Текст книги "Камчатские экспедиции"

Они сняли одежду и по плечи в воде пошли к берегу. Как только мои люди вышли на берег, один из американцев сел в свою байдарку и подплыл ко мне. По всей видимости, это был один из старейшин и, по всей вероятности, наиболее знатный из них всех.

Я угостил его чаркой водки, которую он взял в рот, но, однако, немедленно выплюнул обратно с ужасным криком, как будто рассказывая своим товарищам о случившемся с ним. Я хотел подарить ему кое-какие мелочи, вроде швейных иголок, стеклянных бус, небольшого чугунного котла, курительных трубок и так далее, но он не пожелал ничего от меня принять и ушел обратно на берег.

Я оставался на этом месте почти целый час и все время знаками звал их подойти поближе, но мне не удалось добиться этого. Я пытался говорить с ними, пользуясь английской книгой La Hunton’a – «Описание Северной Америки», которую имел при себе и которая содержит много американских слов с английским переводом, расположенных в алфавитном порядке.

Я спрашивал у них про воду, они показали мне небольшой ручей, протекавший поблизости; я спросил про дрова, (так как на острове, где они находились, не росло никаких деревьев), и они указали на другой остров, на котором, как я сам мог видеть, было много деревьев.

Я спросил у них также мяса, и они притащили мне большой кусок китового жира. Подобные вопросы я задавал для того, чтобы узнать, действительно ли эти люди – американцы. Так как они на все мои вопросы сразу давали желаемые ответы, то я вполне убедился, что мы находились действительно в Америке.

Между тем наступал вечер, начало темнеть, поднялась бурная погода с дождем, а наше судно стояло на расстоянии примерно четверти немецкой мили от берега. Я приказал трем моим людям, находившимся на берегу, возвратиться в лодку.

Двух русских матросов американцы немедленно и беспрепятственно отпустили; переводчика же, чукчу, во внешнем виде которого они усмотрели некоторое сходство с собой, они не пожелали отпустить с берега, а насильно задержали у себя. Я делал им различные знаки, требуя, чтобы они его отпустили; они, однако, не хотели понять моих требований и делали вид, будто не замечают моих знаков.

К тому же наш причальный канат был закреплен на берегу, и вместо того чтобы, как мы рассчитывали, сбросить его в воду, пятеро или шестеро из них взялись за него и стали тянуть к себе изо всех сил, надеясь, вероятно, что наша лодка ударится о камни и разобьется и нам не удастся вернуться на борт корабля и волей-неволей мы останемся у них. Я вынужден был поэтому перерубить канат, чтобы помешать им выполнить свое намерение.

Тем временем они продолжали силой удерживать нашего переводчика, и он никак не мог освободиться, хотя всеми силами отбивался от них и умолял меня слезно не бросать его в таком положении. Эта была излишняя просьба, так как я и мои люди твердо решили не терять ни одного человека, даже если придется вступить из-за него в борьбу.

Я приказал поэтому сделать одновременно два выстрела в воздух из мушкетов. Мои люди имели сильное желание выстрелить в самих американцев, что я, однако, им запретил самым строгим образом. Так как мы находились у подножия высокой горы, то выстрелы из двух мушкетов произвели очень сильный шум, от которого американцы повалились на землю, однако довольно скоро снова поднялись.

Тем временем переводчик вывернулся из их рук и добрался до лодки. Американцы так сильно тянули за причальный канат, что якорь лодки подался и застрял под большим камнем, и нам никак не удавалось его высвободить. Пришлось обрубить якорный канат, бросить якорь и вернуться без него на корабль. Отчаливая, я делал им знаки и с улыбкой приглашал их посетить нас на корабле.

Оба русских матроса и переводчик, которые успели побродить немного вокруг места высадки (однако не удаляясь настолько, чтобы потерять нас из виду), сообщили, что видели девять байдарок, изготовленных из тюленьих шкур.

В каждой байдарке помещалось по одному человеку; снизу и сверху байдарки были крепко сшиты, в средней части их было устроено возвышение, вроде деревянной чашки, а в середине возвышения было сделано отверстие такого размера, что взрослый человек мог нижнею частью туловища забраться внутрь байдарки и сидеть в ней.

Затем кругом байдарки была приделана тюленья шкура в виде мешка, которая при помощи длинного ремня укреплялась вокруг тела. Когда человек сидел в байдарке и закреплялся ремнем, то ни одна капля воды не могла попасть внутрь байдарки.

К плаванию по морю на таких байдарках местные жители приучаются с детства и умеют с таким искусством сохранять равновесие (а в этом в большинстве случаев и заключается главная трудность), что могут даже при довольно сильных ветрах разъезжать с одного острова на другой, проходя даже при сильном волнении расстояние иногда по четыре или пять немецких миль.

Ни луков, ни стрел, ни другого оружия, из которого можно стрелять и которое в других местах жители обычно постоянно носят при себе, мы не заметили; только у одного из них сбоку был нож, изготовленный совершенно необычным образом: спереди он был широкий и довольно толстый, длина его составляла около восьми дюймов.

Верхняя одежда, или парки, была сделана из китовых кишок, разрезанных вдоль и сшитых вместе; штаны – из тюленьих шкур, а шапки – из шкур морских львов (сивучей); шапки были обсажены кругом различными перьями, в большинстве, по-видимому, соколиными.

Носы у них были плотно набиты какой-то неизвестной острой травой, а когда они вынимали траву, то из носа вытекало много жидкости, которую они слизывали языком. Лица их были раскрашены в красный, а у некоторых в синий цвет; выражение лиц у них было различное, как у европейцев, и не все имели плоские лица, как у калмыков.

Ростом они были довольно высоки и хорошо сложены. Их пища, по всей вероятности, состоит из различных морских животных и китового жира, так как большой кусок его они хотели подарить мне. Они едят также различные травы и дикие корни, которые в моем присутствии выкапывали из земли, очищали от песка и съедали сырыми.

Я полагаю, что они так же хорошо разбираются в растениях, как камчадалы, которые тоже употребляют в пищу многочисленные коренья, однако никогда не прикоснутся к растению, которое могло бы принести им вред, хотя таких вредных растений разных видов на Камчатке имеется очень много.

Дальнейших сведений об американцах, их образе жизни и занятиях я не мог собрать за незнанием их языка, так как при мне не было никого, кто умел бы с ними разговаривать.

На следующее утро, 6 сентября, к нам подошло семь байдарок, которые остановились совсем близко у нашего корабля; в каждой из них сидело по одному человеку. Двое из них подошли к самому кораблю и пришвартовались к нашему фалрепу. Они привезли нам в подарок две шапки, палку длиной приблизительно в пять футов, на тонком конце которой были укреплены перья птиц разных пород, и небольшое, резанное из кости, изображение человека.

Как мы полагали, оно являлось идолом, которому они поклонялись. Они также и от нас приняли подарки и, наверное, в конце концов пришли бы к нам на корабль, если бы в это время ветер не начал свежеть. Тогда они поспешно направились обратно к берегу и, как только высадились там, собрались все вместе и подняли ужасный крик, который продолжался добрых четверть часа, – с какой целью они это делали, я не могу сказать.

Во всяком случае, можно думать, что огнестрельное оружие и порох им еще не были известны, так как если бы они знали, что при выстрелах из мушкетов, которые я накануне вечером велел произвести в их присутствии (о чем уже упоминалось выше), некоторые из них легко могли быть убиты, то, по всей вероятности, они не решились бы снова подойти к нашему кораблю на такое близкое расстояние.

Я мог бы всех девять человек забрать в плен и даже об этом доложил капитан-командору Берингу, но последний письменно запретил мне это и не велел чинить над ними никаких насилий. Вскоре мы снова поставили паруса, и когда, проходили мимо острова, на котором находились американцы, они опять собрались все вместе и начали кричать изо всех сил.

Делали ли они это с намерением пожелать нам счастливого пути или же кричали от радости, что мы уходим от них, – об этом я ничего сказать не могу.

Мы взяли направление к югу, чтобы возможно дальше отойти от берега, так как все время держался устойчивый западный и WSW ветер. В течение почти всего времени, которое мы пробыли в открытом море, то есть до 5 ноября, направление ветра оставалось почти неизменным, колеблясь от WSW до WNW, так что я имею основание полагать, что в течение почти всего года в этих местах дуют западные ветры.

Если изредка мы встречались с восточным ветром, то он держался не больше нескольких часов, а затем снова перескакивал на западные румбы, на которых и продолжал держаться в течение нескольких недель.

К тому же постоянно стояла туманная и облачная погода, иной раз в течение двух-трех недель не удавалось увидеть солнца, а ночью – звезд; следовательно, мы были лишены возможности делать астрономические наблюдения и определять широту, а потому не имели никаких данных для уточнения своего местоположения, определяемого только счислением.

Мы должны были плыть в неизведанном, никем не описанном океане, точно слепые, не знающие, слишком ли быстро или слишком медленно они передвигаются и где вообще находятся. Не знаю, существует ли на свете более безотрадное или более тяжелое состояние, чем плавание в неописанных водах.

Говорю по собственному опыту и могу утверждать, что в течение пяти месяцев этого плавания в никем еще не изведанных краях мне едва ли выдалось несколько часов непрерывного спокойного сна; я всегда находился в беспокойстве, в ожидании опасностей и бедствий.

Мы заметили здесь также очень сильное и переменчивое отклонение компаса к востоку или, деклинацию, на 22, 17, 14 и 11 градусов. Мы шли, по большей части борясь с противными ветрами и сильными штормами, не видя земли до 25 сентября.

В этот день в 3 часа пополудни увидели справа землю с очень высокими горами, а перед ней множество островов, далеко отстоящих от берега. Мы находились в это время, по нашим расчетам, на 51°21' северной широты и на 21°39' к востоку от Авачинской бухты. Далеко в глубине материка мы заметили высокую гору; на нашей карте мы обозначили ее под названием горы Святого Иоанна.

Так как в течение долгого времени мы не имели возможности определить широту по Солнцу, то уже впоследствии мы установили, что южная оконечность этой земли расположена на 52°30' северной широты. Так как мы не могли подойти к этой земле, то нам пришлось снова повернуть к востоку. Тут мне опять пришлось помянуть недобрым словом ту проклятую неверную карту, о которой я несколько раз уже упоминал.

Держался штормовой южный ветер, и все же пришлось поставить паруса на марсе, чтобы нас не прибило к берегу. На следующее утро мы уже не увидели земли и считали поэтому, что отошли от нее на приличное расстояние, а так как шторм все еще усиливался, то мы спустили паруса и легли в дрейф.

Между тем к 4 октября от постоянного шторма и сырости из-за дождей многие из нашей команды заболели. Они до такой степени были разбиты цингой, что большинство из них не могло шевельнуть ни рукой, ни ногой и тем более не могло работать.

При этом, однако, они испытывали сильнейший аппетит, для удовлетворения которого у нас, к сожалению, оставалось очень мало провизии, равно как уже в течение нескольких недель у нас не было водки, от которой наши больные, пока мы имели возможность ее давать, испытывали немалое облегчение.

Многие из наших людей стали в это время помирать, так что редко проходил день, когда бы нам не приходилось бросать в море покойников[44]44
  Всего умерло от цинги за время плавания до 5 ноября включительно, то есть до момента высадки на острове Беринга, двенадцать человек из числа команды в семьдесят шесть человек.


[Закрыть]. Ветер все еще сохранял направление с запада, так что пришлось и в дальнейшем лежать в дрейфе до 12 октября, когда мы по счислению находились на 48°18' северной широты (ибо нам приходилось все время идти по счислению, не имея никакой возможности определиться по солнцу).

Когда шторм немного утих, мы снова, насколько возможно, старались продвинуться к западу и по пути открыли три небольших острова, которые на нашей карте назвали: первый остров – Святого Маркиана, второй – Святого Стефана и третий – Святого Авраама. Острова эти расположены примерно в сорока или пятидесяти милях друг от друга в направлении приблизительно от WtN к OtS, между 51° и 52° северной широты.

В нашей команде оказалось теперь столько больных, что у меня не оставалось почти никого, кто бы мог помочь в управлении судном. Паруса к этому времени износились до такой степени, что я всякий раз опасался, как бы их не унесло порывом ветра. Заменить же их другими за отсутствием людей я не имел возможности.

Матросов, которые должны были держать вахту у штурвала, приводили туда другие больные товарищи, из числа тех, которые были способны еще немного двигаться. Матросы усаживались на скамейку около штурвала, где им и приходилось в меру своих сил нести рулевую вахту.

Когда же вахтенный оказывался уже не в состоянии сидеть, то другому матросу, находившемуся в таком же состоянии, приходилось его сменять у штурвала. Сам я тоже с большим трудом передвигался по палубе, и то только держась за какие-нибудь предметы.

Я не мог ставить много парусов, так как в случае необходимости не было людей, которые могли их снова убрать. И при всем том стояла поздняя осень, октябрь-ноябрь, с сильными бурями, длинными темными ночами, со снегом, градом и дождем. К тому же мы не имели понятия, что может встретиться нам по пути, и каждую минуту были готовы испытать последний, гибельный для корабля, удар.

Немногие державшиеся на ногах люди были до последней степени изнурены и пали духом настолько, что просили не поручать им больше никакой работы, так как чувствовали себя совершенно обессилевшими. Чтобы избавиться от своего ужасного состояния, они нередко призывали смерть, говоря, что предпочитают лучше умереть, чем вести такой образ жизни. В пресной воде у нас также появился недостаток, короче говоря, мы испытывали самые ужасные бедствия.

Наш корабль плыл, как кусок мертвого дерева, почти без всякого управления, и шел по воле волн и ветра, куда им только вздумалось его погнать. Я старался поднять мужество своих матросов и уговаривал их (ибо силу я уже не мог применить, так как люди были близки к отчаянию), чтобы они не падали духом и не отказывали мне в помощи по мере оставшихся сил.

Я обещал им, что если мы, с Божьей помощью, вскоре увидим землю, мы сразу же причалим туда, чтобы спасти свою жизнь, – пусть то будет хоть какой бы то ни было берег, затем, быть может, найдем какие-нибудь средства, чтобы обеспечить дальнейшее наше возвращение. После этого некоторые из матросов через силу заставляли себя выходить на палубу и по мере возможности принимали участие в работах.

В таком ужасном состоянии мы дрейфовали по морю в разных направлениях до 4 ноября, когда в 8 часов утра увидели землю – высокие горы, покрытые снегом.

В течение долгого времени мы не могли определить свое положение по Солнцу. Вместе с тем вследствие продолжительного плавания в шторме и непогоде мы не были уверены в правильности сделанных нами определений, встреченные же нами земли были неизвестны не только нам, но никому на свете.

Ввиду этого мы и не имели никакой возможности с точностью определить землю, которую мы, наконец, увидели, тем более что в течение пяти месяцев плавания мы ни разу не встретили на своем пути изведанную и описанную землю, исходя из чего могли бы исправить и привести в порядок наши судовые журналы и расчеты.

Мы не имели ведь даже морской карты, которой могли бы руководствоваться, но шли как слепые, ощупью, не зная, куда идем. Единственным нашим пособием была чистая меркаторская карта, которую мы сами себе изготовили перед выходом из Камчатки и на которой мы ежедневно отмечали суточный переход во время плавания к востоку; по этому же пути нам следовало возвращаться обратно.

Все это получилось бы в конце концов неплохо, если бы нас не ввела в заблуждение неоднократно уже упомянутая мною неправильная карта.

Мы находились еще на довольно большом расстоянии от земли и с наступлением вечера вследствие темноты и облачности не могли ее разглядеть, ветер же очень усилился. Мы были вынуждены в течение ночи поставить много парусов, чтобы нас не поднесло близко к берегу. На следующее утро, то есть 5 ноября, мы обнаружили, что все главные снасти по правому борту лопнули, а под рукой не было людей, которые могли бы при помощи обычных инструментов их починить.

Оказалось также, что ванты на грот-стеньге также разорвались с правой стороны, почему пришлось убрать грот-марс и грот-рею, чтобы не потерять грот-мачты. Увидев, что мы находимся в таком угрожающем и беспомощном состоянии, я доложил об этом капитан-командору Берингу, который уже в течение многих недель не покидал постели.

Он приказал собрать в его каюту всех старших и младших офицеров, а также всю команду, чтобы держать совет: как поступить лучше всего, чтобы добиться спасения? При этом пришлось принять во внимание, что большинство наших людей были больны и значительнейшая часть их уже в течение долгого времени не в состоянии была покинуть постели, так что не оставалось никого, кто бы мог обеспечить управление кораблем.

Наш такелаж, как неподвижный, так и подвижный, был в скверном состоянии, запасы провизии и пресной воды были также очень невелики. К тому же наступала глубокая осень, впереди мы не имели никакого надежного маршрута, и если бы мы покинули эту землю, то у нас не было бы никакой уверенности встретить в ближайшем будущем другую землю.

Поэтому все согласились на том, чтобы высадиться здесь и попытаться спасти нашу жизнь и, если удастся, сохранить также в целости судно. Позднее мы обнаружили, что две главные снасти на фок-мачте также лопнули с правой стороны.

Поэтому мы повернули судно и взяли направление прямо к берегу, поставив столько парусов, сколько имели возможность держать. Из опасения за сохранность мачт мы вынуждены были поставить лишь небольшое число парусов, а потому приближались к берегу очень медленно.

Ветер был северный, и шли мы курсом WSW и SW. Лотом определили глубину в тридцать семь саженей при песчаном грунте; спустя несколько часов, а именно ровно в 5 часов вечера, лот показал глубину двенадцать саженей при таком же грунте.

Мы бросили якорь и стравили три четверти каната. Ровно в 6 часов наш якорный канат как раз позади клюзов лопнул. Нас понесло большой и сильной волной, которая разбивалась о каменный риф.

Несколько раз волны ударяли в наш корабль с такой силой, что все судно содрогалось, и мы опасались, что палуба не выдержит тяжести волны. Бросили лот, глубина оказалась пять саженей, и все же мы дважды ударились днищем корабля о камни. Бросили другой якорь, канат его немедленно разорвался, и пользы от него было столько же, как если бы его вовсе не бросали.

Не могу не рассказать при этом, как, при всех наших неудачах, нам улыбнулось неожиданное счастье. Дело в том, что мы не успели бросить третий якорь, что по морским правилам обязаны были сделать. Если бы это было сделано, то мы, конечно, потеряли бы и этот якорь и, следовательно, у нас не осталось бы ни одного якоря, которым могли бы удержаться на месте после благополучного перехода через каменную гряду.

Пока мы были заняты подготовкой к спуску третьего якоря, наш корабль перебросило волнами через каменную гряду, и мы оказались в спокойной тихой воде. Мы бросили якорь на глубине четырех с половиной саженей на чистом песчаном грунте, примерно в трехстах саженях от берега, и остались там стоять в течение всей ночи в ожидании наступления дня.

Впоследствии мы узнали, что по побережью этого острова, на всем его протяжении, нет другого места, пригодного для причала судна, кроме этой единственной бухты. Повсюду в других местах остров окружен большими каменными рифами, простирающимися в море на расстояние более половины немецкой мили.

Место, где нам удалось проскочить, настолько узко, что пройди мы на двадцать саженей севернее или южнее, мы неизбежно сели бы на каменный риф, и ни одному из нас не удалось бы спасти свою жизнь. В то время, когда мы бросали якорь, уже было совершенно темно, и мы отнюдь не могли выбирать места, где его бросить, а должны были делать это наудачу.

Дав нашим людям немного передохнуть, мы с превеликим трудом спустили на воду лодку, и 6 ноября в 1 час пополудни я с адъюнктом Стеллером поплыл к берегу, чтобы найти место, куда можно было бы высадить наших больных.

Мы увидели, что земля вся покрыта снегом, с гор вытекает небольшая речка с отличной пресной водой, но что на этом берегу не растет никакого леса и нет никакого топлива, если не считать выброшенного морем плавника, который, однако, в это время уже был покрыт снегом и разыскать который было нелегко.

На берегу упомянутой маленькой речки было много песчаных холмов, а между ними довольно глубокие ямы, которые без особого труда можно было покрыть парусом и приспособить для помещения больных. К вечеру мы снова возвратились на борт и доложили капитан-командору Берингу обо всем, что видели на берегу.

Было решено послать на берег на следующее утро всех людей, которые могли хоть сколько-нибудь работать, чтобы приспособить упомянутые ямы для жилья больных. Это было выполнено 7 ноября, а 8-го с самого утра мы приступили к перевозке больных на берег.

Многие из них умерли, как только попали на свежий воздух, несколько человек скончалось в лодке, так и не ступив на берег, а несколько человек умерло уже на берегу вскоре после высадки[45]45
  За первые две недели (по 22 ноября включительно) умерло еще одиннадцать человек.


[Закрыть]. Песцы, весьма многочисленные на этих островах, отгрызали им руки и ноги, прежде чем удавалось похоронить их.

Капитан-командора Беринга мы перевезли на берег 9 ноября, и после высадки четыре человека перенесли его на носилках, сделанных из двух перевязанных веревками шестов, в небольшую, отдельно для него приготовленную, землянку. По мере наших сил мы продолжали доставлять больных на берег.

19 ноября я еще оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. У меня было на борту лишь четыре ведра пресной воды, а шлюпка находилась на берегу. Я дал сигнал бедствия, поднял на вантах грот-мачты красный флаг, а на гафеле вывесил пустой бочонок из-под воды и одновременно дал несколько выстрелов из пушки.

Из этих знаков находившиеся на берегу люди могли усмотреть, что я нуждаюсь в пресной воде; однако ветер дул с такой силой от моря к берегу, что они не могли на шлюпке выгрести и добраться до корабля. Я приказал бросить покойников в море. На наше счастье, ночью выпал такой обильный снег, что можно было собрать его с палубы и заменить им недостающую пресную воду.

Я оставался на корабле до 21 ноября, когда, наконец, на корабль прибыла лодка. Меня на руках перенесли в эту лодку, а затем четыре человека таким же способом, как командора Беринга, перенесли меня в ту же землянку, где находились остальные больные. Люди, находившиеся вместе со мной на борту корабля, одновременно со мной были также перевезены на берег.

За несколько дней до этого ради тепла я переселился в камбуз корабля, так как видел, что многие из наших людей, как только их головы показывались из люка, немедленно умирали, словно мыши, из чего было ясно, какой опасности подвергаются больные, попадая из духоты на свежий воздух; ввиду этого при переезде на берег я принял некоторые меры предосторожности.

Я покрыл свое лицо почти целиком теплой и плотной шапкой, а другую такую шапку надел себе на голову – и все же на пути от камбуза до фалрепа три раза терял сознание. Я вполне уверен, что если бы не предохранил себя вышеописанным способом от соприкосновения со свежим воздухом, то неизбежно умер бы еще на корабле, так как силы мои уже подходили к концу.

Конечности мои в это время уже были совсем парализованы, я не в состоянии был сделать ни одного шага, не опираясь на двух людей, которые поддерживали меня под руки.

Заразился я этой болезнью еще во время плавания в открытом море, но, заставляя себя постоянно находиться на палубе, в непрестанном движении, мне удалось не свалиться в постель до самого момента постановки судна на якорь. Особенно плохо мне стало тогда, когда я переселился в камбуз.

Я полагал, что, имея возможность поддерживать там небольшой огонь, я буду жить там с большими удобствами, чем на берегу, где пришлось бы валяться под открытым небом, все равно что на снегу.

Однако я жестоко ошибся: дурной и нездоровый воздух, исходивший из кубриков корабля, в которых помещалось столько людей, в течение двух или трех месяцев не покидавших места, неподвижно лежавших в закрытом помещении на своих койках и справлявших на них все свои естественные нужды, этот дурной и нездоровый запах, повторяю, так скверно на меня подействовал, что я перестал владеть руками и ногами, у меня стали шататься зубы – я был уверен, что близок час моей смерти.

Мой товарищ, Софрон Хитрово, тоже держался на ногах все время, пока мы находились в плавании, хотя и у него цинга проявлялась в довольно сильной форме; он был мне все это время добрым и преданным помощником. Только тогда, когда его перевезли на остров и высадили на берег, выяснилось в полной мере, как сильно он поражен болезнью.

Он свалился в постель и настолько обессилел, что совершенно не мог держаться на ногах; оставалось очень мало надежды, что удастся сохранить ему жизнь. Болезнь затянулась у него гораздо дольше, чем у меня: когда я уже поднялся и стал ходить, он еще долгое время оставался лежать.

Таким вот образом все мы, здоровые и больные, оказались на берегу этого пустынного острова. Корабль же наш остался стоять на якоре. Для верности мы завели еще наш запасной якорь, а также верповые якоря, сняли стеньги и реи – словом, для сохранения судна применили все средства, бывшие в нашем распоряжении, и в таком состоянии оставили судно стоять на якоре, так как не могли ничего предпринять более для его сохранности.

Письмо А. И. Чирикова адмиралу Н. Ф. Головину о возможности исследования северо-западных берегов Америки на бригантине «Архангел Михаил» летом 1740 г.

1740 г., апреля 17.

Высокосиятельнейший граф, премилостивый государь Николай Федорович.

Всепокорнейше перед сим последнее писал я до вашего высокографского сиятельства декабря 20 дня 1739 года, а чрез сие нижайше доношу, что сего года в лете дале Камчатки идти мы надежды не имеем, понеже на сани и на фундамент для спуска пакетботов леса не стало, а требует мастер 200 бревен, которых до половины мая месяца получить неможно. Чего ради, помня, как мне в коллегии объявлена была инструкция, предлагал словесно в рассуждение г-ну капитан-командору – не отправить ли меня на бригантине, на которой Шпанберг ходил, осмотреть места, лежащие от Камчатки меж норда и оста против Чукотского Носа, и прочие западной стороны Америки. И оный бригантина осенью возвратится к Охотску для следования Шпанбергу в его экспедицию, ежели оная возобновится. А хотя б оный бригантин и не возвратился в Охотск осенью, то можно ему, Шпанбергу, прийти на Камчатку и на других судах, на боте «Гаврииле», и на новопостроенном при Охотске галиоте, и на малом большерецком судне и при Камчатке взять бригантин в путь свой.

А г-ну капитан-командору следовать бы нынешним летом с обоими пакетботами до Камчатки, а впредь будущего 1741 года [в] лето следовать бы ему, г-ну капитан-командору, и мне при нем, от Камчатки к местам, лежащим от Камчатки меж зюйда и оста, чрез что, я чаю, было б поспешение к окончанию экспедиции нашей годом. Точно сего учинить г-н капитан-командор не смел, объявляя, что оное с данною инструкциею не согласно. А на пакетботах отправлению нашему учинили мешкоту и бывшие здесь в настоящую весну необычайные непогоды и нападшие глубокие снега.

Вашего высокографского сиятельства премилостивого государя всепокорнейший слуга

Алексей Чириков. Охотск.