Текст книги "Серебряный шар. Драма за сценой"

Сегодня мир раздвинулся, не стало советского провинциализма, теперь он существует в ином качестве. В театре идет борьба против театрализованной игры, в кино заметны краткость и неожиданность диалогов, искренность и правдивость не считаются обязательными даже для честных художников. «Вылизывание» властей стало почти нормой.

Часто у людей, имеющих большую власть, нет ни моральных тормозов, ни элементарных знаний. Политика – не удел специалистов, обостренная чувствительность ушла на задний план. Тема денег и заработка переместилась на авансцену. Недавно по телевидению на третьем канале смотрел небольшую передачу «Деловая лихорадка», ведущая с восторгом говорила о французском парикмахере Жаке Десанже, ставшем мультимиллиардером, и все время добавляла, что в следующей передаче будет рассказано о других мультимиллиардерах, которые сумели найти себя.

Я вспомнил, как Мария Ивановна Бабанова мне рассказывала, что не любит ходить за зарплатой, а в молодости ей было неловко ее получать за то счастье, какое доставляет сцена.

В Театре имени Маяковского она и ее друг, Фаина Георгиевна Раневская (Раневская работала здесь в конце 40-х и начале 50-х годов), получали зарплату 350 рублей в месяц, тогда как в академических театрах, МХАТе и Малом, народным артистам СССР полагалось 500. Но говорить об этом считалось неприличным.

Сегодняшнюю жизнь нельзя сравнивать с той, что была. Каждый день открываются новые роскошные рестораны, казино с азартными играми, продается все на свете, магазины работают круглые сутки. Самой привлекательной валютой стал доллар. Наступила пора надежд, порывов, крайностей и смятения. Другая жизнь. Нельзя говорить, какая хуже, какая лучше. Бесспорно одно: деньги не могут и не должны быть целью жизни, для меня это азбучная истина.

Все зависит от выдержки и внутренней силы. Накопить их деньги не помогают. Увы, социальные отношения в России делают многих жертвой предательств, игры корыстных интересов и страха. Но ведь человеку свойственно нечто более высокое, нежели личное благополучие, то, что когда-то называли идеалом. Отсутствие идеалов – беда.

Ефремов, поехав в США вместе с Михаилом Рощиным, обещал мне повидать Теннесси Уильямса. Я тогда только начал его переводить и увлекался чтением его пьес, рассказов, эссе. Тщательно упаковал программки московских театров: Уильямса в моем переводе уже ставили МХАТ, Театр имени Маяковского, Театр имени Моссовета. Ефремов вернулся и привез мне три новые пьесы, напечатанные на стеклографе с авторской надписью. Ему удалось повидаться с гением сцены. Он очень смешно рассказывал, как они с Рощиным приехали к Уильямсу и привезли ему в подарок чачу. Уильямс в Нью-Йорке жил в отеле «Элизе́», снимая номер, за который было уплачено вперед на много лет. Своей квартиры в Нью-Йорке у него не было. Войдя в номер, Ефремов увидел на стене портрет Анны Маньяни, прославленной итальянской актрисы, и бегающего вокруг стола невысокого роста, обаятельного, смешливого человека, который все время кричал: «Станиславский, Станиславский». Ефремов предложил выпить; очнулись они с Рощиным уже под утро, обнаружив, что лежат в чужом номере. Их сморило, и они заснули. На столике лежала записка Теннесси Уильямса с благодарностью за прекрасно проведенный вечер. Уильямс писал, что приглашает их на репетицию своей новой пьесы «Старый квартал» (сейчас она идет в Москве в «Табакерке»). Они помчались в театр, но опоздали, русские всегда опаздывают. Уильямс уже уехал. Он опять им оставил милую записку и плотный пакет для меня. Ефремов привез его, там оказались пьесы и коротенькое письмо. Самого Уильямса я никогда не видел.

Теперь за границу ездят все, у кого есть хоть какая-нибудь возможность. В Москве много состоятельных людей, машин иностранных марок. Москва стала живым, европейским городом, где жить интереснее, чем во многих европейских столицах. Юрий Михайлович Лужков действительно преобразил город, за что ему большая благодарность. Ушло время табу и запретов. Все можно читать, обо всем можно говорить, дискуссии о том, есть у нас свобода или нет, кажутся мне игрой.

Когда мне говорят, мол, у вас, на телевидении, не знают даже, кто такой Хмелев, кто такая Бирман, я отвечаю: «Откуда молодые могут о них знать?!» Они родились, когда этих людей уже не было и в помине. Имена Хмелева и Бирман должны знать театроведы. Улицу Хмелева переименовали, но о том, что он был великим мхатовским артистом, известно единицам. Бирман снималась в роли Ефросиньи Старицкой в гениальном фильме Эйзенштейна «Иван Грозный», но его очень редко показывают. Откуда новое поколение может их знать, если экран и глянцевые журналы заняты в основном Анастасией Волочковой, Аллой Пугачевой и Филиппом Киркоровым? Оно убивает свой досуг с помощью телевидения, газет, ресторанов, дискотек, детективов, мод, спорта. Все уравнивается, стандартизируется, программируется. Молодые сами этим недовольны и часто бегут в область подсознательных импульсов. Отсюда эксцессы темных страстей.

Конечно, и сегодня есть люди, умеющие сохранять себя, свой внутренний мир, свои ценности. Я очень люблю общаться с Мариной Нееловой, образованной, много читающей, талантливейшей актрисой с редким чувством юмора. Марина умеет зорко подмечать все и молчать. Когда мы придумали вечер памяти Раневской, Неелова, Камбурова со своим аккомпаниатором Олегом Синкиным и я объездили немало городов. Марина любит поезда, она наслаждается возможностью отключиться. Набирает домашнюю еду, книжки и наслаждается жизнью в купе, где не умолкают смех, рассказы, разговоры, всем становится уютно и хорошо. Верный Санчо Панса Марины, администратор «Современника» Александр Сидельников стоит на страже ее интересов. В непрочном, зыбком и небезопасном мире вдруг все становится прочным, радостным и благополучным. Она всегда обеспокоена семьей, любимой дочерью Никой, театром, но трудные страницы театральной жизни не приоткрывает никогда. В поезде она отдыхает, и мы вечно спорим, потому что Марина любит поезда и длинные поездки, а я, наоборот, предпочитаю самолет.

Я очень ценю Аллу Демидову. Так случилось, что она осталась без театра, но с большим достоинством ведет свою совсем непростую актерскую жизнь. Талантливо зоркая в своем ремесле, прекрасно читает стихи. Ее находят высокомерной, но я знаю, как она умеет откликаться на беды и предчувствовать будущее.

Общественные события этих незаурядных женщин оставляют равнодушными, и в то же время они остро воспринимают воздух времени, настроение окружающих.

У меня могут быть свои «приливы» и «отливы» по отношению к Галине Волчек, она человек очень разный, может быть широкой, теплой, доброй, все понимающей вполсекунды и, наоборот, может видеть врагов там, где их нет и в помине, и демонстрировать «лицо». Сильная и слабая, подверженная влиянию, тонкая и проницательная, она удивительно талантливый человек. С годами стала властной, может вдруг замкнуться, поверить в то, что взбрело на ум. Верит в экстрасенсов. Заставить ее прочесть пьесу – проблема, вытащить ее на спектакль – еще сложнее, но потом прочтет, посмотрит и поразит неординарностью и неожиданностью восприятия. Безупречно одетая, оживает, когда оказывается в окружении талантливых людей. При этом может прийти в театр мрачная, всем недовольная, нетерпимая, категоричная; объявит, что она в депрессии, найти с ней общий язык в этот момент невозможно. Потом переключится и станет прежней Галиной, чье обаяние теперь широко известно. Я знаю ее сорок лет, все мы изменились, стали другими, но в главном остались прежними.

Обидно, когда что-то уходит от нас, потому что ничто не проходит бесследно, и все, что мы проживаем, остается в нас, на нас, и грим прожитого лежит на лицах.

Радость в «Современнике» и для Гали, и для Лени Эрмана, директора театра, одна – зритель, который ломится на спектакли. Так было при Ефремове на площади Маяковского, так и теперь при Волчек на Чистых прудах. В «Современнике» всегда работали люди, для которых его успех был личным делом. Уже сравнительно давно ушла Елизавета Исааковна Котова (Ляля – как называли ее в театре), она была заведующая литературной частью. Ефремов был для нее богом, но она также любила Галину Волчек и дружила с ней, взяла под свое крыло талантливого Валерия Фокина, когда он пришел в театр. Она была насквозь театральным человеком, умела налаживать связи с драматургами, отсекать лишнее, знала, что в театре все зависит от событий, от конъюнктуры, от характера режиссера. Зрители могут принимать спектакль или не принимать, но вставлять свои реплики не в их возможностях. Ляля Котова была блистательным завлитом, все читала, все знала, все ощущала и умела вставлять реплики в нужных ситуациях. Теперь она на пенсии, и завлита ее класса найти в Москве почти невозможно, впрочем, изменились и их функции, требуется от них совсем не то, что когда-то составляло смысл их дела. Олег Ефремов любил Котову, как ценят ее по сей день и Шатров, и Рощин, и все те, кто когда-то был связан со старым «Современником».

Театр был и остался любовью моей жизни. Сколько перемен прошло за минувшие годы! Усомнился в бесспорности традиций, привычных оценок, вкусов, узнал многообразие мира. Человеческие ценности осознаешь ведь не по книгам, а по собственному житейскому опыту: в январе 1992 года я уехал в Нью-Йорк преподавать и тосковал по друзьям.

Я очень люблю Леонида Эрмана, одного из самых благородных людей, с какими свела меня жизнь. Совсем недавно театр «Современник» отметил его юбилей. Человек, отдавший этому театру жизнь. Директор кристальной чистоты, редкого благородства, талантливый знаток с великолепным вкусом. Всю жизнь на руководящем посту, а, кроме двухкомнатной квартиры в Глинищевском переулке, ничего не нажил, и то получил он ее только потому, что Ирина Григорьевна Егорова узнала, что в их «мхатовском» доме освобождается квартира, и «насела» на Ефремова. До переезда в этот когда-то престижнейший, красивый, холеный, а теперь уже старый, неухоженный дом Леонид жил на Хорошевском шоссе и, уходя из МХАТа, садился в метро и ехал домой. Когда я видел, как он, усталый, пешком шел к метро, а от станции метро до его дома идти еще минут десять, у меня сжималось сердце. Эту нынешнюю квартиру он получил во МХАТе, когда был заместителем директора. Было это пятнадцать лет тому назад.

На его юбилей в «Современнике» собралась труппа, пришли почти все: Неелова, Гафт, Кваша, Толмачева, Гармаш, Дроздова, вся молодежь, устроили замечательный капустник. Естественно, Леня никого не звал, но пришли и Табаков, и Калягин, было тепло, уютно. Когда Леня вышел на сцену (все происходило днем, в зрительном зале, труппа сидела на сцене, Галина Волчек срежиссировала поздравления и капустник), его встретили восторженно. Потом на пятом этаже накрыли столы, было шумно, весело. Все знают, что Волчек есть на кого опереться, без Эрмана нельзя себе представить жизнь «Современника».

Скромный человек, он умеет с большим мужеством переносить театральные неприятности, которые катятся на него в течение дня как снежный ком, и радоваться маленьким и большим победам театра. Убеждения для него выше собственного успеха, и служение «Современнику» он никогда не менял на прислуживание. Старается быть в тени и работает, даже болея, при высочайшем давлении, не желая замечать своих лет. Он всегда в театре. Естественный, умеющий быть прямым, умеющий скрывать свои очень горькие мысли, тактичный, преданный делу, всегда окруженный людьми и иногда предаваемый ими. Человек действия и компромисса, познавший тяготу и того, и другого. Сколько раз я был свидетелем его взрывов, сложных жизненных переплетов, невнимания к нему – он делает вид, что ничего не замечает. Самое важное для него – успех и дела театра. Были гастроли театра в Киеве. Повезли «Три товарища», успех феноменальный, он звонит, и я слышу его голос. Он счастлив.

Эрман кончал Школу-студию МХАТа, когда ректором еще был легендарный Вениамин Захарович Радомысленский – папа Веня, как его называли, – возглавлявший это, когда-то самое прославленное и знаменитое, театральное учебное заведение тридцать пять лет. Его учителем на постановочном факультете был сын Качалова, Вадим Васильевич Шверубович, один из самых светлых людей. Все они живут в его памяти.

Леонид Иосифович в «Современнике» 45 лет за вычетом тех тринадцати, когда уходил к Ефремову, которого любил и которому был предан. Но их отношения складывались по-разному, и вскоре после разделения МХАТа Леня вернулся в родной «Современник». Меня до сих пор поражает его проницательный ум, интуиция, умение быть заботливым и благодушным, хотя баловнем судьбы его не назовешь.

С годами друзей очень близких остается немного. Хрупкость человеческих отношений – отличительная черта Времени. Многих, с кем дружил, – потерял, сохранились самые преданные.

Когда я познакомился с Сашей Чеботарем, то никогда не думал, что дружеские отношения продлятся тридцать лет. Теперь у него седая голова, стал дедушкой, маленькая внучка Ника занимает все его внимание. Он любит переводить пьесы, романы, английский язык выучил самостоятельно, немецкий знал со школьных лет. Когда-то он приехал в Москву из маленького провинциального городка Молдавии, а родился в Сибири, куда была сослана его бабушка в годы раскулачивания, жил нелегко. Окончив школу с золотой медалью, поступил в Институт тонкой химической технологии (в нем когда-то училась Фурцева), защитил диссертацию, но театр притягивал его к себе. Теперь его переводы американских пьес идут во многих театрах Москвы, раньше мы переводили вместе, теперь он работает один. Меня восхищает, как он создал самого себя, изучал историю, как разглядывает современность, оставаясь сдержанным и немногословным. На него всегда можно положиться.

Казалось, что друзья возникают только в молодости, оказалось, что я ошибался.

Альбина Назимова и Андрей Разбаш стали дорогими мне людьми в последнее десятилетие. Другое поколение, другие вкусы, ценности, привязанности, другой жизненный опыт, а на деле выяснилось, что нас связывает общность интересов. Альбина с ее безупречным вкусом, талантливый дизайнер, отличается проницательностью и умением разбираться в людях, знает, что такое дружба; если привязана к человеку, то удивительно преданна, но может дать и отпор. Очень умна. Ей много пришлось пережить, но она сохранила себя, и личность открывается в ней сразу, едкость ее замечаний лишь ограждает высоту ее душевного строя. Андрей – человек совсем другого типа, добрый, терпимый, иногда это чувствуют и пользуются этим, хотя на самом деле он волевой и небудничный человек.

Я очень подружился с семьей Геловани, даже не знаю, как это произошло. Красавица Нанна с ее тонкокостной идеальной фигурой, беспредельно широкая, добрая, отзывчивая, тонкая натура. Она увлекает своей естественностью и редким обаянием. Умна и великолепно воспитана. В ней – женская нежность, безотчетно защищающая всех своих друзей и в первую очередь обожаемого сына Арчила и мужа, умнейшего Виктора (Вику, как его зовут близкие), глубокого и очень образованного человека. Когда я бываю в их доме, у меня возникает ощущение, что вся Грузия беспрерывно обращается к Нанне с просьбами, отказа нет никому. В ней редкое благородство и желание приносить добро. Она человек эмоциональный, мягкий и непримиримый.

Любопытно, что, живя в Нью-Йорке, я подружился с Макой Алекси-Месхишвили, умной, тонкой, прямой, замечательной женщиной. Ее муж Георгий – выдающийся театральный художник, умеющий широко смотреть на мир безо всяких шор, талантливый, благожелательный и добрый. Спустя десять лет я узнал, что Нанна Геловани и Мака – ближайшие подруги, поэтому когда слышу слово Тбилиси, то вспоминаю не только древнюю архитектуру, картины Пиросмани или Верико Анджапаридзе, великую актрису двадцатого века, но и двух очень мною любимых друзей – Нанну и Маку.

Я пишу о своих друзьях с любовью и нежностью.

Наташа и Леня Завальнюки, без которых нет моей жизни вот уже больше четверти века. Наташа, все понимающая без слов, по звуку голоса, моя «телевизионная» команда: Лена Гудиева, Галя Борисова – друзья-оппоненты, помогающие в трудных обстоятельствах. Часто ссоримся, спорим, обижаемся друг на друга, а связаны тем внутренним напряжением, какое достигается только после многих лет совместной работы.

Федя Чеханков, без разговора с которым по телефону не проходит ни одного дня, чья актерская жизнь сложилась пунктиром той судьбы, которая могла быть.

Наташа Рюрикова, главный редактор журнала «Киносценарии», хозяйка Нащокинской художественной галереи, ненавидящая холуйство, предательство и лицемерие, умеющая внешне сметать все следы драматических ситуаций. Наташа способна до самозабвения боготворить людей, как она боготворит Юрия Григоровича.

Театральный критик Вера Максимова, пишущая остро и изящно, человек очень образованный, влюбленный в свою профессию. Природа подарила ей острый темперамент. Предельно субъективная, все чувствующая и нечувствительная одновременно, Вера слепо отдается любому накату негативных эмоций. Когда-то она была страстной защитницей интересов Толи Смелянского, помню, как мне доставалось от нее безо всякой на то причины. Теперь наоборот. Вера любит состояние борьбы и тратит нервы часто на пустяки. Меня до сих пор изумляют ее задор и суетность, соединенные с мудрыми оценками.

Люблю общаться с Ниной Агишевой и Сережей Николаевичем, отсутствие ординарности и тяготение обрести сущностный смысл выделяют их. Умные, тонкие, воспитанные люди.

Я всегда возвращаюсь к мысли, которая меня преследует: человек способен на все, потому так дороги те, кто идет с тобой вместе по жизни. С годами все больше ценишь порывы, доброту, но напрасно говорят, что время все исцеляет. Конечно, что-то зарубцовывается, но иногда старые раны начинают ныть, и думаю, что эта боль умирает только с человеком.

Разочарований было немало…

Лет двадцать дружил с Василием Катаняном и его женой Инной. Готовясь к передаче о Маяковском, нашел подаренную ими книгу Васиного отца, Василия Абгаровича Катаняна, «Маяковский. Хроника жизни и деятельности» с надписью: «Нашему любимому Виталию с пожеланием, чтобы его книги всегда миновала чаша, которую пришлось испить этой «Хронике». И все-таки Победа. 9 мая 85 года, Вася-Инна». Сразу вспомнил бесчисленные встречи то у них, в красивой, уютной квартире, где когда-то жила Лиля Брик, то у меня еще в Волковом переулке. Когда я уехал в Нью-Йорк, то ждал писем Васи, подробных, очень теплых, с легким и ядовитым юмором.

Я нежно любил Васю, с ним было весело, интересно, он всегда все знал, был в курсе всех событий. Страстный поклонник Майи Плисецкой, он, естественно, не любил Григоровича; ходил по театрам, старался ничего не пропустить, был человеком исключительно обаятельным и одаренным.

С наслаждением вспоминаю вечер в его доме, когда у Катанянов в гостях была Нина Берберова. Я провожал ее до гостиницы «Украина» (это в двух шагах от Васиной квартиры) и потом еще беседовал с ней до трех утра в номере. Приехав в Нью-Йорк, сразу позвонил ей по телефону, она была мила, но сообщила, что уезжает из Принстона. Вскоре она умерла. Я тогда не знал, что переведенная на английский язык ее блестящая книга «Курсив мой» вызвала переполох среди оставшейся еще в живых русской эмиграции, уехавшей из Парижа перед приходом немцев в годы Второй мировой войны, и газеты обвиняли ее в коллаборационизме. Ей было уже очень много лет, более девяноста…

Отношения с Васей стали охлаждаться где-то в конце 90-х годов. Популярность моей телевизионной передачи у них почему-то вызывала раздражение, хотя внешне все выглядело как обычно, но что-то надтреснуло. Общаться мы стали реже, только соблюдая этикет. Было грустно, что и этим отношениям пришел конец. Последний раз я видел Васю месяца за два до смерти, он уже был совсем худой, смертельно больной, и все мелкие обиды куда-то сразу исчезли. Уходя от них, я подумал, что со смертью Васи Катаняна из жизни уйдет что-то очень существенное.

После его смерти Инна издала его дневники «Лоскутное одеяло», они читаются легко, Василий Васильевич всегда умел подмечать острым глазом и острым пером события и происшествия быстротекущей жизни. Инна подарила мне книгу и надписала: «Давнему другу Виталию, на память об авторе дневников. Инна. 9.07.2001 г.».

Придя домой, я сразу начал читать. Наткнулся на запись: «Было рождение Вульфа. Ему отлично отремонтировали квартиру. Угощение очень вкусное. Он потрясающе показывает Елизавету Гердт и прочих. Федя тоже показывал остроумно Зельдина. Были Брагарник, Неелова, Григорович с Бессмертновой, при виде которых мы с Федей почувствовали некоторую неловкость – все же мы из другого лагеря и выступали против Григоровича в печати. Но обе стороны сделали вид…» (1996 год). Кольнула фраза «мы из другого лагеря», подумал, зачем Инна оставила ее в публикуемом тексте? Это не красит Васю. И о каких «лагерях» идет речь?

У меня сохранилось большое письмо Васи, написанное после прочитанного им интервью с Майей Плисецкой. Оно кончалось словами: «Здесь самое обычное передергивание: собственные огрехи подменяются бездарностью картин. Они, кстати, создавались под ее нажимом и всегда консультировались ею. Глядя по сто раз на свой танец на экране, она расстраивается то невыворотностью, то круглой спиной, то шене на полупальцах вместо пуантов… Или отстала от фонограммы – вариация Раймонды у Дербенева[6]6
  В фильме «Балерина» (1969 г.), реж. В.К. Дербенев.


[Закрыть], а делать дубль не захотела. Винит режиссеров, а не себя. А насчет легенды сама говорила: «Жаль, что Семенову мало снимали. Теперь пойди проверь легенду об ее исключительности». Или: «Кино ставит все на свои места. На днях по ТВ диктор говорит про одну балерину – «воздушная, необыкновенная». А я вижу на экране блин. Недопеченный блин. Это про Уланову. Так что непонятно, что лучше – легенды или «недопеченный блин», о которых мы сами сможем судить, глядя на экран. Вчера М.М. ратовала за экран, сегодня – за легенду. Пора бы определиться». Это было написано после того, как Майя Плисецкая сказала в интервью, что недовольна фильмами, которые снимали о ней, а Вася Катанян снимал ее с необыкновенной любовью, и, на мой взгляд, лучшее, что снято о великой балерине, сделано им. Это он дал нам возможность сегодня понимать силу и особенность таланта одной из самых больших русских танцовщиц. Помню, как написал Васе в ответ, что балеринам надо танцевать, а не писать книги и разговаривать. Зная эволюцию отношений Катаняна с Плисецкой, я тем более был удивлен фразой о «лагерях», сохраненной его вдовой в публикуемом тексте.

Читаю дальше: «На малой сцене МХАТа… смотрели «Эквус» Шеффера. Очень хорошо поставлено и оформлено. Играют по-разному, лучше всех младший Любшин. Пьеса замудрена редактурой Виталия Вульфа, почти как все его переводы. Исключение, пожалуй, «Сладкоголосая птица юности». Кстати, спектакль во МХАТе со Степановой гораздо интересней, чем голливудский фильм с Лиз Тейлор». Это написано в 1988 году, когда мы еще дружили, еще общались почти ежедневно. Было странно, тем более что в программке театра было написано, что «сценическая редакция МХАТа», да и, чтобы делать столь глобальные выводы, надо знать и авторский текст, и редакторские правки, и режиссерские «вторжения». И так по всей книге. Более всего ударился о фразу: «В телевизионной передаче об Евгении Евстигнееве брехня», при этом фактов не приводится. Прочел и сразу поставил кассету, просмотрел и не нашел ни одной неточности. Вскоре после выхода «Лоскутного одеяла» телевидение после большого перерыва к 75-летию Жени Евстигнеева вновь выпустило на экран мою передачу о нем. Бездоказательная, оскорбительная фраза Катаняна повисла в воздухе. Вспомнилось, через сколько колючек пришлось пройти, сколько недоброжелателей ради красного словца готовы были меня уничтожить. Меньше всего это ожидал от автора «Лоскутного одеяла». Инна не сослужила добрую службу. Нельзя позволять себе бездоказательных выпадов, надо самой проверять то, что нуждается в проверке. Понимаю, что вдова исходила из того, что все написанное Васей священно, но вышло бестактно и бесцеремонно. Недоброжелательство выскакивает из-за каждого угла. Вот Вася пишет (это уже 1998 год): «Прочитал мемуары Ольги Чеховой в «Вагриусе». Интересно предисловие Вульфа и ее глава о жизни в Москве с Михаилом Чеховым. Все остальное – один большой зевок, масса брехни, путаницы, которую Виталий называет тайной». Даже не хочется комментировать. Как писал мне когда-то сам Вася Катанян: «Что происходит с мемуаристикой? Не думаете ли Вы, что вслед за литературой абсурда появились у нас и мемуары абсурда или абсурд воспоминаний? Катаевский мовизм теперь кажется строгим документом»…

Все это грустно. Теперь уже не веришь ни его старым письмам, теплым и нежным, ни всему доброму, что было когда-то. Рушатся человеческие отношения, и от них ничего не остается.

Был период, когда упивался дружбой с Татьяной Дорониной и пропадал у нее каждый вечер. Она репетировала «Кошку на раскаленной крыше», жила тогда на Сивцевом Вражке в большой уютной квартире и собирала библиотеку. Я приходил к ней в десять часов вечера и уходил часа в три утра. Она вкусно готовила. Днем ничего не ела, ложилась поздно, и мы разговаривали. То было время, когда оба увлекались Цветаевой, эта любовь не прошла. Доронина замечательно читала Марину Цветаеву, ее творческие вечера в Концертном зале имени Чайковского имели громадный успех. Она недавно дала творческий вечер в Доме актера и снова читала стихи. Цветаеву прочла необыкновенно.

Я любил с ней разговаривать, она человек неординарного мышления, очень талантливая и трудная, прежде всего для самой себя. Потом она очень обиделась на мою телевизионную передачу. Когда спустя шесть лет ее снова показали по телевидению, выяснилось, что программа не устарела, просто не каждый в силах услышать о себе то, что не может принять. Передача была жесткая, но у меня было немало жестких работ. Должна была обидеться и Алла Демидова. Я начал передачу о ней словами: «Одни называют ее великой актрисой, другие считают холодной и рациональной. Для одних она – символ интеллектуализма, для других – придумана от начала и до конца». Демидова не обиделась, а Доронина, думаю, не могла согласиться с тем, что я позволил себе сказать – что «она не ведущая, а ведомая». Наверное, это была бестактность с моей стороны, ведь Татьяна Васильевна уже много лет руководит театром, и ей очень нелегко. В этой фразе был намек на ее режиссерскую несостоятельность. При повторе в феврале 2002 года я эту фразу убрал, и передача стала более сдержанной.

Доронина – одна из самых больших русских актрис, и беда, что после Товстоногова, после Гончарова, после Ефремова, после Виктюка она не работает с большими режиссерами. Сама ставит, сама играет. А человек она сложный, глубокий и противоречивый, живет последние годы очень нелегко.

Я помню премьеру «Кошки на раскаленной крыше». Работала она без устали, на губах все чаще и чаще появлялась невеселая улыбка. Для Мэгги она была уже не очень молода, и, естественно, ее это беспокоило. Она любила парики, Гончаров их ненавидел. На генеральной репетиции разразился скандал. Гончаров требовал, чтобы она вышла на сцену без парика, она уходила за кулисы, возвращалась, меняла парики, но просьбу Гончарова не выполнила. Он был в ярости. На премьеру не пришел, а на спектакль приехали Михаил Горбачев с Раисой Максимовной, он еще не был президентом. Шел 1982 год. Успех был невероятный. Когда Татьяна Васильевна ушла из театра и на роль Мэгги ввели красивую и очень способную Аллу Балтер, Армен Джигарханян стал вспоминать, как Доронина играла последний акт. Действительно, очень сильно…

Театр имени Маяковского манил меня со студенческих лет. Я помню потрясение, испытанное в ранней юности в этом театре, когда Бабанова играла «Таню» Арбузова или Диану в «Собаке на сене» Лопе де Вега. Труппа была сильнейшая: Глизер, Штраух, Ханов, Свердлин, Кириллов, Пугачева, Тер-Осипян, красавица Григорьева, Карпова, Вера Орлова, Вера Гердрих. Ими увлекались, когда Охлопков покорял Москву. «Гроза» с Евгенией Козыревой, «Гамлет» с Михаилом Козаковым – это была середина 50-х годов. При Охлопкове начинали Лазарев, Немоляева, Мизери, Анисимова, Ромашин. Это был период, когда расцветал талант Татьяны Карповой. В 1967 году театр возглавил Гончаров. Его первые спектакли «Два товарища» и «Дети Ванюшина» с Леоновым и Тер-Осипян вызывали живой отклик зрительного зала. Потом пришли Доронина, молодая Гундарева, Джигарханян, Вилькина, вслед за ними – Филиппов, Косталевский, и тридцать лет гремел театр, где был один хозяин, решавший все художественные и жизненные вопросы. Теперь Гончарова нет, пришел Сергей Арцибашев. Все в ожидании…

Одна из моих телевизионных передач называлась «Театр, который всегда в пути». Гончаров благодарил.

Но бывает и иначе: не принял мою передачу о себе Валентин Гафт. Мы с ним много лет общались. Для меня это было удовольствие. Невидимая на первый взгляд духовная высота отличает его от других людей. Он очень талантливый человек. Мне было обидно, что все претензии ко мне были высказаны им за моей спиной, подвел актерский темперамент. Общение испарилось. Но не осталось в душе ни горечи, ни обиды, а только восхищение его талантом, и я часто ловлю себя на том, что думаю об его актерской судьбе. Гафт – человек резкого, насмешливого и беспощадного к себе и другим ума, злой и добрый, оставшийся в душе ребенком, с невероятным чувством юмора. Это спасает его. Его раздражает бездарность, тогда он может наговорить такого, что собеседник останется еле жив. Мне жаль, что мы теперь очень редко видимся, но всякий раз, как сталкиваюсь с ним, поражаюсь точности его оценок. Вот совсем недавно делал программу об актрисе «Современника» Нине Дорошиной и позвонил Гафту: «Валя, расскажи мне, какой Нина партнер?»

Он сразу ответил:

– Ты что, с ума сошел, она гениальная актриса, мудрая. Все в театре привыкли «Нинок, Нинок», а на самом деле талантливее ее в труппе нет никого!

Дорошина теперь играет мало, лет семь не получала новых ролей, но эту тему я уже с ним не затрагивал, не хотелось услышать монолог, содержание которого мог легко предположить.

Мне в жизни очень везло, я встречался со многими талантливыми и выдающимися людьми, дружил с ними, любил их.

В 1985 году в начале февраля в газете «Вечерняя Москва» появилось коротенькое сообщение о смерти «члена Союза писателей СССР, известного переводчика, критика и литературоведа Ленины Александровны Зониной». Столько лет прошло, а Лену никогда не забываю. Очень умная, красивая, когда-то, в 60-х годах, муза писателя Сартра, блестящий переводчик французской литературы, Лена много работала, по-французски говорила как парижанка и содержала дом: маму, дочь Машу, тетю. В ней была природная светскость, за которой скрывались нежная душа и замкнутость. Нас познакомил Саша Великовский, и мы подружились. Часто ходили по театрам, особенно в балет, Лена очень любила его. Я убедил ее, что ей надо начать переводить пьесы, она послушалась и перевела «Ужасных родителей» Кокто. Пьесу поставил Центральный театр Советской Армии. У меня осталась на память шкатулка с надписью на крышке: «Виталий Яковлевич! Вы в нас верили, Вы нас поддерживали в трудные минуты, Вы нам помогали. Спасибо! Всегда Ваши «Ужасные родители». Н. Сазонова, Ф. Чеханков, В. Зельдин, О. Богданова, В. Капустина». Лена была счастлива. Она жила сложной душевной жизнью, была дружна со многими диссидентами, сочувствовала им, ненавидела атмосферу в стране, в Союзе писателей в те годы, но сама старалась быть в стороне. Ездила в Париж по частным приглашениям и приезжала, наполненная впечатлениями чужой жизни. При всей ироничности, в ней пленяли не только женское обаяние и острота взгляда, но и умение все подмечать. Ее тонкая усмешка и трезвые оценки живут во мне. Она много читала. Под ее влиянием я, тоже читающий немало, прочел то, что мне осталось неблизким: «Улисса» Джойса, «Процесс» Кафки, «Фальшивомонетчиков» Андре Жида. Мне были ближе романы, написанные «по старинке».