Текст книги "Воевал под Сталинградом"

Проверка на человечность
^{(Юрий Бондарев)}

1

Юрию Бондареву повезло. Как трем из ста родившихся в 1924 году: он вернулся с войны. Не то чтобы нетронутый ею – но живой. Война оставила память не столько физически – отметинами о ранениях, сколько духовно: такой опыт зачастую оказывался не по силам даже сложившимся характерам. Что уж говорить о тех, кто очутился в горниле испытаний, едва перешагнув за школьный порог. И хотя «во время войны, – по собственному признанию Ю. Бондарева, – мысль взяться за перо не появлялась ни разу», такой «жизненный материал», за которым не надо было с глубокомысленным видом ходить «в люди», должен был постоянно бередить душу: «после фронта странное состояние смутной потребности выразить что-то вернулось».

Но это уже тогда, когда Бондарев поступил – нет, не в Литературный институт, а на…шоферские курсы, потому что, намучившись за военные годы с конной тягой, страстно завидовал «всяческим колесам», – он знал, что в литературе главное – сказать «свое». Для него же главным «своим», ради чего он, «преодолев все сомнения и колебания, отринув все иные пути, пришел в литературу, была неодолимая потребность рассказать о неутихающей ярости танковых атак, о горячечной лихорадке боев, о долгих грохочущих часах и днях на краю жизни, когда каждый миг может стать последним, когда собственное тело кажется неправдоподобно большим и беззащитным, но человек, послушный голосу долга, вопреки самому древнему и, казалось бы, непреодолимому инстинкту самосохранения остается там, где властвует смерть, чтобы победить ее пусть ценой своей жизни»[29]29
  Идашкин Ю. Постижение подвига. Рассказы о творчестве Ю. Бондарева. М., 1980. С. 12–13.


[Закрыть].

«Дерзость писать об этом своем, – признается Ю. Бондарев, – возникла внезапно, в двух тысячах километров от дома, однажды в темную июльскую ночь на середине Белой, этой красивейшей реки в России. Капала вода с весел, за лесами розовело далекое зарево над городом, пахло острой речной сыростью, доносились тихие голоса рыбаков с соседних лодок, а где-то на берегу завывала, буксуя, машина, как будто переправлялись мы туда, к зареву, где гудели немецкие танки… И вдруг встали передо мной – высота, другое зарево, орудие, стреляные гильзы. И возникло желание сказать о том, что долго жило во мне подсознательно». Но в первой книге – «На большой реке» (1953) – бондаревское «свое» находится пока на периферии писательских интересов, проявляясь, пожалуй, только тематически в рассказе о любви медсестры Лены и ординарца командира батареи Володи Серова («Незабываемое»), посвященном Лене Строговой – медсестре 89-го стрелкового полка. По наблюдениям Е. Горбуновой, «косвенно и отраженно, иногда весьма драматично, война присутствовала и в других рассказах, возникая то как воспоминания, то как глубокая душевная травма, отраженная в зримых картинах мира, в судьбах людей»[30]30
  Горбунова Е. Юрий Бондарев. Очерк творчества. М., 1989. С. 19.


[Закрыть]. Из таких рассказов можно назвать «Асы» и «Ночь перед наступлением».

Но в них война предстает в весьма обобщенном виде, без учета, если так можно выразиться, «узкой» фронтовой специализации будущего писателя, без учета тех локальных впечатлений, которые особенно потрясли его. А это, несомненно, был Сталинград.

В декабре 1942 года после двухмесячной учебы в Бердичевском пехотном училище и пребывания в военно-формировочном лагере под Тамбовом в составе 2-й гвардейской армии сержант Бондарев был отправлен на Сталин-градский фронт.

Мела метель. Вьюжно гудел ветер, не заглушаемый даже мерзлым визгом колес. Одиноко ревел паровоз, спешащий сквозь белую степь и белую муть, предупреждая тех, кто в эту непогодь мог оказаться на его пути. Бормотали во сне солдаты, скрючившиеся на нарах. Редкий проблеск света сквозь приютившееся под потолком маленькое оконце выхватывал белую соль инея, осевшего на вагонных стенках. «В железной печи близ закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было намного теплее. В вагонном сумраке этот багровый отсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки, котелки, вещмешки под головами». И этот багровый отсвет непроизвольно подсовывал мысль, что там, впереди, за беснующимся снегом проступает зарево горящего города.

Так, наверное, запомнилась совсем уже близкая дорога к Сталинграду сержанту Бондареву, следовавшему тем же маршрутом, что и герои «Горячего снега»: и командир взвода лейтенант Кузнецов[31]31
  В прессе высказывалось мнение, что прототипом бондаревского героя послужил командир артиллерийского дивизиона из 344-го стрелкового полка В. Соколов. См.: Клепачев И. Горячий снег лейтенанта Соколова // Волгоградская правда. 1997. № 19(23176). 1 февраля.
  На мой взгляд, это предположение не имеет оснований, т. к. Ю. Бондарев и В. Соколов воевали в разных подразделениях.


[Закрыть], и другой лейтенант – командир батареи Дроздовский, и еще один взводный – лейтенант Давлатян, и санинструктор батареи Зоя Елагина, и командир взвода Уханов, и уже успевший побывать в плену «папаша» Чибисов – все те, кто волею судьбы и приказом Ставки, получив новые валенки, был брошен туда, где во многом решалась судьба войны. Большинство из ехавших в промерзшем вагоне носило валенки последние или предпоследние сутки…

Кто-то до первого налета «мессершмиттов», встретивших остановившийся беззащитный состав в пустынной степи, на последнем перед фронтом разъезде.

Солдаты скатывали по бревнам с платформ орудия, выводили из вагонов застоявшихся лошадей, которые жадно хватали губами снег, грузили на повозки снаряды и снаряжение и в лихорадочном возбуждении строились в походную колонну. Никто не знал, сколько придется топать по жесткой и одновременно хрупкой снежной целине.

«После четырех часов марша по ледяной степи, среди пустынных до горизонта снегов, без хуторов, без коротких привалов, без обещанных кухонь, постепенно смолкли голоса и смех. Возбуждение прошло – люди двигались мокрые от пота, слезились, болели глаза от бесконечно жестокого сверкания солнечных сугробов. Изредка где-то слева и сзади стало погромыхивать отдаленным громом. Потом стихло, и непонятно было, почему не приближалась передовая, которая уже должна была приблизиться, почему погромыхивало за спиной, – и невозможно было определить, где сейчас фронт, в каком направлении идет колонна. Шли, вслушиваясь, время от времени хватали с обочин пригоршнями черствый снег, ели его, корябая губы, глотали его, но снег не утолял жажды.

Разрозненная усталостью огромная колонна нестройно растягивалась. Солдаты шагали все медленнее, все безразличнее, кое-кто уже держался за щиты орудий, за передки, за борта повозок с боеприпасами, что тянули и тянули, механически мотая головами, маленькие лохматые монгольские лошади с мокрыми мордами, обросшими колючками инея. Дымились в артиллерийских упряжках влажно лоснящиеся на солнце бока коренников, на крутых их спинах оцепенело покачивались в седлах ездовые. Взвизгивали колеса орудий, глухо стучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы «ЗИСов», буксующих на подъемах из балок. Раздробленный хруст снега под множеством ног, ритмичные удары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелыми гаубицами на прицепах – все сливалось в единообразный, дремотный звук, и над всем этим – над звуками, над дорогой, над орудиями, над машинами и людьми – тяжко нависала из ледяной синевы белесая пелена с радужными иглами солнца, и вытянутая через степь колонна заведенно двигалась под ней, как в полусне».

Все ждали встречи со Сталинградом, но колонна отдалялась от него, уходя на юго-запад. Сержант Бондарев, как и его герои из романа «Горячий снег», «не знал, а только догадывался, что Сталинград теперь оставался где-то за спиной, как бы в тылу, не знал, что вся армия и, следовательно, их дивизия, в состав которой входили артполк и его батарея, его взвод, форсированно двигались в одном направлении на юго-запад, навстречу начавшим наступление немецким танковым дивизиям с целью деблокировать окруженную в районе Сталинграда многотысячную армию Паулюса». На помощь ей двинулись танковые армады Манштейна. Как заявлял впоследствии гитлеровский фельдмаршал, «мы тогда начали с противником состязание не на жизнь, а на смерть». И командир расчета 82-миллиметровых орудий Бондарев попал в самое пекло операции по деблокированию фашистских войск.

Никто из тех, кто совершал этот декабрьский марш, для многих – последний, не знал, где ждет его встреча с врагом. Что ждет армию, знал ее командующий генерал Бессонов, худой, болезненный, с некрасивым лицом, прихрамывающий после ранения. «Ему известно было, что на Котельниковском направлении фронт едва держится, что немецкие танки за трое суток продвинулись на сорок километров в направлении Сталинграда, что теперь перед ними одна-единственная преграда – река Мышкова, а за ней ровная степь до самой Волги. Бессонов отдавал себе отчет и в том, что в эти минуты, когда, сидя в машине, он думал об известной ему обстановке, его армия и танковые дивизии Манштейна с одинаковым упорством двигались к этому естественному рубежу, и от того, кто первым выйдет к Мышковой, зависело многое, если не все».

Успех ударной группировки деблокирования, которой командовал генерал-полковник Гот, вселил уверенность в немецкие войска. «Держитесь, – радировал Гот в штаб Паулюса. – Освобождение близко. Мы придем». Когда армия, в составе которой был и расчет Бондарева, начала разгружаться на сталинградской земле, поступило сообщение о начавшемся контрнаступлении немцев на Котельниковском направлении, о кровопролитных боях на рубеже реки Аксай.

На северный берег реки Мышковы дивизия вышла глубокой ночью, когда на небе появился первый проблеск рассвета, и начала вгрызаться в прокаленную морозами землю. Лопатам она не поддавалась, а киркой много не наработаешь. Мороз сковывал дыхание, слеплял веки. Неутолимо хотелось пить – жевали скрипящий на зубах снег. «Мы были мокрыми от пота, – вспомнит позднее Бондарев, – и вода Аксая из полыньи показалась нам сладкой…»

Первым делом подготовили орудийные площадки. Вымотавшись на них, начали отрывать землянки в крутом обрыве берега. Бой начался на рассвете, когда восточная часть неба стала медленно наливаться розовостью. Каким он был – об этом весь роман «Горячий снег».

Вспоминая о тех кровавых днях в промерзших сталинградских степях, Юрий Бондарев позднее рассказывал: «Я хорошо помню неистовые бомбежки, когда небо чернотой соединялось с землей, и эти песочного цвета стада танков в снежной степи, ползущие на наши батареи. Я пом-ню раскаленные стволы орудий, непрерывный гром выстрелов, скрежет, лязг гусениц, распахнутые телогрейки солдат, мелькающие со снарядами руки заряжающих, черный от копоти пот на лицах наводчиков, черно-белые смерчи разрывов, покачивающиеся стволы немецких самоходок, скрещенные трассы в степи, жаркие костры подожженных танков, чадящий нефтяной дым, застилавший тусклый, словно суженный, пятачок морозного солнца…

Но они не прошли. Мы выкатывали орудия впереди пехоты на прямую наводку перед танками. Железный рев моторов врывался нам в уши. Мы смотрели почти в упор, видя так близко круглые зевы танковых стволов, что казалось, они нацелены были в наши зрачки. Все горело, рвалось, сверкало в снежной степи. Мы задыхались от наползавшего на орудия мазутного дыма, от ядовитого запаха горелой брони. В секундных промежутках между выстрелами хватали пригоршнями очерненный снег на брустверах, глотали его, чтобы утолить жажду. Она жгла нас так же, как радость и ненависть, как одержимость боя, ибо мы уже чувствовали – кончилась пора отступлений…»[32]32
  Елкин А. Судьба книг и рукописей. М., 1976. С. 13.


[Закрыть]

«Откуда же мы наступали? – вспоминал писатель, побывав в 1980 году в местах своей фронтовой юности, в том числе в Котельниково. – Да, вон оттуда, от пакгаузов. Здание вокзала хорошо помню: оно было полуразрушено, и металлическая надпись «Котельниково» висела наискосок. Я не знал, какое это было число, и только после ранения уточнил – двадцать девятое декабря. Стояли жестокие морозы. Мы взяли Котельниково и захватили немецкие склады, где были уже приготовлены новогодние подарки каждому солдату фюрера: искусственная елочка, мед в банке, шоколад, сигареты… А для меня в Котельникове кончилась Сталинградская битва»[33]33
  Бобров А. Память и ответственность // Литературная Россия. 1980. 22 февраля.


[Закрыть].Раненный осколками в левую ногу, он несколько часов пролежал на тридцатиградусном морозе. Обмороженного, его отвезли в медсанбат, а затем в полевой госпиталь для тяжелораненых в Куйбышевскую область.

2

День, прошедший, как одно мгновенье, остался в памяти Юрия Бондарева на всю жизнь. И не случайно, что первое приобщение к писательству в годы студенчества в Литературном институте началось с карандашного наброска, напоминающего начало «Горячего снега», который затерялся в бумагах. Потом, по верному наблюдению В. Ко-робова, «как своего рода символ солдатского мужества и стойкости, Сталинград врывался во все последующие произведения» Ю. Бондарева[34]34
  Коробов В. Юрий Бондарев. М., 1984. С. 135.


[Закрыть].

Герои повести «Батальоны просят огня» Ермаков и Гуляев познакомились в Сталинграде: «Мы с тобой – как родные со Сталинграда шли…». Новиков в «Последних залпах» горько сетует: «Из тех, кто шел из Сталинграда, ни одного не осталось». Сталинградский «мотив» звучит в «Тишине»: «Этот жестокий мороз с солнцем, режущий глаза сухой блеск были знакомы Сергею по сталинградским степям – наступали на Котельниково…»; «…Сергей сказал: – На фронте ненавидел зиму. После Сталинграда на передке возил с собой железную печку даже летом»; «Под Сталинградом после непрерывных бомбежек, когда в пыльной мгле пропадало солнце, он (Константин. – В С) видел людей, которых называли «контуженными страхом». Вспоминает о военном Сталинграде и один из героев повести «Родственники»:

«Знаешь, Олег, что я вспомнил? Ночную атаку немцев на «Красном Октябре».

Не случайно и то, что о заветном «своем» Ю. Бондарев поведал спустя не одно десятилетие после победы, когда были написаны и «Юность командиров», и «Батальоны просят огня», и «Последние залпы», будто боясь расстаться с этим самым «заветным». Одну из причин довольно позднего обращения к непосредственному воплощению сталинградских впечатлений (опосредованно они, несомненно, находили отражение) сам писатель объяснял и сложностью замысла, и необходимостью «дистанцироваться» от пережитого – «лицом к лицу лица не увидать»: «…Концентрация деталей, эпизодов, конфликтов, ощущений, потерь, образов, солдат, пейзажей, запахов, разговоров, ненависти и любви была настолько густа и сильна после возвращения с фронта, что просто невозможно было все это организовать, найти необходимый сюжет, композицию, ясно проявить главную мысль. Сотни сюжетов, судеб, колизий, характеров теснились в неостывшей памяти каждого. Все было слишком горячо, слишком близко – детали вырастали до гигантских размеров, затмевали основное».

За годы, прошедшие с момента написания нескольких страничек, рассказавших о воинском эшелоне, идущем к Сталинграду, и высадке дивизии в голой промерзлой степи, сталинградская тема не раз возникала на страницах бондаревской публицистики, в различных интервью, в публичных встречах и беседах с читателями[35]35
  См.: Коробов В. Юрий Бондарев. С. 135.


[Закрыть].

Оживлению воспоминаний способствовала работа над сценарием киноэпопеи «Освобождение», изучение советской и зарубежной литературы о войне и кинохроники, многочисленные встречи с военачальниками и рядовыми солдатами Великой Отечественной. А в 1967 году будущий автор «Горячего снега» едва не встретился в Мюнхене с фельдмаршалом Манштейном, но старый вояка в аудиенции отказал, сославшись на болезнь. «Издатель, – вспоминал Ю. Бондарев, – довольно решительно снял трубку и через справочную узнал номер телефона фельдмаршала. Я хорошо слышал последующий разговор. Старческий голос в трубке надолго замолчал, как только издатель сказал, что господину фельдмаршалу хочет задать несколько вопросов русский писатель, занятый изучением материалов второй мировой войны, в том числе, конечно, и Сталинградской операции.

Длилась томительная пауза, потом старческий голос не без удивления переспросил: «Русский писатель? О Сталинграде? – и опять после паузы, с пунктуальностью военного: – Какие именно изучает он вопросы?» Затем, после осторожного молчания:

«Пусть изложит письменно вопросы». Затем, после длительной паузы: «Я все сказал в своей книге «Потерянные победы». О себе и о Паулюсе». И наконец: «Нет, нет, я никак не могу встретиться. У меня болит горло. Я плохо себя чувствую».

– Я так и думал, – сказал издатель, положив трубку. – У этих вояк всегда болит горло, когда надо серьезно отвечать».

«В сущности, – признавался Ю. Бондарев, – я не очень хотел бы этой встречи с восьмидесятилетним гитлеровским фельдмаршалом, ибо испытывал к нему то, что испытывал двадцать пять лет назад, когда стрелял по его танкам в незабытые дни 1942 года»[36]36
  Коробов В. Юрий Бондарев. С. 137.


[Закрыть].

Встреча с Манштейном не состоялась. Позднее А.Елкин задал писателю, может быть, и не корректный вопрос, о чем бы он спросил фельдмаршала при встрече, на который Ю. Бондарев охотно ответил. Поскольку ответ этот связан с творческой историей бондаревского романа, не поскуплюсь на цитирование:

«В «Горячем снеге» вначале мне хотелось широко показать и немцев. Но я противник внешнего описательства, хотя, видит бог, знал противника не понаслышке и не по архивным документам. Образы, воссозданные «по архивам», а не по пережитому и увиденному лично, чаще всего оказываются не полнокровными характерами, а картонными фигурами. «Реставрировать» образ мышления гитлеровцев по их мемуарам и запискам – значило идти на риск, поддаться чужой, часто фальсифицированной поздним числом информации. К тому же мне не хотелось «додумывать» мысли Манштейна в трагические часы для его армий. Не лучше ли, подумалось мне, порасспросить о переживаниях самого фельдмаршала.

Собственно, самому Манштейну в романе видного места не предназначалось. Одним из главных моих героев должен был стать немец – почти мальчишка, попавший на русский фронт в составе армии Манштейна. Его, этого мальчишки, мысли, переживания, чувства, отчаяние, истоки способности объективно оценивать происходящее вокруг. По ходу повествования он должен был встретиться с фельдмаршалом. Хотелось взглянуть на события и глазами этого молодого немецкого солдата и глазами Манштейна.

Поэтому и разговор с фельдмаршалом, если бы Манштейн пошел на встречу, я предполагал провести в интересующем меня русле. В мемуарах он нагородил, оправдывая свои поражения, немало всякой чепухи. А мне хотелось чисто по-человечески – времени с окончания войны прошло немало, и, думалось, Манштейн хоть в чем-то смог бы оказаться хотя бы относительно объективным – спросить его как солдат солдата. Во-первых, действительно ли был он убежден как командующий группой армий «Дон», как испытанный мастер танковых таранов, что ему 11 декабря 1942 года удастся прорваться к окруженным войскам Паулюса? И что он думал, когда получил такой приказ от Гитлера? Во-вторых, было любопытно узнать, какие, по его мнению, последствия для хода операции на Восточном фронте имел бы успех такого прорыва. В-третьих, уже чисто как писателя меня интересовало, какие чувства пережил Манштейн, когда ему донесли, что танки Гота – острие тарана – не смогли сокрушить боевые порядки русских и, разгромленные, откатываются к Котельникову. Психология командующего в мгновение такого нравственного удара, после получения первого донесения о провале его замыслов, не могла меня не интересовать.

В своих мемуарах Манштейн, как и другие битые гитлеровские генералы, все и вся сводит к обтекаемо-удобной формуле: «Я – солдат, приказ есть приказ, и не выполнить его нельзя, к сколь бы удручающим последствиям он ни привел…» Но, прежде чем писать Манштейна в романе, я хотел лично убедиться, было ли все это позой, наигранностью или действительными убеждениями фельдмаршала. «Долг» – долгом, но хотелось глубже понять его человеческую натуру. Каковы были его чисто человеческие убеждения и мысли и что в этом смысле означала для эволюции его взглядов на происходящее вся та так позорно провалившаяся операция?»[37]37
  Елкин А. Судьба книг и рукописей. С. 1819.


[Закрыть]

«…Хотелось понаблюдать, – признался в этой беседе писатель, – и за самим фельдмаршалом во время разговора. Иногда тень на лице, кислая улыбка или скрытое злорадство в глазах дают для понимания характера человека больше, чем горы архивных документов о нем…»

Отказ Манштейна от встречи несколько изменил писательский замысел, и «Горячий снег», по признанию автора, «вылился в книгу несколько иного плана, чем она мыслилась вначале». «Главная и решающая цель», которую ставил перед собою писатель в романе, «создать ощущение описываемого времени, его атмосферу»[38]38
  Елкин А. Судьба книг и рукописей. С. 22.


[Закрыть].

3

Непосредственным толчком к осуществлению давнего замысла послужила встреча в Австрии на международной дискуссии писателей в середине 60-х годов. «После многочисленных вопросов о советской литературе ко мне подошли два немца средних лет. Из разговора выяснилось – они бывшие танкисты из армейской группы «Гот», оба воевали на том же участке фронта на реке Мышковой, где в декабре 1942 года был и я… Два немца эти были настроены сейчас весьма дружелюбно. Они заявили, что выступают против реваншизма, ненавидят гитлеровское прошлое, и мне странно было: четверть века назад мы стояли по разные стороны окопов, стреляли друг в друга, жили непримиримой ненавистью. Вот эта неожиданная встреча недавних врагов и послужила внезапным, что ли, возбуждающим импульсом – я вспомнил многое, что за протяженностью лет уже забывалось: зиму 1942-го, холод, степь, ледяные траншеи, танковые атаки, бомбежки, запах гари и горелой брони…»

Объясняя замысел романа «Горячий снег» и историю его создания, в статье «Моим читателям» Ю.Бондарев писал: «Некоторые говорят, что моя последняя книга о войне, роман «Горячий снег», – оптимистическая трагедия. Возможно, это так. Я же хотел подчеркнуть, что мои герои борются и любят, любят и гибнут, недолюбив, недожив, многого не узнав. Но они узнали самое главное – прошли проверку на человечность, через испытания огнем. Мне близки их ощущения, и я, как много лет назад, верю в их мужскую дружбу, в их открытость, первую любовь, в их честность и чистоту.

Конечно, я был бы удовлетворен, если бы герои этой книги удались мне такими, как я хотел, – то есть были и мужественными, и нежными, и чуть-чуть романтичными. Может быть, в романе «Горячий снег» много жестокого декабрьского холода Сталинградского сражения – сражения не на жизнь, а на смерть, и, может быть, совсем нет прозрачного и теплого апрельского воздуха. Но я надеюсь, что солнце, и этот ясный воздух, и жизненная весенняя зелень есть в душах моих молодых и старых героев, с которыми мне до боли грустно расставаться. И мне все время хочется вернуться к ним и вернуть их в эту жизнь, за которую они погибли в ледяных степях под Сталинградом».

В одном из интервью Ю. Бондарев признавался, что в романе «Горячий снег» он «пытался сказать о войне то, что не успел сказать в других своих книгах». Но и несколько иначе. Спустя три года после выхода романа писатель объяснял корреспонденту «Литературной газеты»: «В «Горячем снеге» я написал о войне несколько по-иному, чем в повести «Батальоны просят огня». И не только в плане, что ли, художественном, но и в плане историческом: ведь между романом и повестью пролегло одиннадцать лет. Это тоже было стремление к познанию и как бы толчком биографии (не прошлой, а настоящей) – пора более широкого осмысления человека на войне, пора какого-то накопления, сделанного не мной, а самим временем. Это своего рода категорический императив, исходящий из самой жизни. Однако «Батальоны просят огня» и «Горячий снег», как мне кажется, не спорят друг с другом. Это родные братья, у позднего брата лишь больше морщин и больше седины на висках». Однако, считал писатель, «я остался самим собой в понимании человека, поставленного на грань «или – или» в момент самой высокой и тяжелой проверки на человечность. Это понятие заключает в себя все: мужество, товарищество, любовь, ненависть, смысл жизни, теплоту патриотизма. И в повести, и в романе меня привлекал человек, который ради святого и правого дела готов вынести любые испытания, совершить самый большой подвиг».

Вот это проявление человеческого в человеке на рубеже между жизнью и смертью и придает, с одной стороны, художественное своеобразие роману, с другой – дает ответ на вопрос о той жизненной силе, которая помогла выстоять Сталинграду. Суть романного конфликта как раз и заключается в проверке нравственных качеств человека в экстремальной ситуации, и выявляется она не только в сюжете в целом, но практически во всех ответвлениях сюжетного действия, во всех его «капиллярах», представляющих собою взаимоотношения различных персонажей, которых в произведении более шестидесяти.

Взять, к примеру, «осевую» для «Горячего снега» линию Дроздовский – Кузнецов, в которой в условиях фронтового быта, военной субординации и конфликта-то не должно быть: младший по должности (Кузнецов) да не ослушается старшего (Дроздовский), хотя они выпорхнули из одного училища и равны по званию. Первая стычка лейтенантов происходит во время привала на марше к огневой позиции. И не просто из-за мелкой зависти Кузнецова к своему более удачливому сокурснику, ставшему командиром батареи, не из строптивого желания не подчиняться вчерашнему однокашнику, с грубой откровенностью демонстрирующему обладание властью. «Запомни, в батарее я командую, – воспитывает Дроздовский Кузнецова после утомительного перехода. – Я!.. Только я! Здесь не училище! Кончилось панибратство! Будешь шебаршиться – плохо для тебя кончится! Церемониться не стану, не намерен!» Этот «непрекословно чеканящий голос поднимал в Кузнецове такое необоримое, глухое сопротивление, как будто все, что делал, говорил, приказывал ему Дроздовский, было упрямой и рассчитанной попыткой напомнить о своей власти и унизить его».

Да, в Дроздовском есть, как говорится, «офицерская косточка». Да, он исполнителен, честолюбив. Но в этом не откажешь и Кузнецову. Есть в обоих и чувство собственного достоинства, которое рождает в Кузнецове острый протест против малейшей попытки унизить его. Но конфликт между ними – в разных принципах отношения к жизни и людям. Правильно подметил Ю. Идашкин, что с образом Кузнецова у писателя «связаны заветные нравственные представления, его самые сокровенные мечты о будущем человечества, его идейно-нравственная и философская проблема борьбы за добро и справедливость»[39]39
  Идашкин Ю. Юрий Бондарев. М., 1987. С. 112–113.


[Закрыть]. Те незначительные промашки командира взвода, за которые Дроздовский «выдает» Кузнецову полной мерой, объясняются его непоказным человеколюбием, добрым сердцем, нравственной требовательностью последнего прежде всего к самому себе, а потом к другим.

Вот еще два эпизода, в которых полностью выявилась нравственная сущность юных лейтенантов. Под яростной бомбежкой, обрушившейся на позицию батареи и взвода, Кузнецов вспомнил, что орудия приведены к бою и осколками могут быть выведены из строя прицелы. Он имел полное право приказать в этой ситуации командирам орудий снять панорамы. И формально, по закону войны был бы прав. Но в его душе властвует иной закон – закон нравственного долга, который заставляет Кузнецова, преодолевая «отвратительное бессилие», страх смерти, мчаться, воспользовавшись заходом «юнкерсов» на очередной круг бомбежки, на огневую позицию.

Иначе поступает в сходной ситуации Дроздовский. Чтобы обезвредить фашистскую самоходку, бьющую во фланг орудиям батареи, Дроздовский посылает с гранатами на верную смерть Сергуненкова: затея, никчемность которой была понятна здравому смыслу, но с точки зрения закона войны была вполне объяснима. «…Не выдержал, не смог…» – выдавил из себя Дроздовский, видя «ощутимо-обнаженную, чудовищно-открытую смерть» солдата. И тут Кузнецов, уже не сдерживая себя, кричит в лицо опьяненному бессмысленной властью комбату:

– Не смог? Значит, ты сможешь, комбат? Там, в нише, еще одна граната, слышишь? Последняя. На твоем месте я бы взял гранату – и к самоходке. Сергуненков не смог, ты сможешь! Слышишь!

«Он послал Сергуненкова, имея право приказывать… А я был свидетелем – и на всю жизнь прокляну себя за это!..» – мелькнуло туманно и отдаленно в голове Кузнецова, не до конца осознающего то, что он говорит…»

В образе Кузнецова и близких ему по нравственной позиции персонажей Ю. Бондарев реализует свою концепцию героического, сформулированную им четко и лаконично: «Героизм – это преодоление самого себя, и это самая высокая человечность». «В военных вещах, – разъясняет свою позицию писатель, – мне особенно интересно то, как солдаты на передовой ежечасно и ежедневно преодолевают самих себя. По-моему, это и есть на войне подвиг. Человек, не испытывающий на войне естественные чувства, к которым относится чувство опасности и вероятности смерти, – явление патологическое. Вряд ли это может стать предметом реалистического искусства. Как это ни странно, в моменты смертельной опасности воображение людей становится ярким и обостренным: в своем лихорадочном воображении человек может умереть несколько раз. Подчас это и рождает трусов. Человек, умеющий подавлять чувство страха, способен на каждодневное мужество – и в этом я вижу героическое начало».

Это начало, проявляющееся не только в отношении к тем чувствам, которые посещают человека в момент напряжения всех его физических и нравственных сил, но и в каждодневности его существования, его бытового поведения, его отношения, в частности, к женщине (тут Дроздовский и Кузнецов тоже антиподы, Зоя Елагина могла бы это подтвердить), характерно для всех героев, согретых теплом писательского идеала.