Текст книги "Воевал под Сталинградом"

В «кольце смерти»
^{(Гайнан Амири)}

 
Я стал солдатом на переднем крае,
На волжском огнестрельном берегу.
Я всю свою судьбу с тех пор равняю
На ту судьбу. Иначе не могу.
 

Гайнан Амири

У народного поэта Башкирии Мустая Карима есть стихотворение «Я ухожу на фронт», в котором описывается национальный обычай проводов джигита на войну. В нем поэт говорит не просто о любви к Родине, за которую собирается отомстить, не просто мечет громы и молнии на головы фашистских захватчиков, а обытовляет и интимизирует чувство священной ненависти, переполняющее его. Его любовь к Родине вырастает из конкретной люб-ви к маленькому сыну, к отцу, к красотам родного края, к родному Уралу, из верности своей национальной истории.

В стихотворении особую знаменательность приобретают конкретные бытовые детали: отец отдает джигиту своего коня, а мать вручает дедовский клинок. Так джигит становится не просто мстителем за Родину, но мстителем за свой род, как ее частицу, что придает особую психологическую достоверность образу:

 
Отец привел мне своего коня.
Скакун дрожал, он был горяч на диво,
Копытом землю бил нетерпеливо.
А мать вручила дедовский клинок,
 
 
Чтобы за павших отомстить я мог.
Я ухожу, товарищи, на фронт.
Отец, пускай в семье никто не тужит,
Акбуз твой верной правдой мне послужит,
Клинок, слезой твоей омытый, мать,
Меня в сраженьях будет защищать.
 
 
Я ухожу, товарищи, на фронт,
Чтоб стариков текла спокойно старость,
Чтоб нашим девушкам краса осталась,
Чтоб наш Урал всегда стоял могучий,
Чтобы над Белой не сгущались тучи.
 
 
Товарищи, я ухожу на фронт
За ту весну, что навсегда настанет,
За светлый сад, которым край наш станет,
За маленького сына моего
И родины любимой торжество.
 

Помимо отмеченных, тут масса других деталей, подсказывающих читателю, какие чувства обуревают героя стихотворения: даже верный конь дрожит и бьет копытом землю в нетерпеливом ожидании мщенья…Весьма многозначительна и вера уходящего на фронт джигита, что после его возвращения край родной станет светлым садом…

Я не знаю, как провожали на фронт Гайнана Амири, но едва ли так, как героя каримовского стихотворения: был он уже не молод, перешагнул за тридцатилетие, успел отслужить в армии, окончить пединститут, поработать в Башкирском научно-исследовательском институте языка и литературы, издать шесть прозаических и поэтических книжек на башкирском языке. Да и Акбузат стал бы для него обузой, потому что офицеру-связисту по роду своей фронтовой специальности чаще всего приходилось выступать в роли «пластуна».

Но настрой этого «джигита» был тот же, или почти тот, что и в лиро-эпическом рассказе Мустая Карима. Почему почти? Да потому, что Гайнан Амири уходил на фронт, когда прошло уже около года с начала войны: не лучшее для страны время сбило шапкозакидательские настроения, существенно поколебало оптимизм, заставило задуматься о своей фронтовой судьбе. Поэтому не случайно стихотворение, написанное Гайнаном Амири 2 мая 1942 года – в день, когда в будущем Краснознаменная Сталинградская, а пока просто 124-я отдельная стрелковая бригада отправилась с одной из станций Башкирии на фронт, называлось «Прощание».

 
Буду драться бесстрашно, а если
За какой-то чертой огневой
Я паду, пусть неспетые песни
Остаются навечно с тобой.
 
 
До свиданья, Башкирия, сыну
Ты не дай на нелегкой тропе
Оступиться, в безвестие сгинуть
И уже не вернуться к тебе!
 
 
Пристань счастья – страна Салавата,
Вдруг паду я, но знай, и тогда
Незакатная слава солдата
Возвратится к тебе навсегда.
 

Вера в «незакатную славу солдата», а не в реальное его бессмертие – это уже нечто новое, по сравнению с психологическим настроем каримовского джигита. Это уже философское утешение вернуться в страну Салавата хотя бы славным именем, хотя бы неспетой песней.

Гайнану Амири повезло: он вернулся на «пристань счастья», хотя и с ранами, но и с наградами, и прожил после Победы еще около сорока лет.

Можно предполагать, что бригада, в которой воевал Гайнан Амири, пришла на сталинградскую землю в двадцатых числах августа 1942 года, после уничтожительной бомбардировки города. Именно к этому времени относятся его первые поэтические отклики на события, участником и очевидцем которых он стал. В стихотворении, написанном в день рождения (25 августа), Гайнан Амири так воспроизводит картину фронтового Сталинграда:

 
День рожденья – день веселья,
Но не поднял я бокала
И на прожитые годы
Благодарно не взглянул:
Я смотрел вперед – над всею
Далью зарево пылало,
От пожара луч восхода
В бездне дыма утонул.
Задыхается от дыма
В грозном грохоте орудий
Город, подлыми врагами
Не поверженный в бою…
(Нет домов? – Осталось имя,
И его мы не забудем,
Не сдадим на поруганье,
Сбережем, как честь свою…)
Я рожден сегодня – значит,
Я в строю твоем, Россия,
Твой защитник – от рожденья
И до самого конца,
Потому что нынче начат
Жизни путь неугасимый,
Потому что день сраженья –
День рождения бойца.
 

Эта картина, потрясшая воображение поэта, повторяется и в стихотворении «Город горит», написанном на следующий день, в котором вновь звучит вера в непобедимость Сталинграда:

 
Пламя ползучее, пепел-зола,
Пир воронья, вакханалия зла,
Над головою – кошмарами Гойи
Смерчи проносятся смерти и горя,
Стены кирпичные плачут навзрыд
Город горит…
 
 
Наши родные проспекты горят,
«Апокалипсиса» пеплом парят
Наши дома – не Берлина, не Кёльна,
Оцепеневшему городу – больно!
Сердце – пылающий метеорит:
Город горит…
 
 
Города, враг, не касайся – не тронь!
Драться так драться: огонь за огонь,
Око за око, пеняй на себя ты!
С горем пришел? – Не уйдешь от расплаты:
Выживет, выстоит город распятый
Грудью закроем его,
И до чумного гнезда твоего
Мы доберемся еще – погоди…
Мы победим!
 

Стрелковой бригадой, в которую попал Гайнан Амири, командовал полковник Сергей Федорович Горохов, до войны окончивший военные академии имени Фрунзе и имени Молотова. Великую Отечественную он встретил в пограничном Перемышле начальником штаба 99-й стрелковой дивизии Киевского особого военного округа. В составе 26-й армии его дивизия удерживала врага на границе до конца июня 1941 года. Потом с боями пришлось отступать до Умани. Но отступление не было позорным бегством, потому что и дивизия, и ее начштаба за проявленное мужество были награждены орденом боевого Красного Знамени.

Прошел С. Ф. Горохов и через бои под Москвой, получив после стабилизации положения направление в распоряжение Южно-Уральского военного округа на должность командира 124-й стрелковой бригады, которую еще предстояло сформировать и подготовить к боям на сталинградской земле.

26 августа бригада сосредоточилась на левобережье напротив Сталинграда, а на следующий день Горохов получил приказ сформировать группу войск в составе подчиненной ему бригады, 242-го полка дивизии НКВД, отряда речных катеров и моряков и удерживать плацдарм в районе Сталинградского тракторного завода. Наступательные бои были тяжелыми, но гороховцам удалось освободить от немцев ряд поселков, прилегающих к СТЗ, и закрепиться на занятых рубежах. Более пяти месяцев Северная группа войск удерживала этот плацдарм, не сделав ни шагу назад. Еще до завершения Сталинградской битвы, в декабре 1942 года Горохов получил генеральское звание и был назначен заместителем командующего 51-й армией.

С середины октября и до начала нашего наступления гороховская группа сражалась в окружении. О кровопролитности боев красноречиво говорит только один факт: пятачок, защищаемый гороховцами, называли «кольцом смерти». Башкирский поэт писал стихи и в эти драматические дни – настолько велика была сила творчества. И в послевоенные годы, сопровождая свою лирику прозаическими преамбулами, воспроизводящими конкретные со-бытия, которые послужили толчком к созданию того или иного произведения. Вот, к примеру, стихотворение «Я должен пройти – сейчас!» с такой преамбулой: «Группа войск полковника С.Ф. Горохова 15 октября 1942 г. попала в окружение и по 19 ноября продолжала сражаться. Клочок приволжской земли, удерживаемый группой, в штабе фронта именовался «кольцом смерти». Телефонная и телеграфная связь со штармом была немыслима, а рация разбита. Мне – офицеру связи – следовало установить связь».

Поэтические детали, рассказывающие об этом событии, немногочисленны, поскольку каждодневная мясорубка повторялась с завидным постоянством, но весьма избирательны. Внимание поэта сосредоточено только на том, что выбивается из ставшей рутиной фронтовой повседневности, и на психологическом состоянии лирического героя, сосредоточенного на необходимости выполнить свой солдатский долг:

 
Мы в окружении.
«Смерти кольцо»
Могут прорвать лишь безглазые пули
Да воробьи…
Неподвижно лицо
Смерти костлявая косит вслепую.
Смерти пустыня – свистящий свинец.
Жизни твердыня – биенье сердец.
Падают градом снаряды с небес,
И окольцована смертью планета.
Выстоим, выживем: все-таки это
Наша земля мы хозяева здесь!..
…Взвод уничтожен руками врага.
Крик «Хенде хох!»
Одинока рука,
Сжата в кулак, – одинокий солдат
Руку свою поднимает в атаку:
Пусть он погибнет, но связка гранат
Верная гибель фашистскому танку!..
Редко дыханье моих батарей…
Боеприпасов – ничтожные крохи!
Сердцем приклад автомата согрей:
Выстрел – на выдохе,
Пуля – на вдохе…
Губы обуглены…
Голос эпохи
В шепоте-крике: «Снаряды! Скорей!»
«Дайте!
Снарядов!
Скорее!» – ору я.
«Чертова свадьба», в эфире пируя,
Связь уничтожила…
Скоро заря…
Жаль, я не птица – не в силах летать!
Смерти кольцо – темнотой окольцован
Должен я сжечь, перегрызть, разорвать,
Стать невидимкой,
Рекою свинцовой
Переползти, просочиться и стать
Вестником Мужества
Выжить, дожить
И до Чуйкова дойти, доложить!..
Пусть не сегодня застынет река,
Станут святыми мостами моими
Волжские ветры, сомкнув берега
Мрака и света во имя
Жизни – чтоб солнце, зарею лучась,
Мирно сияло над нашей страною!..
Что б ни случилось в дороге со мною,
Выживу, сдюжу надежную связь
Я обеспечу – сегодня, сейчас!
 

Аналогичную ситуацию воспроизводит Гайнан Амири и в стихотворении «Связь». Ее драматизм в том, что, как прозаически предуведомляет поэт, лирическому герою предстояло ночью пробраться по территории, занятой противником, до штаба 62-й армии шесть тысяч метров, каждый из которых мог в любую секунду оказаться последним. Ситуация эта, как замечает автор, страшнее «виденья подземной геенны». Стихотворение «Связь» показательно для башкирского поэта в том плане, как в эту трудную минуту в сознании его героя оживают национальные мифологические образы. Ему вспоминаются и Сират – мост тоньше волоска и острее пики, протянутый над адом. Сумевший пройти по нему – попадет в рай! И священный родник в Мекке – Зэм-Зэм, обладающий целебной силой. И священное дерево в раю – Гареш. Своим подвигом герой Гайнана Амири заслужил право на райскую жизнь, но сила его духа такова, что ему хочется оставить свою душу на родной земле, которая воспитала и питала его мужество в дни кровопролитных сражений:

 
Прекрасней Гареша – Урала гряда,
Целебен Зэм-Зэм,
но живая вода
Моей Агидели – целебней!
 

И здесь уже, наряду с национальной традицией, проявляется одна из закономерностей советской лирики фронтовых лет. Чувство любви к Родине в ней предстает как проявление высшего нравственного долга, завещанного солдату его предками, впитанного с молоком матери, взращенного с детства всем природным и бытовым окружением. Всем тем, что зовется малой родиной.

В дни Сталинградской битвы Гайнан Амири выполнял важное партийное поручение. На него была возложена охрана боевого знамени 124-й стрелковой бригады, о чем поэт рассказал в стихотворении «Бессмертие», написанном в 1973 году:

 
В сиянье безоблачных дней
Никто не забыт и ничто не забыто,
Но не было чище и выше зенита
В пылающей жизни моей,
Чем этот приказ…
Мы дошли до рейхстага,
Пришлось разрывать и крушить
Кольцо за кольцом,
Ненавистного гада
В пылающих кольцах душить,
Случалось от боли стонать, леденея,
Любимых друзей хоронить,
Но не было в жизни задачи важнее,
Чем Знамя от пуль сохранить!..
 

Эти мысли развивает поэт и в «Балладе о полковом знамени», посвященной С. Ф.Горохову.

Надолго осталась в памяти Гайнана Амири и одна из трагических страниц Сталинградской битвы, когда в конце августа 1942 года фашисты потопили пароход с детьми, которые переправлялись на левобережье. Этому событию посвящены два его стихотворения – «Пароход» (оно написано по свежим следам) и «Поэзия моя», которое появилось спустя многие годы. Последнее построено как диалог поэта со своей Музой. Написано оно, видимо, в год двадцатилетия Сталинградской победы, когда поэт посетил героический город, оставивший в его памяти незаживающие раны:

 
Вдруг, оглянувшись, смотришь на года,
Дымящиеся в зареве бомбежек…
Воспоминанья, вы – сильнее лет,
Больнее боли, выше вдохновенья:
Вот мой дружок, хрипя в кровавой пене,
Еще живой – его давно уж нет
Мне шепчет – исчезающий вдали
Кровавыми губами: «Пристрели…»
И зори – окровавлены – горят,
Сгорают – задыхаются в закате,
И солнце – словно раненый солдат,
Ночующий в далеком медсанбате.
 

И мирная жизнь не может погасить в памяти лирического героя картину гибнущего парохода, скорбное чувство невозможности спасти «детишек, задыхающихся в трюмах». «Оставшись навсегда на поле боя», Муза поэта по-прежнему «угрюма, спокойствие не в силах обрести».

Вообще в стихах Гайнана Амири образы кровавого фронтового детства возникают неоднократно. В стихотворении «Сердце матери» это образ «девчушки без руки», приходившей в солдатские окопы:

 
Мы разговаривали с ней,
Шутили, на руках
Носили, ели вместе с ней
И не было еды вкусней,
Чем в наших котелках.
 
 
Смеялась девочка, пустым
Махая рукавом:
«Сказала мама: победим
Фашистов, а потом…»
 

А потом, верит девочка, рука отрастет вновь. И солдаты вынуждены, роняя слезу, поддерживать ее святую веру…

Последнее стихотворение, написанное Гайнаном Амири на сталинградской земле, «Прощание со Сталинградом». Датировано оно 2 февраля 1943 года и наполнено неукротимой верой в Победу, с которой уходили на Запад солдаты, сломавшие фашистам хребет в одной из исторических битв двадцатого века:

 
Прощаться пришла пора.
Клянемся: за тяжесть ран
Безмолвных твоих руин
Заплатит еще Берлин!
Клянемся тебе: в бою
Сломив, сокрушив врага,
Мы вылечим боль твою,
Великая Мать-река,
Мы выметем сор беды
И высушим соль слез,
Возвысим твои мосты
До самых высоких звезд!..
 

Микола Бажан и другие
^{(Микола Бажан, Семен Журахович, Анатолий Шиян)}

Сразу же после начала Великой Отечественной войны Центральный Комитет Коммунистической партии (большевиков) Украины принял решение создать украинскую газету для агитационно-пропагандистской работы на временно оккупированных фашистами территориях. Газета называлась «За Радянську Украiну» («За Советскую Украину»). Редактором ее был назначен известный украинский поэт Микола Бажан, а в состав редколлегии вошли Ванда Василевская и Александр Корнейчук, которые одновременно работали агитаторами Главного политического управления Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА) и почти постоянно находились в командировках. К работе были привлечены Андрей Малышко, Анатолий Шиян, Сергей Воскресенский, Василь Кучер, Семен Журахович, Дмитрий Гринько и другие украинские литераторы. Редакция и типография числились в штатах политического управления Юго-Западного фронта и подчинялись его распоряжениям.

Первый номер газеты вышел в Киеве уже в июне 1941 года. Как вспоминал один из ее сотрудников С. М. Журахович, «высокое и благородное задание было возложено на эту газету: она должна была нести через линию фронта слово правды и мужества, слово надежды миллионам людей, которые оказались в фашистской неволе. Должна была стать духовным органом в руках партизан и подпольщиков, всех тех, кто по зову сердца страстно желал вступить в борьбу с врагами»[23]23
  Журахович С. Редактор фронтовой газеты // Вопросы литературы. 1985.№ 12. С. 205.


[Закрыть]. Здесь, по выражению мемуариста, «полковой комиссар Бажан и поэт Бажан работали на фронте в неразрывном единстве»[24]24
  Журахович С. Редактор фронтовой газеты // Вопросы литературы. 1985.№ 12. С. 206.


[Закрыть].

Драматическая для страны ситуация первых дней и недель войны развивалась стремительно. Вскоре из Бровар (под Киевом), где размещалась редакция, она вынуждена была перебраться в Харьков, затем в маленький воронежский городок Валуйки, куда были передислоцированы все учреждения политуправления Юго-Западного фронта. Отсюда газеты и листовки, называемые «мотыльками», самолетами доставлялись на занятую фашистами территорию и разбрасывались там.

Работать приходилось в очень трудных условиях, прямо в поле или в лесу, в холод, вьюгу или непереносимую жару, чаще всего ночью при слабом свете походной электростанции.

Об одном из эпизодов жизни в Валуйках Микола Бажан рассказывал так: «Валуйки утопали в грязище. Плохонькая электростанция покряхтывала, с перебоями ос-вещая захудалые домики и улочки. Шел беспрерывный унылый дождь. Вечером я сидел в комнате, которую комендатура отвела Корнейчуку и Василевской, и пил чай из самовара, раздутого сапогом Ванды. За окном густела темная тишина, затканная тонким шелестом дождя. Мы пересказывали истории из своего детства, Ванда, сбросив комиссарскую форму и закутавшись в халат, тоже рассказывала и слушала истории. Она любила рассказы таинственные, в чем-то непостижимые и странные, «с дрожаками». К такому жанру и обратились мы в этот хмурый валуйковский вечер.

Вдруг услышали, как мимо окон зачавкали чьи-то неторопливые шаги, кто-то бесшумно открыл дверь в сени, и половицы зловеще заскрипели под его весом.

– Кто там? – вскрикнули мы.

Дверь медленно раскрылась – и из темноты появилась черная рука, шевелящая пальцами и тянувшаяся вперед. Что за наваждение? Что за привидение? Мы вскочили с мест. В комнату вошел человек, сплошь измазанный грязью. Лицо, руки были прямо черные от валуйковского чернозема, но по шинели мы узнали – милиционер.

– Проверка документов. Кто тут поселился? Где ордер?

Мы послушно протянули свои военные удостоверения.

– А кто эта женщина? Откуда она?

Ванда, хоть и была облачена в сугубо гражданский дамский халат, по-военному вытянулась, произнеся солидно и с достоинством:

– Это я, полковой комиссар Ванда Василевская. Мое удостоверение у вас.

Милиционер захлопал глазами, крайне потрясенный.

– Извините. Вот ваши документы. Немного испачкал, грохнулся в грязь… Служба, – бормотал он, смущенный, но трогательный в своей невинной комичности.

Он ушел. Рассказы «с дрожаками» после этого забавного приключения уже были просто ни к чему»[25]25
  Бажан М. Раздумья и воспоминания. М., 1983. С. 145–146.


[Закрыть].

Но настоящие «дрожаки» были на фронте. Отступление советских войск продолжалось. И редакция «За Радянську Украiну» по приказу штаба фронта переместилась в Воронеж. Здесь редакции газеты и радиовещания расположились в холодных комнатах обезлюдевшего дома, который видел и Александра Твардовского, и Александра Довженко, и Евгения Долматовского, и Андрея Малышко, и Леонида Первомайского, и других русских и украинских писателей.

Весна и лето 1942 года не принесли утешительных перемен. Фронт приближался к Сталинграду. Незадолго до 23 августа – пожалуй, самого мрачного дня в военной истории города – в районе Калача редакция газеты перебралась через Дон на сталинградскую землю. «Там, в Сталинграде, – вспоминал С. Журахович, – мы пережили и один из самых сложных дней войны – 23 августа, когда сотни немецких самолетов превратили город в сплошной пожар, когда запылала нефть с разбомбленных барж и поплыла рекой, – казалось, сама Волга загорелась. Именно тогда, в разгар исторической битвы на берегах Волги, Бакие стихи. В них – движение грозного времени. В них – высокий душевный порыв, трепетная сыновья любовь к залитой кровью родной земле. И жгучая ненависть к фашизму, что был (и навсегда остался!) для поэта воплощением «нечеловеческой подлости и нечеловеческой гнуси»[26]26
  Журахович С. Редактор фронтовой газеты. С. 215.


[Закрыть].

Как уточнил С. Журахович в письме к автору этих строк, редакция газеты прибыла в Сталинград 15 июля 1942 года и находилась там до конца августа. Затем – на левом берегу Волги, в поселке Красный хутор. Это было удобно в том отношении, что, по словам Бажана, «не было необходимости переправляться через перегруженные и постоянно подвергавшиеся бомбежке переправы, чтобы попасть в партизанский штаб или на аэродромы, расположенные уже довольно далеко, за Ахтубой. С доставкой газеты на оккупированные территории дело обстояло значительно труднее. Далекие просторы пролегли от приволжских степей до полей Украины»[27]27
  Бажан М. Раздумья и воспоминания. М., 1983. С. 152.


[Закрыть].

В начале ноября 1942 года редакцию откомандировали в распоряжение Главпура в Москву, где Бажан и встретил сталинградскую победу. А в конце января 1943 года газета прекратила существование.

За время Сталинградской битвы украинские литераторы, вращаясь в гуще фронтовых событий, не раз встречались со многими русскими писателями, которые стали корреспондентами военных газет. С некоторыми из них свел своих сотрудников Микола Бажан, который, как я уже говорил, знал и Ванду Василевскую, и Александра Корнейчука, и Александра Твардовского, и Константина Симонова, и других. Таких «мимолетных встреч-знакомств, – делился со мной своими воспоминаниями Семен Михайлович Журахович, – во время войны было много. Так, например, в Воронеже к нам в редакцию, к Бажану, Малышко, приходил Твардовский, дважды или трижды. Познакомили и меня с ним. О чем говорили? Уверен, что не о литературе. Скорее всего, вспоминали киевское окружение, из которого чудом вырвались. С Симоновым меня познакомил Бажан в Сталинграде, очевидно, в августе. С Гроссманом меня познакомили в Ахтубе, где была редакция «Красной Армии». Обедали, шутили, вспоминали, в какие перепалки попадали. Когда заговорили о его замечательных очерках, отмахнулся: «Ладно, ладно…»

Более длительными были встречи с Б. Горбатовым, Б. Полевым… С Долматовским на фронте я встречался не раз».

События волжской битвы отразились в творчестве украинских писателей по-разному. Наиболее продуктивным в творческом отношении этот период оказался для Миколы Бажана. Стихи, написанные непосредственно в Сталинграде и вскоре после битвы, осмысляющие ее уроки, вошли в цикл «Сталинградская тетрадь», опубликованный в книге «Солдатские песни». Сам поэт расценивал их отнюдь не как публицистические однодневки, а как художественный памятник героической эпохе, которому суждено жить в веках. Говоря об упомянутой книге, он писал: «…Как ошибались древние, утверждая, что, когда грохочут пушки, музы умолкают. Отгремели пушки, поднялись возрожденные села и города, заросли садами, рощами и травами зигзаги окопов и противотанковых рвов, а песни и стихи, созданные в самые тяжелые дни самой тяжелой из войн, звучат и поныне – проникновенные, искренние, прекрасные и отважные»[28]28
  Бажан М. Раздумья и воспоминания. М., 1983. С. 256.


[Закрыть].

По жанру сталинградский цикл Бажана можно определить как лирическую хронику – столь репортажны, скрупулезны и конкретны реалии в нем. Почти как в поэтическом дневнике.

Вот стихотворение «Накануне». Оно рисует предгрозовой Сталинград, отправляющий на запад, где развернулись основные сражения, «точные машины мести и борьбы». Но город уже предчувствует будущую битву:

 
Вечереет. В струях Волги меркнут тени
Тучек, пароходов; нефть, блестя, плывет.
Отдается эхо в корпусах строений,
С грохотом выходят танки из ворот.
 
 
Вновь идут на Запад танки Сталинграда –
Точные машины мести и борьбы
Из надежной стали, крепкая преграда
Против орудийной яростной стрельбы.
 
 
Для брони их – плавку сталевары дали,
Все свое уменье, волю, гнев и пыл,
Чтобы в безупречной сталинградской стали
Светлый витязь Волги встал и победил.
 
 
И танкист над люком поднялся, спокоен,
Он глядит на запад, в заревую даль,
Он провидит битву, сталинградский воин,
Облаченный в панцирь – в ненависть и сталь.
 

Вот тернистые степные дороги отступления к городу, который станет на пути фашистов неприступным бастионом, и встреча с укоряющим и благословляющим взглядом старухи казачки, пробуждающим и стыд, и жажду мести, и уверенность в победе:

 
Но так постыден миг, так нестерпим
Миг нашей встречи с женщиною строгой.
Прощай же, бабка! Мы навек запомним
Твое лицо, черней сухой земли,
Мы вновь придем с востока и в пыли
Отыщем прах на пепелище темном.
 
 
Пройдем сквозь бой и ринемся вперед…
Простимся же в печали беспримерной.
Не угадаешь, кто из нас умрет:
Мы – может быть, а ты – умрешь наверно.
И только штык во вражеской крови
Я принесу на холмик твой безвестный…
Да, только так отдам тебе я честно
Свой долг благодаренья и любви.
 

А вот уже и самые подступы к Сталинграду («Дорога», «На переправе»), на виду кровоточащих руин которого советский воин клянется сделать все для победы:

 
Пылают строенья. Огонь над рекою.
И смерть всюду свищет, и гибель ревет.
И только одно не сдается, живет
Могучее, смелое сердце людское
На смертную битву летит и зовет.
 
 
Сквозь бомб завыванье, сквозь ужас раската,
Сквозь бешеный и оглушающий вой
 
 
Я слышу, как храброе сердце солдата,
Не дрогнувши, бьется в страде боевой,
А гибель гудит над его головой.
Где небо красно и черно от пожарищ,
 
 
Где камень и сталь превратились в песок,
Там сердце твое не дрожало, товарищ.
О Родина! Славный удел твой высок,
Нам сердце бойца – драгоценный залог.
 
 
Пускай о развалины тяжким прибоем
Колотятся бивни тупых канонад,
Бойцы, опаленные яростным боем,
Стоят, не отступят и шагу назад
За гордость, за славу, за наш Сталинград.
 

Одно из лучших в «Сталинградской тетради» – стихотворение «Прорыв», близкое к жанру баллады. Эпическое начало в нем представлено детально-скрупулезным изображением фронтового быта, в котором оказались советские воины, ведущие уличные бои с врагом. Эта бытопись выполняет не только функцию создания иллюзии достоверности, столь важной в эстетике литературы о войне, но дает психологическую мотивировку характеров и обстоятельств:

 
Меж черных стен, в дымящихся просветах,
Над сумрачным дыханьем пепелищ,
Во мгле полуразрушенных жилищ,
Между садовых скорчившихся веток,
Меж скрученных столбов и проводов,
Оборванных, переплетенных нитей,
Меж вздыбившихся рельс и перекрытий,
Где пятна нефти запеклись, как кровь,
В круженье искр, во вспышках батарей,
В стальных раскатах и ударах боя
Они лежали много долгих дней,
Пути назад обрезав за собою.
 

Скрупулезная бытопись необходима М.Бажану еще и потому, что он создает обобщенный образ воина Сталинграда, который «встал над смертью».

 
Поднявшись из развалин и щелей,
Из хаоса, из сумрака и смрада,
Из-за откосов, рытвин, штабелей,
Из чердаков, наполнившихся дымом,
Из-за балконов, лестниц и колонн,
Встал яростным и непреоборимым,
Как битвы дух, худой и черный он.
 

В этом обобщенном образе воина Сталинграда очевидны принципы романтической типизации, проявляющиеся даже в характере сравнений («как битвы дух»), не несущих изобразительной конкретики. Обобщенность же его «уравновешивается» за счет предельной конкретизации обстоятельств, лиро-эпической ситуации, придающей романтическому образу художественную плоть.

Можно, пожалуй, говорить о том, что поэзия того времени, несмотря на суровый реализм, закалившийся в кровавой схватке, не утратила, но – напротив – усилила романтическое мировосприятие, обострила до жгучей сердечной боли мечту о мире ином, том мире, в который с такой неожиданной яростью ворвалась война. И потому восприятие мирной жизни как антитезы миру войны приобрело особую ценность, а сама эта антитеза стала характерной чертой поэтики военной лирики в целом, бажановской – в частности.

О некоторых событиях и участниках Сталинградской битвы Микола Бажан рассказал и в очерке «Сини Украiни в боях за Вiтчизну» (1943).

В творчестве С. Жураховича сталинградский материал, по его собственному признанию, «отразился мало». «Почти всю войну, – сообщал он в письме ко мне, – я изучал положение на оккупированной территории Украины. Об этом потом писал (роман, повести). О Сталинграде – очерки во время войны (они сохранились во фронтовой периодике. – В С) После войны не имел возможности углубиться в огромную сталинградскую тему. К сожалению, даже побывать в Сталинграде не пришлось». Правда, в апреле 1943 года по поручению политуправления Южного фронта С.Журахович прилетал в Сталинград, чтобы подготовить письмо-обращение восстановителей города к воинам-сталинградцам. Оно было опубликовано в газете Южного фронта.

Еще один сотрудник газеты «За Радянську Украiну» Анатолий Иванович Шиян, вернувшись с фронта, длительное время работал над романом-эпопеей «Хуртовина», охватывающим жизнь одного поколения от двадцатых годов до конца Великой Отечественной войны. Завершенный в 1979 году, этот роман вышел через несколько лет на русском языке под названием «Метель» (1985). В этом панорамном произведении нашлось место событиям и героям Сталинградской битвы.

«Метель» – традиционный для советской украинской литературы социально-бытовой роман, претендующий на эпопейность: широкий охват событий, имеющих значение для всей нации, – от времен гражданской войны до победного завершения Великой Отечественной; многочисленность и социальная многосоставность персонажей; разветвленность интриги.

Завязкой романического сюжета стала сельская ярмарка, на которую стеклись все жители Сокирного – от стара до мала. Умелым подбором портретных деталей А. Шиян уже здесь дает читателю представление о социально-психологической сущности каждого из персонажей и о будущих конфликтах между ними, в которые поставит их чреватая острыми противоречиями жизнь.

Здесь и бакенщик Марко Панасевич Крутояр – «высокий человек в военной гимнастерке и черных суконных штанах, заправленных в сапоги с длинными голенищами». Он прибыл на ярмарку вместе с женой – теткой Харитиной и сыном Иванко, судьба которого определит развитие главной сюжетной линии романа. В характере Иванко писатель подчеркивает органическую связь с природой и трудовой жизнью селян. «…Он бывал в лесу чуть ли не каждый день: то собирал в кувшинчик землянику, то ходил с ивовой корзинкой по грибы, то рвал лесные орехи… А когда поспевали ягоды боярышника или шиповника или дикие груши, Иванко тоже наведывался. Шустрый, ловкий, он карабкался на самую вершину груши, тряс ее изо всех сил и потом вместе с товарищами подбирал плоды. По осень его можно было видеть с мешком для шиповника или с ведром для терновника: срывал с колючих веток ягоды терновника, покрытые серым пушком, а иногда и утренней росой. И все эти дары леса Иванко приносил домой, мать сушила их на зиму для киселей и взваров».

Здесь вся семья лесника Власа Ивановича Туркана – с женой Степанидой и дочерью Татьяной, которая тоже – рядом с Иванкой, несмотря на разлуки и драматические столкновения – пройдет через все сюжетные перипетии романа. По своей духовной сути – трудовой закваске, «естественной» чистоте и близости к природе – она близка Иванке. Их насыщенная многозначительной символикой встреча на ярмарке и катанье на ярмарочной карусели становятся провозвестником неразделимости и метельной круговерти их судеб. Пока это карусель – искусственный прообраз метельного круговращения жизни. Но именно на ярмарке подросток впервые вдруг ощутил свою ответственность за жизнь Татьяны.