Текст книги "Воевал под Сталинградом"

4

Но в этом плане роман «Горячий снег» в значительной мере традиционен как для самого Бондарева, так и для советской литературы о Великой Отечественной войне. Традиционно, хотя, несомненно, совершенствуется и мастерство батальной живописи с выстраданным во фронтовые годы умением писателя найти единственно точную деталь. Но тенденции развития романического жанра в конце 60-х – начале 70-х годов не смогли не сказаться и на «Горячем снеге».

В беседе с польским журналистом в 1974 году Ю. Бондарев обратил внимание на то, что «роман о войне стал теперь более философичен, он выявляет ценность жизни, ценность человека там, где бытие становится лицом к лицу с небытием. В смертельных условиях, на грани «быть или не быть», человеческие чувства обостряются до крайности. Мои книги – это оптимистические трагедии. А трагедия – это очищение, в очищении содержится элемент оптимизма».

Но оптимизм должен был иметь под собою какую-то основу: социально-политическую ли, нравственно-философскую ли, эмпирически-житейскую наконец. В тот период разномыслие было представлено – во всяком случае, в своем внешнем выражении – едва ли не в эмбриональном виде. «Философствовать» было не принято. Философский догмат для всего общества был один – незыблемый, освященный десятилетиями, шаг в сторону от которого воспринимался как идеологический «побег». «Оттепели» кончились. «Заморозки» не стимулировали поиск каких-то новых обоснований того, что свершилось в Великую Отечественную. Поэтому критика сразу же по выходу романа, да и позднее стремилась подчеркнуть идеологическую правоверность автора, показавшего, как «под Сталинградом героически раскрылся дух советского общества, порожденного Октябрём и великими социальными преобразованиями, которые произошли на нашей земле»[40]40
  Михайлов О. Юрий Бондарев. М., 1976. С. 87.


[Закрыть]. И хотя в семидесятые и последующие годы обращалось внимание на «глубокое чувство историзма», свойственное Бондареву, историзм этот понимался весьма однонаправленно: все, что свершили герои «Горячего снега», есть поучительный исторический итог случившегося в далеком семнадцатом году. Безусловно, мысль эта в нравственно-философской концепции романа присутствует, но автор не выпячивает ее на первый план, не пытается обосновать и защищать публицистическими средствами. Это значило бы ломиться в открытую дверь. Но историзм Юрия Бондарева, хорошо усвоившего уроки Льва Толстого (а его понимание русского характера неназойливо и емко продемонстрировано, например, в «Войне и мире» батареей Тушина), гораздо шире официально дозволенных трактовок. Писатель учитывает не «краткосрочный» ответ русской истории, а весь исторический опыт русского народа, побеждавшего иноземцев отнюдь не «тем великим «терпением»… за которое поднял тост победной весной сорок пятого года Сталин»[41]41
  Михайлов О. Юрий Бондарев. М., 1976. С. 87.


[Закрыть], как силой, находившей выражение не только в каратаевском смирении, но и в духе деятельного добра. Конфликт между Кузнецовым и Дроздовским «подпитывается» и этим.

Ю. Бондарев нащупывает в «Горячем снеге» подходы к решению нравственных проблем не с узко классовых позиций, а с позиций общечеловеческих, о чем во время создания романа говорить было непозволительно. Его оптимизм опирался на чувства доброты, справедливости, сострадания, милосердия, на те христианские заповеди, которые заложены в русском характере и которые реализует в своем жизненном поведении юный лейтенант Кузнецов. И хотя по условиям времени Ю.Бондарев не акцентирует на этом внимание, но «сигналы» читателю подает. Вспомните, как незадолго до гибели Зои Елагиной, в которой повинен и он, Дроздовский, комбат, уже не владея собой, кричит ей: «Вон Кузнецова лучше успокой! Он добренький, и ты добренькая!.. Оба Иисусы Христосы! Только пусть все твои мальчики знают, особенно Кузнецов, ни с кем из них спать не будешь! Не надейся, сестра милосердия!» Здесь даже, казалось бы, бытовое, «должностное» понятие – «сестра милосердия» – обретает символический смысл. Не случайно в портрете санинструктора Зои Елагиной преобладает белый цвет, символизирующий ее непорочность, нравственную чистоту и святость.

Нет, герои бондаревского романа не олицетворяют собою какие-то нравственные постулаты, которые превратили бы произведение в жанр назидательной литературы, в своего рода «поучение». Они рисуются как живые люди, со всеми своими страстями и слабостями, но имеют четкие нравственные ориентиры, которым не изменяют и на пороге смерти. По мнению В. Коробова, своеобразие романа «Горячий снег» заключается в том, что в предшествующих «военных» повестях разнообразие характеров «как бы заслонялось для неискушенного читателя самим движением сюжета, стремительным развертыванием действия, а потому и внимание на несхожести характеров не задерживалось. Более того: только внешне как-то похожие, но внутренне абсолютно разные, герои повестей долго еще, до следующего чтения, оставались в памяти одинаковыми по всем статьям.

В «Горячем снеге» действие развивается не менее стремительно, чем в известных повестях, но уже при первом чтении успеваешь, как говорится, рассмотреть в лицо и пристально если не всех героев романа, то подавляющее большинство их, вплоть до жены командарма Бессонова, которой отведено в книге едва ли два абзаца»[42]42
  Коробов В. Ближние странствия. М., 1982. С. 1617.


[Закрыть].

Этому способствует, я бы сказал, «центростремительный» тип повествования, избранный Ю. Бондаревым в «Горячем снеге». Вспомните, к примеру, солженицынский «Один день Ивана Денисовича», в котором при наличии других персонажей – без этого произведение просто-напросто не смогло бы существовать – все фокусируется на личности главного героя, проявляющей себя на весьма локальном пространстве, что способствует концентрации писательского внимания на внутреннем мире ее. То же свойственно и роману Бондарева, в котором – в сущности – предстает один день из жизни защитников Сталин-града, показанных на «пятачке» огневой позиции. Тут уж им не спрятаться от «увеличительного стекла» писателя, фокусирующего его внимание на мельчайших деталях переживаний героев.

Но «пятачок» этот весьма обманчив. Он – как капля морской воды, в которой содержится все, что есть в море. К нему стягиваются все нити того, что происходит не только в артиллерийском расчете, взводе, батарее, но и в дивизии, армии, фронте, Ставке Верховного Главнокомандования. Принципы изображения действительности в романе сам писатель объяснял так: «…В нем мне хотелось одни и те же события или один и тот же эпизод увидеть глазами и командующего армией, и командира батареи, и глазами солдата, для того чтобы эти одинаковые эпизоды, высвеченные неодинаковыми людьми, вроде бы не совпадали по своей сути, но в то же время несли необходимую психологическую нагрузку. Я попытался это сделать, не преследуя рационалистического расширения круга действия, а в силу общей идеи романа, в силу того, что события и характеры, представленные с разных сторон, что-то дополняют в круг правды о человеке и войне. Повторяю, я не механически и не во имя глобальности расширил рамки романа – я хотел это сделать ради полноты обрисовки лиц и событий».

Благодаря приему многозеркальности Ю. Бондареву удалось раздвинуть рамки «пятачка» до широкой картины – пусть не событийной, но психологической – битвы за Сталинград, показать, как теперь принято говорить, ее судьбоносность для страны. Отличие «Горячего снега» от предшествующих произведений Юрия Бондарева, «новые возможности формы» Ю. Идашкин, например, видит в «эпическом размахе повествования», в «исключительно точно найденной композиции романа», позволяющей свести воедино «великое» и «малое», правду «окопную» и правду «масштабную»: «Замысел, рожденный в Ставке, осуществляется командованием армии и находит конкретное практическое воплощение в действиях одной из дивизий, а в полосе ее обороны – на огневых позициях батареи противотанковых орудий. Такой композиционный план дает автору возможность показать разные «пласты» военной действительности и сочетать крупный пласт изображения солдат и офицеров в лихорадочном напряжении боя с аналитическим художественным исследованием событий, происходящих на «верхних этажах»: в штабах дивизии и армии, в Ставке Верховного Главнокомандующего. Это уже масштаб воссоздания подвига всенародного, войны народной, какой и была Великая Отечественная»[43]43
  Идашкин Ю. Постижение подвига. С. 96.


[Закрыть].

Такое «двойное» художественное зрение, сочетание «мелочности» и «генерализации», как отмечалось исследователем, позволяет писателю добиться «предельной экономичности» повествования, максимальной насыщенности романа действием и мыслью при сокращении (по сравнению с предшествующими повестями) количества персонажей. Удачен оказался и выбор героев, «материализующих» как линию фронтовых «верхов» (Бессонов, Веснин, Деев), так и низов, «окопников» (лейтенант Кузнецов, сан-инструктор Зоя Елагина).

В критике не раз обращалось внимание на неординарность и художественную убедительность образа командарма генерала Бессонова. С особой обстоятельностью он проанализирован в книге О.Михайлова. «Присутствие Бессонова, – отмечает он, – придает всему строю произведения не только широкую масштабность, но и резко усиливает в нем социально-философский характер»[44]44
  Михайлов О. Юрий Бондарев. С. 95.


[Закрыть].

Трудно, правда, согласиться с формулировкой критика, что «в романе как бы два Бессонова». С одной стороны, «официальный, сухой до черствости, говорящий скрипучим, неприятным голосом, безжалостно решающий судьбы людей», зажавший в себе «любое проявление человечности, как ненужной слабости». С другой, так сказать, «внутренний» Бессонов, для которого характерно «мучительное путешествие души, тонко и высоко… музыкально организованной, которую больно царапает, оставляя незаживающие порезы, необходимость постоянной жесткости, необходимость «электризации» подчиненных одним стремлением: выстоять, вытерпеть»[45]45
  Идашкин Ю. Постижение подвига. С. 96.


[Закрыть].

Трудно согласиться потому, что в этом диалектическом единстве противоречий и заключается суть бессоновского характера. Впрочем, это даже не противоречивость, а разноречивость свойств, по-разному проявляющихся в зависимости от жизненной ситуации. И заслуга писателя как раз в том, что он рисует характеры (это касается не только Бессонова) во всей психологической многомерности, избегая однолинейности, вытекавшей из нормативных требований эстетики социалистического реализма.

Особую смысловую нагруженность имеет сцена разговора Бессонова со Сталиным, когда Верховный «сватает» его на командование армией. «Здесь, – по мнению Е. Горбуновой, – получает свой исходный стимул сверхзадача всего произведения… Та сверхзадача, которая будет олицетворена в системе всех образов и обстоятельств, в единстве сюжетного развития, как всегда у Бондарева, всецело захватывающего читателя.

Эта сцена, написанная предельно лаконично, имеет в романе многофункциональное значение: в ней заключена его экспозиция, завязка главного драматического конфликта и его дальнейшего преломления в специфически военном, психологическом, нравственно-этическом аспекте, зерно идеи, которая придает художественное единство всем компонентам романного повествования»[46]46
  Горбунова Е. Юрий Бондарев. Очерк творчества. М., 1989.С. 153.


[Закрыть].

Уже здесь подняты те проблемы, которые придают сюжету единство: проблемы ответственности и долга, милосердия и жестокости, права военачальника быть «безжалостным» и его обязанности быть гуманным – все то, что лежит в основе конфликта между главными героями «Горячего снега».

Стремление Юрия Бондарева уйти от однозначной оценки фронтовых событий и причастных к ним людей проявилось в этой сцене и при изображении Сталина, который тоже, как и Бессонов, не двойственен, а един: непогрешим и грешен, беспрекословен и не чужд сомнений, недоверчиво доверчив. Во всяком случае, не иконописен и не намалеван черной краской, что так чуждо духу подлинной литературы.

Мы расстались с героями романа, с теми, над кем смилостивилась неразборчивая фронтовая судьба, тогда, когда над их головой, «раскатывая низкий гул, проходили группы штурмовиков, снижаясь за станицей. Они розовато сверкали плоскостями, снизу омытые холодным пожаром восхода, разворачивались по горизонту, пикировали над невидимыми целями, пропарывая утренний воздух глухими очередями. И там, впереди, за крышами пылающей станицы, небо широко и аспидно кипело черным с багровыми проблесками дымом, протянутым к западу, где истаивал в пустоте неба прозрачный ущербленный месяц».

Туда, куда устремились «багровые проблески дыма», уже начали обращаться и взоры тех, кто неимоверно тяжким ратным трудом готовил победу под Сталинградом…

Парни с Вологодчины
^{(Сергей Орлов, Сергей Викулов)}

 
Молодость отдавала на войне
Не только свою жизнь,
и даже больше чем жизнь,
если, конечно, есть что-нибудь больше жизни –
она отдавала свое бессмертие.
 

Сергей Орлов

1

Их, троих парней с Вологодчины, сроднила не только земля Белозерья, где

 
…ели, словно колокольни,
Подняли к облакам кресты,
И древней темнотой раскольной
Темны овины, как скиты,
И за раздольем трав духмяных
Болотных, рыжих и густых,
Над озером плывут туманы,
Плывет протяжный шум тресты,
Как гул молитвы староверской,
Сердца щемя глухой тоской…
 

Это написал тот из них, который незадолго до войны, будучи восьмиклассником Белозерской средней школы, получил на всесоюзном поэтическом конкурсе школьников первую премию за стихотворение про чушку-тыкву, которая, казалось, «вот-вот от счастья громко хрюкнет и хвостиком махнет…»

Как вы уже догадались, это, конечно, Сергей Орлов.

Там, за Белым озером, которое кудрявилось белыми барашками, на которых плясали рыбацкие суда, вспоминал второй, «мальчишескому воображению представлялось, уже край земли, и лишь потом узналось, что из нашего озера берет начало Шексна, а она впадает в Волгу, а Волга где-то далеко-далеко встречается с морем…О море мы только мечтали…» Это Сергей Второй из белозерской троицы – Сергей Викулов. Ну, а третий?

Полная сказочной таинственности и неодолимой поэтичности земля Белозерья сделала всех троих братьями по Музе: все они уходили на фронт поэтами, если не по званию, то по призванию. Двое стали признанными. Третий же успел написать несколько стихов, сохранившихся в памяти друзей юности, стихов, пронизанных той несокрушимо романтической верой в страну и народ, которая стала отличительной чертой поколения, родившегося в двадцатых, и безжалостно прореженного Великой Отечественной…

Вот одно из стихотворений, близкое по духовному настрою всем троим:

 
Дует в море ветер свежий,
Волны плещутся вдали.
Мимо наших побережий
Проплывают корабли.
И в борта без перерыва
Вал за валом гулко бьет.
Берега страны счастливой
Охраняет Красный Флот.
Если же к морским границам
Подкрадется хитрый враг,
То прожекторы зарницей
Рассекут мгновенно мрак.
И тогда морей просторы
В штормовые вечера
Вспорют грозные линкоры,
Миноносцы, крейсера.
И найдет себе могилу
В глубине жестокий враг,
Над водой взовьется с силой
Боевой советский флаг!
 

Мечтающий, видимо, о морских просторах, о развевающихся лентах бескозырки, автор стихотворения, увы, оказался вскоре в Саратовском бронетанковом училище, а затем в жарких танковых баталиях на сталинградской земле, где и погиб буквально за несколько дней до победного финала великой битвы. «Его зарыли в шар земной» раньше других вологодских друзей. Но теперь земной шар стал мавзолеем уже для двоих, фронтовая – танкистская – судьба которых оказалась столь схожей. Имя навечно оставшегося в священной земле Мамаева кургана – Герой Советского Союза командир танковой роты Иван Малоземов.

Пятый гвардейский отдельный танковый полк прорыва, в котором воевал гвардии лейтенант командир танковой роты Иван Прокопьевич Малоземов, вступил в активные бои под Сталинградом в декабре 1942 года. Бои были настолько напряженными, что в течение месяца материальная часть полка обновлялась дважды.

К этому времени 22-летний командир воевал уже около года. Трижды был ранен. После третьего ранения долечивался в Москве, где ему вручили орден Отечественной войны первой степени. В письме домой с мальчишеской гордостью Иван сообщал: «Михаил Иванович Калинин пожал мне руку как большому». Война войной, но душа танкиста-орденоносца была еще на родной Вологодчине. «Мама, прошу тебя, – писал он матери, – только не забывай меня, пиши почаще письма. Ты не можешь себе представить, как отдыхаешь душой, получая ваше письмо, как будто с тобой обо всем лично переговоришь…»

Рота И. Малоземова особенно отличилась в наступательных боях в районе Казачьего Кургана, хутора Бабруки, реки Россошка и с 28 января вела бои на улицах Сталинграда, пробиваясь с запада к центру города. В городских условиях танкистам приходилось особенно туго: не было простора для маневра. Но и в январских боях рота сумела уничтожить 12 вражеских танков, свыше пятидесяти орудий, десятки минометов, пулеметов и автомашин с грузами, около полутора тысяч солдат и офицеров.

30 января Иван Малоземов был тяжело ранен и на следующий день скончался. Его похоронили с воинскими почестями в центре Сталинграда, а позднее – на Мамаевом кургане.

Так Белое озеро соединилось с Волгой, как соединились с ней тысячи озер и речек, откуда пришли защитники Сталинграда. А могила героя-воина оказалась на берегу моря, о котором мечтали белозерские мальчишки…

Как напишет потом Сергей Викулов в поэме о своем погибшем друге,

 
Иван – Орлову лучший друг,
Орлову – первому поэту
в районе (это без прикрас!).
Ох, повидал Серега свету!..
В Череповце бывал не раз,
На пароходах плавал много…
Чуть не прикуривал от звезд!
Видал железную дорогу
и даже… даже паровоз!
Стихи да россказни Сережи
да плюс совет учителей
зажгли решимость в нем, похоже,
и оторвали от полей.
 
 
И он, чтоб стать на ноги прочно,
к великой радости дружков,
в десятом стал учиться очно,
сняв уголок у земляков.
 

С Сергеем Орловым война раскидала Ивана Малоземова на «дистанцию огромного размера». А вот с другим Серегой – Викуловым – они были почти рядом. Поэт воевал в составе 38-й гвардейской стрелковой дивизии. Был командиром 42-й гвардейской отдельной зенитно-артиллерийской батареи. Дивизия занимала участок обороны северо-западнее Сталинграда фронтом на юг. «Наша задача, – вспоминает С. Викулов в письме к автору этих строк, – состояла в том, чтобы, как я теперь понимаю, все время давить на фланг (левый) и тыл прорвавшегося к Волге врага. Сталинград, как извергающийся вулкан, все время был перед нашими глазами. После окружения сталинградской группировки немцев наша дивизия пошла вперед, в уничтожении армии Паулюса не участвовала». И потому, надо полагать, о героической смерти своего друга С. Викулов узнал уже далеко от Сталинграда.

Тем не менее троих парней с Вологодчины сроднила и многострадальная волжская земля, «звездная моя земля Россия, огненным политая дождем», как скажет потом Сергей Орлов. Здесь, на могиле героя-друга, побывали и Сергей Орлов, и Сергей Викулов. Может быть, пребыванием здесь, на Мамаевом кургане, а может быть, собственным опытом подсказано викуловское стихотворение «В городе на Волге», воспроизводящее психологическую драму человеческой души, безусловно, верившей в конечную победу советского народа, но еще только начинавшей чувствовать ее далекие зарницы на волжских берегах:

 
Как трудно было умирать
солдатам, помнящим о долге,
в том самом городе на Волге
глаза навеки закрывать.
 
 
Как страшно было умирать:
давно оставлена граница,
а огневая колесница войны
еще ни шагу вспять…
 
 
Как горько было умирать:
«Чем ты подкошена, Россия?
Чужою силой иль бессильем
своим?» – им так хотелось знать.
 
 
А пуще им хотелось знать,
солдатам, помнящим о долге,
чем битва кончится на Волге,
чтоб легче было умирать…
 

Но как бы то ни было, стихотворение это – художественное подтверждение той мысли, что никто не забыт, ничто не забыто, что горькая память войны вечно жива и служит одним из источников поэтического творчества.

Многие викуловские стихи, в которых то и дело оживает память о фронтовом Сталинграде, написаны спустя годы после войны. И оживает в широком нравственном контексте, свидетельствующем о том, что участник битвы на Волге навечно остался для поэта эталоном моральной стойкости, человечности, братской заботы о судьбе других, любое негативное восприятие человека, стоящего на краю смерти, у С. Викулова просто-напросто отсутствует. Показательно в этом плане стихотворение «В жару» (1951):

 
Жара в степи под сорок градусов.
Со лба стирая жаркий пот,
приветствуют шоферы радостно того,
кто воду продает.
 
 
Да кто не рад сегодня случаю,
спеша на стройку, по пути,
к сухим губам с водой шипучею
стакан холодный поднести!
 
 
У продавца рубцом малиновым
над ухом шрам наискосок
и под широкою штаниною
протез, увязнувший в песок.
 
 
Клубится пыль над котлованами,
и без пощады солнце жжет,
а он гранеными стаканами
прохладу людям раздает.
 
 
Солдат – он жажду сам испытывал
от этих мест невдалеке.
За Сталинград, в бою добытая,
блестит медаль на пиджаке.
 

Это стихотворение, как и другое – «Баллада о воде», написанная тоже в 1951 году, навеяны, видимо, строительством Волго-Донского канала, на открытии которого, чувствуется, поэт побывал: настолько конкретны поэтические детали. В основе композиции «Баллады о войне» лежат ассоциации между ратным трудом защитника сталинградской земли и, как говорили в те времена, мирным трудом «преобразователя природы»:

 
Я помню бой в степи, под Сталинградом.
Хотелось пить – и ржавая вода
для нас была единственной отрадой
ее мы приносили из пруда.
 
 
Разрывы мин кругом. Не сделать шагу,
чтоб не упасть. Но кто-то полз туда
и падал, не успев наполнить флягу
живой водой из мертвого пруда.
 
 
Воды, воды!..Но в небе, словно вата,
пылали кучевые облака.
И снилась Волга раненым солдатам
отчизны милой славная река.
 
 
Орде не покорившаяся вражьей,
она легла преградой смертной ей…
Измученный бессонницей и жаждой,
шутил сержант: «Ребята, веселей!
 
 
Дождь будет утром – видно по закату.
Переживем, здесь ночь не так долга.
Мы – русские! А русскому солдату
не занимать терпенья у врага!»
 
 
…Расстались мы с сержантом в сорок пятом,
когда победный отгремел салют.
Я вновь в степи, где раньше был солдатом,
где нынче шлюзы над землей встают.
 
 
Еще леса не радуют здесь взгляда,
еще не вышли в плаванье суда,
но плещется у борта земснаряда,
врываясь в степи, волжская вода.
 
 
И кажется мне: тут, где снова жарко,
но не от взрывов и не от огня,
я встречу батарейного сержанта
и обниму его, а он меня.
 
 
И на площадке, там, где встали краны,
где нас фашизм испытывал бедой,
счастливые, поднимем мы стаканы
с пришедшей в степи волжскою водой!
 

Отголоски фронтовых событий слышны в таких произведениях С. Викулова, как поэмы «Одна навек», «Исповедь», стихотворении «Россия» и некоторых других. И хотя поэт признается, что его дивизия «в уничтожении армии Паулюса не участвовала», но крах ее ему удалось увидеть и весьма колоритно запечатлеть в стихотворении «Расплата (Пленение под Сталинградом)», правда, спустя сорок с лишним лет после Сталинградской битвы:

 
Всё наземь, в снег:
и ружья, и знамена.
Лишь только руки – к небу. От земли.
Я видел – за колонною колонна,
я видел, как тогда они брели.
Брели, окоченев и обессилев,
пространство получив в конце концов.
Пурга,
как возмущенный дух России,
плевала им неистово в лицо!
Рвала на них платки и одеяла,
гнала, свистя, с сугроба на сугроб,
чтоб им, спесивым, «матка, яйки, сало!»
и «матка, млеко!»
помнились по гроб.
Они брели, не в силах даже губы
сомкнуть, чтобы взмолиться: «О, майн гот!»
А из снегов безмолвно, словно трубы
спаленных хат,
глядел на них народ…
О, как дрожалось им, о, как дрожалось
от тех недвижных взглядов: не укор
и не прощенье,
поздно!
и не жалость
они читали в них, а приговор
всему, что было брошено на карту,
доверено единственно ружью…
Ну что ж! Забыв о доле Бонапарта,
они теперь изведали свою!
 

Конечно, Сергея Викулова трудно отнести к поэтам фронтового поколения, хотя бы потому, что военная тема в его творчестве не доминирует. Тематически оно многообразно. Но война, а он прошел не только через Сталинград, – осколок, намертво засевший в памяти. «Забытый орудийный гром, – признается в год Победы Сергей Орлов,

 
Мне память по ночам тревожит…
Да, я не в силах об ином,
Да, я пишу о том и то же.
Мои старинные друзья,
Ровесники, однополчане,
Из тех, кого забыть нельзя,
Тем паче обойти молчаньем.
Не вытирая ног с земли,
Шинелей не стряхнув при входе,
Какими в жизнь мою вошли,
В мои стихи сегодня входят».
 

Строки эти для Сергея Орлова – отнюдь не риторика. Это существо его творческой позиции. «Своими стихами Сергей Орлов, – справедливо пишет В. Дементьев, – хотел выразить протест против забвения товарищей, павших на войне, против их безгласности: ведь они погибли – и их возрождение могло произойти только в памяти других, в делах других, в искусстве, в скульптуре, в поэзии…»[47]47
  Дементьев В. Мой лейтенант. Книга о Сергее Орлове. М., 1981. С. 62.


[Закрыть]

Строки эти могли бы служить эпиграфом к написанной в этом же, 1945, году поэме «Командир танка» (она воспринимается как их продолжение: «Заходи в мое стихотворение запросто, как в дом родной входил»), которая, как и созданная позднее Сергеем Викуловым поэма «Венок к пьедесталу», действительно стала поэтическим венком к пьедесталу друга-героя Ивана Малоземова. А вместе с ним – к памятникам миллионов тех, пьедесталом для которых стал Земной Шар.

И вновь судьбы трех парней с Вологодчины – теперь волею Ее Величества Поэзии! – сплелись в тугой узел, «распутать» который профессиональная честь литературной критики.