Текст книги "Воевал под Сталинградом"

2

Действительно, поэмы С.Орлова и С. Викулова интересны во многих отношениях.

Не только с точки зрения того, сколь своеобразно-индивидуально трансформируется действительный факт, действительная жизненная судьба в творческом сознании самобытных художников. Не только с точки зрения максимально полной интерпретации творческого пути поэтов. Но прежде всего с точки зрения того общего и исторически меняющегося на каждом этапе литературного развития страны, что характерно для художественного решения фронтовой тематики в отечественной поэзии. Произведения С. Орлова и С. Викулова – только крохотная страничка в художественной летописи Сталинградской битвы, но насыщенная глубоким общественным смыслом.

Поэма С. Орлова «Командир танка» вся еще дышит войной, обожжена ею, и поэтому лирическая субъективность и публицистичность представлены в ней более широко, нежели в поэме С. Викулова «Венок к пьедесталу», отдаленной от горячих военных событий временной дистанцией. Впрочем, в этом отразилось творческое своеобразие поэтических натур С. Орлова и С. Викулова. Лирическая запальчивость, можно сказать, лирическая экспансивность, одного и тяготение к эпичности, к повествовательности, сюжетной изобразительности – другого, разумеется, «сдобренной» милой сердцу поэта публицистичностью. И сюжеты поэм, выстроенные на документальном материале, отражая время и эстетические предпочтения художников, принципиально различны.

В основе поэмы Сергея Орлова лежит материал, который поэт знал с предельной достоверностью и который на том этапе его творческого пути превосходил, видимо, по своей эстетической ценности прочие жизненные события. Это сама война, короткий миг фронтовой судьбы Ивана Малоземова от получения на Урале танка (эпизод опять-таки родствен фронтовой судьбе самого С. Орлова) до того трагического эпизода, который навечно «вписал» героя-вологодца в сталинградскую землю. Это отвечало сути творческой позиции поэта. «Война показала Орлову, – по верному наблюдению В. Дементьева, – что в обнаружении этих скрытых человеческих сил и возможностей, в преодолении этих нечеловеческих сверхперегрузок таится подлинное человеческое величие».

Проявлением этого величия и становится последняя танковая атака Ивана Малоземова, выписанная поэтом-танкистом с той пластически-реалистической достоверностью, которая дается не «вживанием» в поэтический образ, а рождается в процессе выживания в аналогичной жизненной ситуации:

 
Вот опять огонь сверкнул багряный,
Взрывы, словно черные кусты,
Вырастают всюду непрестанно
«Юнкерсы» заходят с высоты.
 
 
Падают свистящие фугасы,
К небу пыль кирпичная встает.
Воздух перекрещивают трассы,
Пулемет рычит на пулемет.
 
 
Грохот приближается моторов,
И по камню волжскому визжат
Гусеницы танков, на которых
Комья глины десяти держав.
 
 
Но на волжских опаленных глинах
Оставаться им ржаветь навек…
Начинает с ними поединок
Из засады русский танк «КВ».
 

Этот поединок изображается С. Орловым отнюдь не с бесстрастной эпичностью, а с глубоким лиризмом, идущим, с одной стороны, от вновь пережитой боли за погибшего друга, а с другой – от промелькнувших, заново воскресших поэтических кадров собственной жизненной судьбы, оказавшейся чуть счастливее судьбы друга юности. Поэтому эти меняющиеся с кинематографической быстротой кадры поединка, может, непроизвольно для самого поэта даются с лаконичной оценочностью, будто это он сам, Сергей Орлов, сидит сейчас в малоземовском танке и ведет неравный бой:

 
Любо, приложившись к панораме,
Прокричать сквозь пулеметный лай,
Как кричишь ты: «Бронебойным прямо,
По фашистским гадам, заряжай!»
Любо – гильзы масляное тело
И снаряд в казенник протолкнуть,
Тонким перекрестием прицела
Свастику паучью зачеркнуть,
Чтоб под бронебойною гранатой
Раскололась надвое броня
И над башней черной и горбатой
Вырос сноп багрового огня.
Ты не раз уже изведал это…
 

Последняя строчка лишь условно адресована герою поэмы с единственной целью хоть как-то «объясниться» с читателем, который по простоте душевной (ведь автор не присутствовал при изображаемых событиях) может усомниться в психологической достоверности факта. На самом деле строчка эта могла бы звучать чуть иначе: «Я уже не раз изведал это…». Потому что это резкое, как пушечный выстрел, «любо» – сугубо орловское. И говорящее о многом: об азарте боя, о ни на секунду не утрачиваемом поэтическом (как это ни покажется парадоксальным) восприятии его, и – конечно же! – о той временной (пусть и незначительной) дистанции, отделяющей время создания поэмы от времени событийного, дистанцией, которая позволяла взглянуть на собственную фронтовую работу с высоты этого многозначительного «любо».

Местоимения «я» и «ты» в приведенной строчке безболезненно заменимы не только с точки зрения версификации, но и по существу позиции, на которой стоит лирический герой поэмы. Изображаемый С. Орловым герой (и в этом нельзя не видеть романтических тенденций, свойственных мировосприятию поэта) это, в сущности, двойник автора. Их «голоса» в поэме постоянно сливаются. И не только в силу общности фронтовых судеб (в этом плане лирический герой поэмы С. Викулова оказался в более трудном положении), но и в силу общности сознания людей одного поколения, что, кстати, в поэме, построенной на документальном материале, оказалось чрезвычайно важно для психологического анализа чувств и мыслей героя в той экстремальной ситуации, к которой обратился С.Орлов. А поэма его при всем тяготении Сергея Орлова к батальной живописи «нацелена» в первую очередь на психологическое истолкование характера Малоземова, что вообще свойственно его поэзии.

«Слиянность» голосов героя и автора давала возможность С. Орлову, не нарушая в существенном психологической достоверности характера Малоземова, «восполнять» экскурсы в его переживания и чувства за счет собственных, авторских, оказавшихся близкими герою не только бытийно, но и событийно.

Вот только один пример. Кульминацией орловской поэмы является момент подвига Ивана Малоземова, когда его танк, израсходовав боезапас, идет на таран. «Что подумал, что ответил ты?» – задается вопросом поэт, пытаясь проникнуть в сознание героя в тот момент, когда ему доложили, что кончились снаряды. Любой вариант ответа на этот вопрос при ином «механизме» взаимодействия между автором и героем, нежели в поэме С. Орлова, мог бы вызвать упреки в недостоверности со стороны пуристов от документалистики. Лирическая позиция С.Орлова «застрахована» от этого, хотя и не спасает его от возможных упреков в психологической неполноте и обобщенности.

 
Что подумал, что ответил ты?
За твоей спиной стоит Россия,
Матери с детишками в руках,
Длинные дороги верстовые,
Тонкие березоньки в бинтах.
Алыми знаменами рябины
Заклинают, голос подают.
Устоишь – и села Украины
Вновь родные песни запоют.
Устоишь на Волге – и на Шпрее
На колени город упадет.
Грозный танк по липовой аллее
Паренек с Арбата проведет.
Год наступит ясный сорок пятый,
Тишина обнимет города…
 

Этот «вариант» ответа на вопрос, поставленный самим автором, может не удовлетворить известной суммарностью и той «остротой зрения», которая «прорезалась» в год со-здания поэмы «Командир танка». Потому что…если б знать, «чем битва кончится на Волге», то легче б было умирать…

Но достоверность этого «ответа» заложена как в существе авторской позиции, так и в той типизирующей силе, которую придает Сергей Орлов образу Ивана Малоземова. Не случайно эпизод гибели героя, в котором поэт сплавляет воедино лирику и эпос, воспринимается – при всей ее конкретности – как символическая картина бессмертия советского воина, наследника героических традиций всего народа:

 
«Дайте песню, если все снаряды…»,
Экипажу ты сказал тогда.
Дайте, дайте экипажу песню,
Я ее в поэму позову…
…Это время гордое, воскресни,
Повторися в песне наяву!
Песня начинается несмело,
И в начале песни – на врага
Самолет пылающий Гастелло
Посылает через все века.
А за ним – в гремящем Сталинграде,
В захлестях свинцовой злой пурги,
Расстреляв в сраженье все снаряды,
Малоземов сел за рычаги.
В миг, когда казалось, враг прорвется,
На броню пошла в упор броня.
Поднимает парень вологодский
На дыбы машину, как коня.
Не было раздумья и вопросов!
Вся страна в дыму от контратак.
И с размаху Малоземов бросил
Сталь на сталь, гремящий танк на танк,
Пусть броня гудит и сыплет искры,
Но с машиной сердце бьется в лад…
Разворот – и снова на фашистов
Он ведет машину, как снаряд.
И тогда стихает ветер чадный,
И встает Победа, но в упор
Враг в последний миг «КВ» снарядом
Поражает из засады в борт.
Черный дым вздымает над мотором
Лютая, нежданная беда…
И тогда приходит ночь, с которой
Ты остался вместе навсегда.
 

Так смерть Героя, ставшая предвестием Победы и его вечной жизни, превращается в песню, которая вплетается в героическую победную песнь страны.

Поэма С. Орлова как бы обрывается на этом кульминационно-трагическом моменте, завершаясь лирическим обращением к современнику вспомнить всех, чья священная кровь горит на знамени Победы. Такой финал, перекликаясь с зачином поэмы, придает ее сюжету кольцевую завершенность. А форма композиции убеждает в том, что доминирующим жанровым началом в ней является лирическое: апофеоз бессмертия воинского долга и вечного долга современников перед теми, кто ушел в бессмертие…

3

Эта мысль и чувства, рождаемые ею, пронизывают и поэму Сергея Викулова «Венок к пьедесталу». Они открыто выражены в финале произведения, в его эпилоге, в котором рассказывается об открытии на родине Ивана Малоземова памятника герою, о возвращении его наконец-то в родные места:

 
Узнал ли ты, Иван, свои места?
И нас, уже седых,
промчались годы?
А ты такой же: есть закон природы:
Тот не стареет, кто бессмертным стал!
 
 
Убит в жестоком танковом бою,
не умер ты!
И к школьному крылечку
не просто молодым вернулся
                    вечным,
железным, обнаружив суть свою!
 

Есть некоторое и внешнее композиционное сходство между поэмами С. Орлова и С. Викулова. Это – лирическое обрамление. Неразвернутое в орловской, в поэме С. Викулова оно представлено самостоятельными композиционными элементами: прологом и эпилогом. Пролог называется «На Мамаевом кургане» и повествует о первой послевоенной встрече поэта с другом юности здесь, на сталинградской земле:

 
…Откосы кургана.
Тропа. Надмогильные плиты
в родимую землю,
как в лаву горячую, вбиты.
Иду и читаю…
И жду с замиранием встречи
с плитой, под которой…
И дрогнули горестно плечи.
 

Однако сюжет викуловской поэмы строится иначе, чем орловской. Если С. Орлов сосредоточен на том, чтобы показать проявление нравственной силы своего героя в критической для него и страны ситуации, то С.Викулов изображает становление личности Ивана Малоземова, но так же, как и С. Орлов, в неразрывном единстве со становлением страны. Это и придает обеим поэмам эпичность, но в викуловской поэме она выражена, так сказать, программнее, является ее жанровой доминантой и, пожалуй, отвечает поэтической сути таланта С.Викулова.

Сюжет поэмы С. Викулова представляет, в сущности, эпически развернутый ответ на то импровизированное «интервью», которое дает поэт на Мамаевом кургане и о котором он поведал в прологе:

 
Я встал на колени,
в молчании голову свесив…
– Он брат вам, наверно?
услышал в затылок.
– Ровесник.
Земляк из соседней
глухой деревушки залесной,
исчезнувшей ныне,
но ставшей навеки известной.
– А сколько же было
Герою в последнем сраженье?
спросил меня снова
один из ребят с уваженьем.
– Лишь двадцать один по весне
умывал его дождик…
До двадцать второго
он, пахарь и воин, не дожил.
– Где занял он, юный,
для ратного подвига силы?
– У матери вечной,
взрастившей его,
у России!
 

Впрочем, условность этого «интервью», используемого в качестве поэтического приема, совершенно очевидна в предпоследней строке пролога, где уже звучит не реальный голос юного сталинградца, а голос самого поэта, уже настроившего свою лиру на поэтический лад: «Где занял он, юный, для ратного подвига силы?»

Отвечая на этот вопрос, С. Викулов изображает героя в той стадии развития, которая предшествовала войне (и предвосхищала событийное время в поэме С. Орлова), но которая определила величие характера Ивана Малоземова и – в конечном счете – итог не только Сталинградской битвы, но и всей Великой Отечественной. Вот почему в поэме «Венок к пьедесталу» на равных правах действует не только Иван Малоземов, но мужающая, расправляющая плечи предвоенная Россия, взрастившая и давшая силы Герою на подвиг, предвоенная Россия в ее типических социально-нравственных реалиях. И опять судьба героя и повествователя в поэме С. Викулова, как и в поэме С. Орлова, оказались настолько же сходными, насколько они были типичны для молодежи тридцатых годов.

Стремясь показать становление личности, Сергей Викулов придает особое значение духовному наполнению каждой бытовой детали, каждого поступка своего героя и окружавших его людей, формирующих сознание, психологию поколения, вынесшего на своих плечах войну. Вот Иван Малоземов, как некрасовский школьник (ассоциация эта, по всей вероятности, у С.Викулова сознательная), протаптывает свою тропинку к Бубровской школе:

 
Коль сыро было – лугом шел он,
а сухо – шел через лесок.
Задачник в сумочке холщовой,
пенал да хлебушка кусок.
 

Согревая героя лирическим теплом, поэт наделяет его собственным чувством неразрывного единения с природой, пробуждавшим в личности, не утратившей народных корней, действенную любовь к Родине, которая свойственна Ивану Малоземову уже в детстве: «А что ты, мальчик, любишь крепко?» – спрашивает птица-сойка на стогу, на что юный герой поэмы отвечает:

 
Свои поля, свои леса!
И озерко за дальней пожней,
где окунечков я ловлю.
Само собой, Пестово – тоже…
Я очень Родину люблю!
 

Здесь и вдовья судьба матери Малоземова, с детства приобщившей его к труду («и, книжкам кланяясь, сыночек, клади поклон и топору») и приучившей к взросло-ответственному отношению к жизни. И роковая катастрофа с развалившимся сапогом, заставившая бросить школу и пойти в кузню, которая тоже стала для Ивана Малоземова школой – школой духовного мужания. Юноше, мечтающему выковать волшебный меч, разящий врагов отчизны наповал, дед-кузнец с народной несуетностью объясняет:

 
Волшебный меч, Ванюшка, это любовь!
Любовь к своей стране!
Или к своей земле иначе…
Коль любит Родину народ,
Как мать родную, значит…
 

Появляется в поэме Сергея Викулова и еще один герой – Сергей Орлов. Особым смыслом в произведении наполнена предпоследняя – тринадцатая глава, в которой Иван Малоземов и Сергей Орлов изображены на старинном знаменитом Белозерском валу («он крепость грозную собою являл в минувшие века») в день сдачи последнего экзамена за среднюю школу. Глава эта – кульминационная в поэме. В ней Иван Малоземов предстает уже сложившимся человеком незадолго до начала Отечественной войны.

Воскрешая историю Белозерского вала, юноши задумываются о своих предках и о своем будущем, представляя, как повели бы себя в трудную для страны годину:

 
Ну, а если б
и нам… – Иван взглянул кругом,
…и нам с тобой на этом месте
схватиться выпало с врагом?
Сробели б мы иль не сробели,
приняв на грудь чужую рать?
– Эх, Ваня… Может, нам на деле
придется это доказать,
Сергей раздумчиво ответил,
да так, как будто что-то знал…
 

Да, парни с Вологодчины на деле доказали и свою верность Родине, и свою верность славным воинским заветам предков.

 
Сказались в трудный час
природная крестьянская смекалка,
и возле горна, в кузнице, закалка,
и золотой терпения запас…
 

Все те качества народного характера, которые вырабатывались веками и которые непроизвольно рождали мысль об исторической преемственности в подвиге защитника Сталинграда подвига русского воина-освободителя, художественно реализуемую Викуловым. Об этой «стяженности» времен, отразивших славу русского оружия в подвиге Сталинграда, очень хорошо, например, писал в одном из стихотворений болгарского цикла Алексей Недогонов: «Стоял великий храм (в честь победы при Шипке. – В С),

 
в багрянец
сентябрьских зорь и звезд зажат.
Сними пилотку, сталинградец,
здесь наши прадеды лежат!..
Сквозь звуки лет мы слышим, внуки,
и бой, и бегство янычар,
и русских труб литые звуки,
и ликование болгар.
Я к храму шел боями славы
сквозь Сталинград,
сквозь огнь и дым,
и я оружьем добыл право
стать на колени перед ним».
 

Такое мироощущение тоже примета времени: «Сама предвоенная (и добавим – военная. – В С) действительность с ее явственной атмосферой предгрозья заставляла художников, чутких к велениям времени, обращаться памятью разума и сердца к образам великих предков, к былым страницам воинской славы»[48]48
  Коган А. Перечитывая войну. М., 1975. С. 182.


[Закрыть].

Почти одновременно с А.Недогоновым в собирательном образе гвардейцев увидит слитность героической истории Порт-Артура, Куннерсдорфа, Сталинграда и Павел Шубин:

 
А сапоги до голенищ сносились,
А седина в усах осела хмуро:
Они еще под Куннерсдорфом бились,
Шли, не колеблясь, в пламя Порт-Артура.
А может быть, они еще древнее
И подлинны, как грубый мир Эллады,
И в их морщинах залегла, темнея,
Святая пыль развалин Сталинграда.
 

(«Гвардия»)

Так Сталинград встал в исторически ассоциативный ряд с Элладой, уйдя, по выражению Юлия Ванага, «в пространство времен» («Сталинград»), стал современником всего живого, всех эпох и народов. А герой, «стократно умерший» под Сталинградом, становится воплощением исторического бессмертия русского народа, современником его бессмертной славы. Вот как напишет об этом в стихотворении «Современники» П.Шубин:

 
Степные вихри –
Вольница Стрибожья,
И всхрапы полудикого коня,
И вольные дороги Запорожья
Поныне кличут и томят меня…
То с горестью,
То с гордостью родня, –
Пути Тараса и пути Андрия,
Просторные рассветы Киммерии,
 
 
С дамасскою насечкою броня…
Смоленск,
Еще грозящий из огня,
Хвостатых пик сверкающие гряды,
И Платова летучие отряды,
Скрывающиеся за гранью дня, –
Я с ними жил,
И мне легенд не надо.
И я – еще дружинник Святослава,
Ходивший в Кафу, бравший
Братиславу,
Под Сталинградом умерший стократ
И вставший вновь под солнце нашей
Славы…
 

В ряду Стрибожья, Запорожья, Кафы, прочих мифологических и исторических мест – и тихое вологодское Белозерье. Оно тоже стало славным звеном в цепи бессмертия русской воинской и – конечно же! – поэтической славы…

На донском плацдарме
^{(Николай Грибачев)}

 
Пусть ни денег еще, ни добра не в избытке,
И в хозяйстве прореху латать не одну –
Не забудь о бойцах, в Сталинграде убитых,
И солдат, что лежат на Дону.
 
 
Обмываешь ли добрым вином новоселье,
Намечаешь ли новый рубеж или путь –
Не забудь храбрецов, утонувших на Шпрее,
Будапештских могил не забудь.
 
 
Зовом памяти, совестью, голосом крови
С волжских плесов, с донецкого, с невского льда
Слава павших живым поднимается вровень,
На года. На века. Навсегда!
 

Николай Грибачев. Память

1

В конце марта 1942 года предзакатным вечером по перрону Костромского железнодорожного вокзала, похрустывая упавшими с крыш сосульками, прогуливался в ожидании поезда тридцатилетний щеголеватый капитан. Новенькая шинель, такая же новенькая портупея, до блеска начищенные хромовые сапоги. С этим щегольским видом несколько контрастировал тощий, видавший виды рюкзак, в котором, по позднему признанию капитана, заключалось все его имущество: две смены белья, шерстяные носки, носовые платки, бритва, фотоаппарат и сухой паек на два дня. Значит, путь был недолог.

Бывалый майор с перебинтованной и подвязанной к шее рукой громко, чтобы было слышно щеголю-капитану, язвительно бросил:

– Сверху шик, внутри пшик…

Что ж, и бывалым людям свойственно заблуждаться.

С одной стороны, майор был прав. Капитан только накануне сменил штатское одеяние на военное, окончив в Костроме инженерные курсы усовершенствования командного состава и получив капитанское звание и назначение на должность командира саперного батальона. Но пороху он уже нанюхался, свиста бомб и снарядов наслушался, был контужен, несколько пальцев на ногах отморожены.

Причем все эти «удовольствия» он получил по собственному желанию, долго добиваясь разрешения побывать на финском фронте. Был он тогда корреспондентом смоленской газеты «Рабочий путь». А до этого участвовал в западно-белорусском освободительном походе – в пиджаке и шляпе.

Для финской кампании, когда все-таки удалось на свой страх и риск пробиться через многие инстанции (была осень 1939 года), экипировался куда более серьезно – в длинном, по тогдашней моде, пальто с рыжим воротником, под которым были пиджак и толстый свитер; в подшитых валенках и лохматой шапке. И не зря. За полтора месяца ему не раз приходилось дрогнуть на пронизывающем ветру, ночевать в сугробах и в занесенных доверху снегом окопах. «Финны сидели на высоте, – вспоминал он потом, – в седловине каменной гряды, боеприпасов не жалели, и минометы, о которых я тут узнал впервые, показались мне воистину дьявольским изобретением. Мины в морозном воздухе летели со змеиным шипением, рвались с резким, сухим треском, рождая снежные дымки и раскладывая веера осколков. О чем я думал в таких пере-делках? Сердце начинало холодеть, словно вместо него засунули в грудь комок мокрой ваты, – работал страх, пронзительный, поверх сознания, – а мысль обостренно улавливала каждую деталь, откладывая в памяти. Надо было записывать, я приехал сюда затем, чтобы рассказать в очерках, какая она, война, как чувствуют себя люди, о чем думают, но руки даже в рукавицах застывали, пальцы не держали карандаша. Близость смерти – вот она, снова шуршит – неоглядные завалы снегов и холод, холод, пробирающий до костей…»

Было трудно. Но финский «урок» отрезвил, заставил воспринимать войну как дело серьезное, дал первоначальный опыт штатскому человеку, который – судя по обстановке начала сороковых годов – мог в любое время оказаться на фронте.

Капитаном этим был Николай Грибачев, к тому времени успевший уже не только пройти фронтовой «ликбез», но и написать достаточное количество лирических стихов и поэм, чтобы стать делегатом Первого съезда советских писателей, выпустить стихотворную книгу «Северо-Запад» (1935), приобщиться к прозаической литературе, главным образом на военную тему, и даже поучаствовать в совещании так называемых военных писателей. Путь его лежал в Армавир, с пересадкой в Муроме. Путь неблизкий. Поэтому в отсеке плацкартного вагона, в котором находились два молоденьких лейтенанта и капитан, с их разрешения он сразу же забрался на верхнюю полку, чтобы отоспаться. Вспоминая об этом в книге «Когда становишься солдатом…», он писал: «Стучали колеса, покачивался и скрипел вагон, сипел по крыше холодный ветер, а вместе с ним в голову лезли разные мысли. Невеселые. Я ничего не знал об отце и матери, ничего – о братьях и сестрах. Где они, что с ними. В пору самых жестоких бомбежек Смоленска, когда все вокруг ревело, выло, горело, чадило, рушилось, я посадил в товарный эшелон тещу и четырехлетнего сына – куда ушел и дошел этот битком набитый мятущимися, перепуганными людьми эшелон? И дошел ли? Или скатился под откос под ударами пикировщиков, как, я видел это сам, случилось со многими под Сухиничами, Вязьмой, Калугой?»

Вагон был забит до отказа. Ехали в основном женщины и дети. Общее горе объединило людей. Никаких громких разговоров, капризов и ссор. Деликатное стремление успокоить себя и других, помочь совсем незнакомому человеку.

Николай Грибачев ехал к новому месту службы отнюдь не в качестве армейского журналиста – этот труд был ему хорошо знаком, и беспокоиться, если бы сложилось так, причины не было. Волновало другое – не слишком ли много он взял на себя. Сумеет ли командовать батальоном? Впрочем, «взял на себя» – сказано слишком смело. Приказ есть приказ, обсуждению не подлежит.

«А поезд со дня в ночь все тянулся по бесконечным равнинам и перелескам. Двигались медленно, подолгу стояли на станциях и разъездах. В окнах мелькали вагоны, вагоны, вагоны, среди них – с развороченными крышами и подранные осколками. Становилось теплее, за Харьковом кончились снега, в степи празднично и ярко зеленели озимые, растекались аквамарином вершины садов и дальних рощ. Я вспомнил, как ездил по этой дороге на Кавказ туристом, молодую беззаботность, пестроту и веселый шум перронов, горячий, многообещающий ветер лета, и мне начинало казаться, что с тех пор протекли десятилетия. Теперь на всем лежала печать озабоченности, суровости, самоограничений и ограничений. Иными стали не отдельные люди или группы их, а всё, сама народная жизнь, представление о ее ценностях. Нет, не исчезли ни оптимизм, ни вера в конечное торжество, ни шутка, ни смех, но все, все окрасилось в другие цвета, потому что жизнь шла по грани трагедии и смерти».

Конечной точки своего назначения комбат Грибачев не знал. Весна сорок второго года еще не предвещала, что летом фашистские войска окажутся в непосредственной близости к Сталинграду.

Армавир встретил теплым голубым небом. Дивизионный инженер Домикеев, под непосредственным началом которого предстояло служить писателю, взял с места в карьер:

– Комбата ждем давно, батальон почти уже укомплектован. Нужно начинать планомерные занятия. По правилам я должен представить тебя командиру дивизии, но его нету, уехал в полк. Значит, потом. А пока двинем в лагерь.

Лагерь находился километрах в четырех. Пришлось топать пешком: ни машин, ни живой тягловой силы в дивизии не было. Орудий тоже. Винтовки, которыми воевали еще отцы и деды, были только у часовых при важных объектах. Треть трофейных детонаторов украдена: видимо, глушить кубанскую рыбу. Солдаты в батальоне необстрелянные. Немало вернувшихся из мест заключения. Заместитель комбата пороху не нюхал.

Но настроение у саперов, судя по всему, бодрое: в лагере, который расположился на берегу Кубани, прибиты дощечки – «Толовый переулок», «Минная улица»…

Командир 59-й дивизии, входившей в 1-ю, а потом в 3-ю армию, Запорожченко, которому представили нового командира 66-го отдельного саперного батальона (впоследствии гвардейского), был по-военному краток:

– В кадрах служил?

– Нет.

– Откуда звание капитана?

– Кончил инженерные курсы в Костроме.

– Воевал?

– Немного. На финской под Сортавалой, осенью сорок первого под Москвой.

– Страшно?

– Страшно.

– Правильно. Страшно. А кто говорит, что ничего не боится, либо ненормален, либо лжет. Пижонов не люблю – не верю им…

И разошлись удовлетворенные друг другом.

Началась монотонная кропотливая учеба – теоретическая и практическая: от способов минирования и разминирования, строительства и взрывания мостов до отработки перемещения по-пластунски. Потом полевые учения, на которых выяснилось, что и солдаты, и офицеры многое делать не умеют. А после учений приказ о том, что дивизия отправляется на фронт. Куда – в штабе не сказали. Железнодорожники тоже помалкивали.

«В степях Кубани лоснилась под ветром пшеница, теплый с белыми облаками день поигрывал тенями, открывал глазу немереные просторы. На станции толпились женщины, так как состав не останавливался, бросали в вагоны на тихом ходу буханки белого хлеба, куски сала, даже банки со сметаной».

Миновали Ростов, в котором были видны следы бомбежек, Батайск, Сальск. Составы стоят подолгу не только на станциях, но и в открытой степи. «На подступах к Сталинграду, – вспоминал Грибачев, – стоим еще чаще. Небо над городом бороздят прожекторы, скрещиваясь в одной точке, словно образуют светящийся шатер. Геркулесовы столбы света на темной дороге ночи. В Сталинград вползаем только утром в сплошной толкучке эшелонов. На крышах привокзальных зданий – зенитные пулеметы и пушки, видно, тут уже дела бывают и серьезные, хотя разрушений пока еще нет. Отсюда мы должны были двигаться на Морозовскую, но, во-первых, нас долго не выпускают вообще, а затем сообщают, что маршрут изменен снова. Морозовскую минувшей ночью жестоко бомбили, там пробка, и мы катимся на Арчеду, куда-то к северу, возможно, под Москву? Попрощались с Волгой – она в разливе и неправдоподобно широка, леса стоят в воде. Берега унылы, изрезаны оврагами.

Но далеко уехать не удалось – весь день простояли в Гумраке. Командиры, так или иначе соприкоснувшиеся с войной, строят догадки – с чего бы это? Тычемся, словно слепые, в разные стороны, возмущаемся, меняем маршруты, больше стоим, чем двигаемся. Так ни с того ни с сего не бывает. Что же происходит и чем это обернется в конечном счете для нас?

– Мосты-то мы так и не научились строить, – шутит адъютант старший. – Вот и не могут никак решить – на фронт нас везти или назад вернуть? Доучиваться…»

Из Гумрака выехали только к вечеру. Маршрут по-прежнему был неизвестен. На рассвете короткая остановка в Арчеде. В Филоново поступила команда разгружаться. «Станция маленькая, из проходных, с облупленными стенами. Возле нее голая не замощенная площадь с ямами и лужами, по одну и другую сторону хаты обыкновенной станицы – низенькие, под соломой. Справа – железнодорожный мост над рекой Бузулук. А дальше, насколько хватает глаз, степи и степи, голые, ровные. Только вдоль реки кайма лозняков и ракитников. День, ночь и часть следующего дня так и проторчали на станции, спали где попало, главным образом в садах и в степи. Прибывали еще эшелоны, народу сбивалось все больше, и, наконец, нашему батальону указали пункт дислокации – лесничество километрах в трех или четырех от станции». Рвались на фронт, а тут на сотни километров вокруг ни одного орудийного залпа и выстрела. С кем тут воевать – с лягушками и комарами?

В избе, где поселились Грибачев с комиссаром, по ночам одолевали клопы. Пришлось соорудить шалаш. Тюки с прессованным сеном – стены, крыша – перевернутая арба с накинутым брезентом. Солдаты, читавшие в поезде «Чукотку» Тихона Семушкина, называют шалаш «ярангой».

Штаб разместился в станице Дурновской, а части в Родниках, Березовке, Староаннинской. Солдаты неделю ловят рыбу всеми возможными средствами, а грибачевские «чижики», как прозвали саперов за их молодость и смешливость, занимаются наведением порядка на дорогах и мостах.

Едва закончились эти работы, солдатам выдали винтовки, а командирам пистолеты. Все сразу посерьезнели и преисполнились достоинства. Но самому низкорослому не прибавила солидности и винтовка. Завидев его, казачки упрашивают: «И куда ребенка на войну тащите, оставьте у нас!»

Вечером, наконец, маршрут определился. Комбата вызвали в штаб, вручили карты района дислокации, приказали с утра выступать на Вешенскую. Когда на штыки и каски легли первые солнечные блики, комиссар произнес несколько напутствующих слов о долге советского воина перед Родиной и народом, прогремело троекратное «ура!», и по чуть увлажненной росою степи застучали солдатские каблуки. «Солнце, немного посветив, снова подернулось серой облачностью, а перед хутором Алексеевским пошел дождь – степь стала волнистой и тусклой. Тревожно посвистывали у обочины раскисшей дороги суслики, стоя столбиками у своих норок. Справа все время белели меловые круги высокого правого берега Бузулука, плавно заворачивая к югу.