» участвовало свыше тысячи советских писателей. Каждый третий из них погиб, каждый пятый прошел сквозь горнило Сталинградской битвы. Восемнадцать литераторов стали Героями Советского Союза.

В первый же день войны на писательском митинге в Москве была принята резолюция: «Каждый советский писатель готов все свои силы, всю свою кровь, если это понадобится, отдать делу священной народной войны против врагов нашей Родины!» Как справедливо заметил автор вступительной статьи к тому «Литературного наследства» (1966), посвященному участию писателей в Великой Отечественной войне, Б. А. Бялик, «ни одна страна, оказавшаяся во вторую мировую войну на пути гитлеровских полчищ, не получила от своей литературы такой единодушной и самоотверженной поддержки, как наша, такого заряда боевой энергии, непримиримости, ненависти к фашизму». Поэтому писать фронтовую историю страны без истории ее художественной литературы – значит сознательно или несознательно обрекать создаваемую картину на неполноту.

В равной мере это относится и к истории отечественной журналистики. «…Сейчас уже ни для кого не секрет, – писал в статье „Журналистика в шинели“ Николай Грибачев, – что никакая история войны не может быть полной и убедительной без тех неисчислимых по количеству и разнообразных по форме материалов, которые сделаны военными корреспондентами и фотокорреспондентами. Именно они, люди с перьями и фотокамерами вместо винтовок, не только в предметной живописи запечатлели картины сражений и акты героизма, но и заглянули в самую душу войны, сделали зримыми ее психологические глубины. Они были и солдатами переднего края идейного фронта, и, что стало ясным теперь, коллективным летописцем грандиозных событий минувшего»[1]1
  Грибачев Н. Собрание соч. в 5 т. М., 1973. Т. 5. С. 352.


[Закрыть]. В другой статье – «На линии огня» – он замечал: «Если судить по глубинному счету, а не по перечислению боевых эпизодов, то, мне кажется, девяносто процентов труда в его нравственном качестве приходится на первые полтора года», то есть и на Сталинградскую битву. Период этот особенно поучителен. Он содержит в себе весь драматизм войны, «докатившей» нас до Волги и – с другой стороны – давшей почувствовать вкус малой победы (и предвкусие Большой!), заронившей в солдатскую душу сознание того, что фашистов тоже можно бить. Великая Отечественная война оказала влияние не только на солдатское, но и на писательское сознание, которое начинало понимать драматизм жизни, изживать идеологические стереотипы.

Вспоминается творческий отчет на заседании военной комиссии Союза писателей СССР 12 июля 1943 года Алексея Суркова, автора проникновенной фронтовой песни «В землянке» («Вьется в тесной печурке огонь…»), который тоже воевал на сталинградской земле. Осмысляя творческий опыт советских писателей в первые годы войны и полную «очень крупных неприятностей» историю этой песни, которую, по авторскому выражению, «синие чулки» зачислили в категорию произведений, рождающих пессимистические настроения («Человек, который прочитает эти строки, перестанет быть упругим сердцем и волей, окажется плохим солдатом»), Сурков, пожалуй, впервые в череде аналогичных отчетов очень верно заявил о том, что «война учила и научила определенную группу людей от литературы, попавших в армейскую, фронтовую печать, реалистическому отношению к событиям, реалистическому отношению к тому, что происходит каждый день там, где история делает свои основные шаги. Война научила нас говорить тогда, когда это нужно и когда это вызвано самим характером развивающейся борьбы, прямо и жестко.

До войны редко кто из нас мог себе представить, что людям, носящим на пилотке или на фуражке красную звезду, можно сказать, что не все они герои, что есть среди них трусы. Война научила нас тому, что людям, которые очень часто обливались кровью, своими жизнями загораживая дорогу на восток, можно и должно прямо и в лоб говорить о старухах, женщинах, ребятишках, которые провожают их молчаливо, провожают их, уходящих на восток, скорбными и негодующими взглядами. Война научила нас реалистическому отношению к тому, что происходит в жизни, и тем открыла нам путь к сердцу чита-теля»[2]2
  Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны. М., 1966. Т. 78. КН. 1. С. 335.


[Закрыть].

Как говорил К. Симонов, «…перед Великой Отечественной войной тоже были у нас и в литературе, и в литературной критике такие лакировщики, которые вместо суровой правды требовали от писателей песнопений или сами писали такие песнопения. И с точки зрения готовности армии к войне деятельность таких людей тогда ничего, кроме вреда, не принесла»[3]3
  Симонов К. Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. М., 1978. С. 637.


[Закрыть].

В своем выступлении Сурков обращал внимание на то, что война учила не до конца заангажированного лозунговым мышлением литератора постижению диалектики каждого факта фронтовой жизни, парадоксализм которой заключался в одномоментном сосуществовании политически внедренного неприятия противника (увы, не всегда классового, потому что и там, и там основную массу «пушечного мяса» составляли трудящиеся, с которыми государство не всегда бывает в ладу) и общечеловеческого стремления к единению людей, общечеловеческого восприятия нравственных и культурных ценностей. «Бывают и такие вещи, – вспоминал поэт. – После прорыва на среднем Дону возвращались мы из Гадючьего в Верхний Мамон на грузовике. В степи в буране подсадил я двух раненых парней, затерявшихся в степи. Заклекли ребята. Я их отогрел под полушубком, дал хлебнуть из фляжки. И один из них, отойдя сердцем, говорит: „Товарищ командир, нас третьего дня послали разведать вот тут невдалеке, под этим „Тихим Доном“ (селением) итальянские огневые точки. Мы подползли к итальянским окопам. Прислушались. Они поют, и до того хорошо поют, как в церкви. (Итальянцы, действительно, поют хорошо). Мы лежали на снегу и слушали, как они поют. Одну песню спели, другую поют, другую спели – третью. Поют до того хорошо – вставать не хочется. Потом мы лежали, лежали, ноги стало прихватывать, и рассвет близко. Нам сержант говорит: всего не переслушаешь, пора эту волынку кончать, давай гранаты бросать! Мы взяли гранаты и бросили. Вот ведь какая петрушка бывает!“[4]4
  Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны. М., 1966. Т. 78. КН. 1. С. 335.


[Закрыть].

С этой противоречивой сложностью, неоднозначностью – в особенности с психологической точки зрения – фронтовых событий, отрезвляющей ранее сложившиеся представления, столкнулись все литераторы, принимавшие в них участие. Поэтому смотреть на литературу военных лет как на сплошь однокрасочную агитку – значит подходить к ней с очевидным предубеждением или высокомерным эстетическим снобизмом. В чем, кстати, убеждают и произведения, написанные на сталинградском материале.

И еще один момент, который заставил меня обратиться к очень трудоемкой и, смею сказать, непосильной для одного человека работе. Великая Отечественная война в истории России двадцатого века, пожалуй, второе – после Октябрьского переворота – событие, которое потрясло и обескровило страну. Его исторические уроки будут осмысляться еще не одно десятилетие. Но для этого память об этой войне должна переходить из поколения в поколение, из рода в род.

Мне очень близка мысль Константина Симонова о том, что, если мы хотим, чтобы „вторая мировая война действительно когда-нибудь называлась в учебниках истории последней мировой войной, должны, думая о мире, особенно хорошо помнить уроки войны“. Материал же, представленный в произведениях писателей, воевавших на сталинградской земле, в этом плане весьма богат и поучителен.

Не могу не напомнить о том, какие чувства одолевали Виктора Некрасова в одно из последних посещений того полка, в котором он воевал в Сталинграде. Уж его-то не отнесешь к так называемым „ангажированным“ писателям или литераторам от политики. Но и он, восхищаясь и новейшей техникой, и знаниями солдат, задумался, глядя на молодежь: „…А знаете ли вы, как воевали ваши отцы и деды (теперь уже, конечно, только прадеды. – В.С.), ваши старшие братья? Знаете ли вы, что в Сталинграде было время, когда в державших оборону частях каждая лопата ценилась на вес золота, а о киркомотыгах и говорить нечего? Знаете ли вы, что в батальонах у нас бывало по тридцать, а то и по двадцать человек? Что командир четвертой роты нашего полка, Вася Конаков, вместе со своим старшиной в течение трех дней держал оборону целой роты? А когда старшина уходил на берег за обедом – то и один. Разложит автоматы по брустверу, а по флангам – два легких пулемета Дегтярева и бегает от одного к другому, создает иллюзию полноценной роты.

Знаете ли вы обо всем этом? Нет, не знаете. Кто должен вам об этом рассказать? Ветераны полка? Где их сейчас найдешь? Писатели и художники – вот кто должен вам рассказать о ваших отцах и братьях, о том, как они воевали в труднейшее время своей боевой жизни“[5]5
  Некрасов В. В самых адских котлах побывал. М., 1991. С. 189.


[Закрыть].

Хочется надеяться, что статьи, публикуемые в книге, в какой-то мере восполняют и решение той проблемы, на какую намекал Виктор Некрасов.

На войне сражались бок о бок, проливая кровь, русские и татары, украинцы и казахи, белорусы и азербайджанцы, поэтому в книге отсутствуют сегодняшние политико-географические реалии, заставляющие ныне делить некогда единую литературу народов СССР на русскую и так называемую литературу ближнего Зарубежья. Пусть хоть писатели, которые когда-то творили единый литературный процесс, останутся во фронтовой истории рядом. Это не политический анархизм, а дань благодарности людям, делавшим большое – исторической важности! – дело.

А чтобы не ущемлять авторских самолюбий, очерки о писателях публикуются в алфавитном порядке.

Как было…
^{(Михаил Алексеев)}

У человеческой памяти долгая и цепкая жизнь. временами она, память, как бы дремлет, и тогда можно подумать, что прошлое забыто, стерлось навсегда, но достаточно какого-нибудь даже самого незначительного толчка, как все вдруг оживает и в твоем сердце и перед твоими глазами: картины минувшего встанут во всей их вещной непосредственности, в их изначальной неповторимости.

Михаил Алексеев

1

А было так.

До того, как оказаться на берегах Волги, младший лейтенант Михаил Алексеев, которому еще и в голову не приходило, что он станет летописцем Сталинградской битвы, уже успел, как говорится, понюхать пороху, на себе ощутить недобрые взгляды людей, которыми провожались отступающие войска, пролить чужую и собственную кровь. Встретивший войну летом 1941-го, прошедший через ташкентский госпиталь, в конце первого военного года он был направлен во вновь формируемую стрелковую дивизию и назначен политруком минометной роты 106-го (позже – 222-го) стрелкового полка.

В 1971 году на встрече с однополчанами М.Алексеев рассказал о своем фронтовом пути с родной частью: «В на-шу часть я попал не сразу. Пришлось сначала в полную меру испытать горечь отступления. С боями дошел до Путивля. Был ранен и эвакуирован сначала в Харьков, а потом в глубокий тыл – в Среднюю Азию, где тогда формировалась стрелковая часть, ставшая после сталинградских боев гвардейской… В бой вступил в июле 1942 года в районе хутора Генеральский – в донских степях на подступах к Сталинграду. Противник сосредоточил там превосходящие силы, прорвал нашу оборону, и мы двое суток вели бои в полном окружении. Скажу вам: нелегкое это дело. До войны к этому виду боя не готовились, не собирались попадать в окружение врага. А вот когда оказались в кольце, когда и справа, и слева, и с тыла – враг, испытали тяжелое чувство. Но, к чести и гордости нашей, ни один солдат не дрогнул, и это принесло успех. Стойко сдерживая напор врага, мы на третьи сутки разорвали вражескую цепь, а потом сами вместе с другими частями и дивизиями загнали гитлеровцев в знаменитый Сталинград-ский котел»[6]6
  Борзунов С. Михаил Алексеев: личность, творчество, размышления. М., 1988. С. 164.


[Закрыть].

Дивизия (29-я стрелковая), в которой предстояло воевать будущему писателю, формировалась в казахстанских степях, в Акмолинске и предназначалась для обороны Москвы на дальних подступах. Временно расквартированная под станцией Волово Тульской области, она неожиданно, как потом напишет Михаил Алексеев в романе «Мой Сталинград», «в одну июльскую ночь и в одно утро была погружена в эшелоны и с бешеной скоростью устремилась куда-то на юго-восток. Немного смущены мы были одной из последних сводок Совинформбюро, где с непостижимой для тех военных дней откровенностью была названа чудовищная цифра (помнится, в 70 тысяч) попавших в окружение и пропавших без вести наших бойцов. Зная о 12 тысячах, составляющих численность полнокровной дивизии, каждый из нас, погрузившихся в спешном порядке в эшелоны, делил те семьдесят тысяч на эти двенадцать и умолкал в угрюмом изумлении от этой жестокой арифметики. Умолкал, смутно догадываясь, что именно последним сводкам с Юго-Западного, а теперь уж, кажется, Юго-Восточного фронта дивизия (а оказалось, не одна дивизия, а целая вновь сформировавшаяся армия, которой суждено будет стать 64-й, напарницей 62-й, о которой теперь говорят с непременным эпитетом «легендарная») обязана тем, что ее в полсутки поставили на рельсы и помчали к безвестным пока что боевым рубежам.

Но мы были… свеженькие, обутые и одеты с иголочки, хорошо накормленные, отлично, как нам казалось, обученные военному делу, уверенные в себе до заносчивости, весь путь до Сталинграда пролетели с песнями. Нашего боевого духа не отпугнула и ночная бомбежка на короткой остановке на станции Грязи. Днем, на таких же коротких остановках, выбегали из вагонов для быстротечного общения с гражданскими людьми, в основном женщинами, стариками и мальчишками, вышедшими сюда, чтобы поглазеть на мчавшиеся через их станции эшелоны и хоть таким образом увериться, что силы наши неисчислимы, что «враг будет разбит и победа будет за нами».

Так М. Алексеев оказался в эпицентре фронтовых событий. Чем ближе становился Сталинград, тем быстрее иссякала буйная веселость уверенного в себе воинства. Особенно тягостным осталось впечатление от встречи за Бекетовкой с эшелоном, переполненным тяжелоранеными, наскоро перевязанными грязными бинтами и просто тряпками из порванного на клочки нижнего белья. Белые от соли гимнастерки, окровавленные тела, еле ползущий паровозик, обреченно тянувший остатки, видимо, совсем недавно разбитой части…

На полустанке Жутово полк выгрузился и двинулся в сторону Дона походным порядком. На всем этом почти пятидесятикилометровом пути, – вспоминал потом М.Алексеев, – «встречались нам группами и поодиночке измученные до последней степени военные люди: бойцы и командиры, красноармейцы, сержанты, старшины, лейтенанты, капитаны, майоры и даже полковники – все вместе. То, что это были военные, определить можно было разве лишь по пилоткам, фуражкам со звездами, да по кирзовым и яловым голенищам сапог, да по влачившимся вслед за многими рваным обмоткам».

Полк спешно занимал рубеж по восточному берегу Дона, чтобы не дать фашистам переправиться через реку. Минометная рота, в которой М. Алексеев стал политруком, обосновалась в большом саду, за хуторами Нижне– и Верхне-Яблоновскими. 82-миллиметровые минометы, именуемые просто «трубами», были рассредоточены вдоль глубокой канавы, насыпь которой заросла терновником. Поблизости обосновались младшие политруки Иван Ахтырко, Сергей Алексеев, Василий Зебницкий и Николай Соколов, сдружившиеся еще в Акмолинске при формировании полка: локоть друга в бою значит много.

Немецкие самолеты безбоязненно, чуть ли не на бреющем, пролетали над позициями с нахально улыбающимися физиономиями: зениток в полку не было. Единственное «оборонительное» оружие – отборная матерщина – на фашистских летчиков не действовало.

На этих позициях простояли недолго. Прямо средь бела дня получили приказ на отход. Он был вынужденным: немцы уже заняли Котельниково и двигались железной дорогой к Сталинграду, угрожая отрезать все наши соединения, оборонявшиеся в излучине Дона. Но об этом ни бойцы, ни командиры младшего и среднего звена знать не могли.

Лотки и ящики с минами уложили на повозки, минометы со всем их снаряжением заняли привычное место на спинах бойцов. «Раму» ждать долго не пришлось, как и «музыкантов»: около ста бомбардировщиков «Юнкерс-87» под прикрытием «мессершмиттов» и «фокке-вульфов» опрокинулось на беззащитную дивизию, растянувшуюся более чем на полтора десятка километров в июльской степи.

Для вновь созданной дивизии, в том числе для 106-го стрелкового полка, который еще практически не принял участия в сражении, все было на сталинградской земле первым. И это боевое крещение, о котором Михаил Алексеев спустя сорок с лишним лет писал так: «Началась знакомая фронтовому люду карусель. В жарком безоблачном небе «юнкерсы» в одну минуту построили великанских размеров колесо, похожее на то, какие бывают в городских парках, только во много раз увеличенное в размере. И колесо это начало свое огненное кровавое вращение. Бомбы, сотни бомб сыпались под крутым углом на повозки, на орудия на конной тяге, на автомашины. Первичную обработку колонны косым дождем пуль производили «фоккеры», в азарте снижающиеся чуть ли не до самых касок и пилоток наших бойцов. После первых же взрывов бомб и пулеметных очередей множество лошадей уже билось в упряжках с развороченными животами, с иссеченными, окровавленными крупами; грузовики с ящиками мин и снарядов взрывались: уцелевшие кони, обезумев, уносились в степь с передками пушек, с повозками. Командиры и красноармейцы разбегались в стороны, некоторые искали убежища в кюветах; большинство же убегало в высокий сухой бурьян и там, слившись с ним своими бурыми гимнастерками, укрывались. Слышалось, как осколки бомб, ударяясь о бодылья, перешептывались, зловеще шушукались друг с другом: «шу-шу»…

«Юнкерсы» и «фокке-вульфы», отбомбившись и отстрелявшись, спокойно улетели. Подразделения вновь выходили на дорогу, погружали раненых на уцелевшие телеги и машины (убитых присыпали горячей землей там, где их настигли пули или осколки бомб) и продолжали движение. Душу при этом терзала горчайшая мысль: как же это так, что свежая, полнокровная дивизия, не убивши ни единого врага, уже в первые дни понесла такие ужасные потери? Стоило ли для этого съезжаться со всех концов огромной страны в заснеженную казахстанскую степь, где днем и ночью, в лютую стужу, готовиться к тому, чтобы стать боевым соединением, грозным для противника и вселяющим уверенность в грядущей победе для нас, ее бойцов и командиров, и не только для нас, но для всех, кто, отнимая у себя последнее, отдавал своим защитникам? Стоило ли?..»

Но была в дивизии и первая победа. Это когда при повторном налете фашистской авиации командиру одной из артиллерийских батарей младшему лейтенанту Николаю Савченко удалось из полевой 76-миллиметровой пушки сбить при выходе из пике два «юнкерса». Ликованию солдат, начинавших утрачивать веру в себя, не было предела…

Местом сосредоточения дивизии стал хутор Генераловский. К нему вышли в середине дня. Выкупались в Аксае, рассчитывая на короткий отдых после трудного перехода. Не получилось. День оказался в буквальном смысле слова историческим: в войска пришел знаменитый приказ Верховного Главнокомандующего № 227. Стоять насмерть! Ни шагу назад!

«У нас нет теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба! Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Ро-дину».

С мыслью о сложившейся драматической ситуации полк ночью двинулся к новому рубежу обороны в район хутора Чикова. Утром – первый для минометной роты бой, оказавшийся для нее не только удачным – враг не смог здесь продвинуться на сотню метров, но и замеченным журналистом дивизионной газеты с грозным названием «Советский богатырь», в которой впоследствии М. Алексеев станет заместителем редактора.

Случилось это так. На позиции минометной роты каким-то чудом пробрался худенький солдатик с саперскими знаками различия на петлицах. Несмотря на то, что ему пришлось предъявить документы, он быстро вошел в контакт с солдатами и обстоятельно записывал их рассказы в блокнот. А через некоторое время на позициях роты появилась та самая дивизионка, где под рубрикой «Герои Сталинградского фронта» красноречиво рассказывалось о подвигах минометчиков. «Сначала я прочел газету один, – вспоминал писатель в новелле «Наш Печорин», вошедшей в повесть «Дивизионка». – В очерке, занявшем всю вторую страницу, неведомый мне Ан. Степной подробно описывал бои, в которых пришлось участвовать минометной роте. Автор не скупился на краски, и при чтении отдельных мест уши мои загорались жарким пламенем, а в висках звонко стучала кровь. Теперь я догадался, кем был тот солдат. Но одного обстоятельства понять не мог ни тогда, ни сейчас: где этот не примечательного вида, откровенно нежизнерадостный человек отыскивал столь звучные, яркие и живые слова для своих фронтовых зарисовок?».

«Откровенно нежизнерадостный» сапер-солдатик, пуб-ликовавшийся в «Советском богатыре» под псевдонимом Ан. Степной, оказался ответственным секретарем этой газеты Андреем Федоровичем Дубицким, с которым М. Алексеева позднее надолго связала совместная журналистская работа и который стал впоследствии тоже писателем.

Кто знает, может, этот эпизод и подтолкнул политрука Алексеева к тому, чтобы начать вести фронтовой дневник, сослуживший ему великую службу, когда он начнет оживлять свои записи при создании произведений о войне, а нам поможет следить за фронтовыми буднями минометной роты. Бои для нее – тяжелые, кровопролитные – стали повседневностью.

«Спешно снялись с Аксая и переброшены в район Зет, – записывал 12 августа во фронтовой тетради ротный политрук. – Затем три дня отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги прошедших боев. Нашу полковую минометную роту бог еще милует: ни единой потери».

С тяжелыми предчувствиями готовились к боям в районе совхоза Юркина за Абганерово, занятое немцами. Это было в ночь на 19 августа: «…Вот через несколько часов, быть может, кого-то из нас не станет, кто-то из нас, возможно, упадет на колючую, горькую от полыни степь с простреленной грудью, кому-то из нас, может быть, уж никогда более не доведется увидеть любимую, родных, чей-то незрячий взор устремится в пустую даль, туда, на запад, откуда из страшной вражеской страны пришла к нему смерть…»

Если это, конечно, запись, не причесанная в дни послевоенного досуга, то приходится удивляться провидческим способностям начальника политотдела дивизии полковника Денисова, который через полгода после Сталинградской битвы без права на обжалование отправил политрука Алексеева на должность заместителя редактора ди-визионной газеты, в которой он ранее был произведен в герои…

Целых десять дней фронтовая тетрадь не пополнялась записями. Было не до этого. Причины молчания объясняет запись от 30 августа: «Вечером вырвались из окружения. Остатки дивизии собираются в саду Лапшина, в районе Бекетовки, километрах в пятнадцати южнее Сталинграда».

«Остатки…». Не прошло и месяца, как дивизия ступила на сталинградскую землю.

Силы были слишком неравными. Не помогли и «катюши», которые немцы прозвали «сталинскими органами». Не пощадила война и минометчиков. Их позиции подверглись 20 августа жестокой бомбардировке. Рота понесла первые потери. «Окровавленные, смешанные с землей кусочки тел наших товарищей лежали на месте взрыва. При виде этого кровавого месива сошел с ума красноармеец-казак Жамбуршин. Печальная картина. Он сидел в своем окопе и, сложив руки на груди, жалобно тянул: «Аллах, аллах…»

Минометчики собрали кусочки тел своих товарищей, еще теплые, зыбкие в руках, и сложили в воронку от бомбы. Насыпали небольшой курганчик. Сняли каски и так, молча, постояли немного над первой нашей могилой».

Оставаясь по-прежнему политруком, Михаил Алексеев вынужден был принять на себя обязанности командира роты.

Каждый день из этой кровавой декады шел будто бы по заранее спланированному воюющими сторонами графику. С восходом солнца подсвеченная его первыми лучами над позициями неторопливо и уверенно появлялась «рама», а вслед за ней, получив необходимые данные, – немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей – при полном отсутствии советской истребительной авиации. И начинался очередной кошмар, выбивавший один за одним защитников сталинградской земли.

Зато, пожалуй, самым тихим для дивизии, которую немцы окрестили «дикой сибирской», оказался день 23 августа, трагический для Сталинграда. Все силы люфтваффе были брошены на его уничтожение. Немецкие бомбардировщики нескончаемыми волнами проходили над позициями минометчиков в одну сторону, демонстрируя свою мощь.

Несмотря на яростное сопротивление дивизия оказалась в полном окружении. «Много страшных слов можно услышать на войне, – напишет потом Михаил Алексеев, – но страшнее вот этого, пожалуй, и не бывает. Произнесенное кем-то вслух в критический час боя, оно способно в одну минуту сделать то, чего не сделает самое грозное оружие, а именно, посеять панику, которая сейчас же превратит строго организованное войско в обезумевшую толпу, охваченную чувством, равно смертельным как для одного человека, так и для всех. Чувство это выражается в известной формуле: «Спасайся кто как может!». От паники может погибнуть – и притом бессмысленно – целое войсковое соединение с тяжкими последствиями. Не потому ли не сообщили нам заблаговременно о том, что мы окружены, что там, «наверху» изо всех сил удерживали это роковое слово «окружены»… Передавалось нехорошее это слово в основном шепотом и тут, под Абганеровом, занозою, верблюжьей колючкой, которой была так богата донская земля, впивалось в мозг и в душу солдат, но вот что удивительно: оно не произвело на них того действия, какое могло бы произвести в сорок первом году. Никто не оставил ни своего окопа, ни впопыхах выцарапанной малой саперной лопаткой ямки или норы. Все оставались на своих местах, пока не пришло распоряжение на отход на «новые рубежи обороны»… Заметьте: «отход на новые рубежи», а не на «выход из окружения». Страшное слово по-прежнему пытались держать в узде, хотя недоуздок был уже оборван, но никто и никогда и не узнает, кем именно это сделано».

В полной темноте, в одиннадцатом часу ночи минометная рота начала «отход на новые рубежи». Тишина была максимальной. Обильно смазанные дегтем тележные колеса не издавали обычного скрипа. Команды отдавались вполголоса. Даже лошади, будто чувствуя важность момента, не отфыркивались громко. Все боялись одного, как бы немцы не обнаружили уход подразделений с первых минут, потому что противостоять неприятельским силам в походном порядке было просто-напросто бессмысленной затеей.

Но немцы и не пытались преследовать «дикую сибирскую». Они подготовили бо́льшую неприятность.

Дивизионная колонна уже несколько часов бесшумно и послушно текла по руслу, определяемому балками, в единственно спасительном направлении – на восток к Волге. На четвертом часу движения и люди, и кони почувствовали усталость, но ни о каком привале не могло быть речи. Бойцы посменно взбирались на повозки, давая кратковременную передышку затекшим ногам.

Летние рассветы быстры, а противник рядом. Как хотелось, чтобы солнце повернулось вспять или хотя бы на часок задержалось за горизонтом. Но оно жило по своим тысячелетним законам.

В предрассветной мгле неожиданно начали просматриваться домики неведомых «хуторов», не нанесенных на карту, а воздух до предела наполнился гулом авиационных и ревом танковых моторов. Колонна еще шла под ударами бомб, а хуторские «домики», сбросив с себя маскировочные «крыши» и взревев моторами, с двух сторон двинулись навстречу ей.

Расчет командующего 4-й танковой армией генерала Гота оказался точным: 29-я дивизия вышла там, где он ее и ожидал, тщательно замаскировав танки. Не сумев сдвинуть с места «дикую сибирскую» под Абганерово, он мог теперь взять ее – усталую до изнеможения, не готовую к отпору – голыми руками. А в них, этих «голых руках» были сотни наполненных бомбами самолетов и танковая армада.

Началась кровавая мясорубка. «Впереди, – описывает этот бой Михаил Алексеев в романе «Мой Сталинград», – там, где находились стрелковые роты, теперь беспорядочно рассыпавшиеся по всей балке, творилось ужасное: многие пехотинцы были расстреляны в упор из танковых пулеметов и раздавлены гусеницами. Основная масса немецких танков главный свой удар наносила по нашим передовым подразделениям, чтобы, очевидно, отрезать путь для идущих вслед за ними, с которыми можно расправиться во вторую очередь. Теперь уже не могу сказать с полной определенностью, понял ли я в том аду замысел немцев или сработал инстинкт самосохранения жизни (скорее всего последнее), но я решил резко повернуть вправо и повести роту наискосок вверх, туда, где только что промчались вражеские танки и теперь терзали нашу дивизию внизу, далеко впереди, там, где наносили бомбовые удары «юнкерсы» и поливали свинцовым огнем своих пулеметов «фоккеры». Я скомандовал, чтобы вся минометная рота остановилась и изменила направление, двинулась вслед за мною вправо и вверх…

Мы уже поднялись достаточно высоко, удивившись тому, что нас никто не преследует. Отсюда, сверху, хорошо было видно, как немецкие танки давили вместе с оружием наших бойцов, видели мы и танкистов, которые, высунувшись из люков, размахивали руками – рукава их были засучены до локтей, что подчеркивало уверенность врага в собственной неуязвимости и делало его особенно нахальным. И все-таки уже несколько танков горело, а потом, на наших глазах, загорелись еще три. Но в грохоте разрывающихся бомб, в трескотне пулеметов и автоматов мы не могли различить голоса наших пушек. Потом мы узнали, что на тот момент во всей дивизии оказалась одна батарея, которая не растерялась и приняла бой с вражескими танками. То была батарея младшего лейтенанта Николая Савченко».

Она вела неравный бой в течение восьми часов, уничтожив двенадцать танков. Но это была единственная батарея в 77-м артиллерийском полку, которая полностью сохранила материальную часть.

Маневр алексеевской роты, казалось, сулил ей благополучный исход. Но ей не удалось остаться незамеченной. От общей массы орудующих на дне балки танков отделилась немецкая танкетка, устремившаяся за «беглецами». Расстояние между жизнью и смертью стремительно сокращалось. Когда до танкетки оставалось несколько десятков шагов, политрука опередил минометчик Николай Сараев. Об остальном – из фронтового блокнота будущего писателя: «Не скрою, худая мысль на мгновение промелькнула в голове: «Не в плен ли?»