Текст книги "Золотой цветок – одолень"

А Голицын и Филарет с посольством в Польше все ведали. Купец Соломон Запорожский приносил вести, письма утайные переправлял за монеты. Потому и держалось крепко посольство. Голову морочили Сигизмунду. От решительных действий отпугивали. Отпрыска королевского вроде бы обещались на трон московский посадить. Да без шляхетского войска. И опять же – с обязательным условием: отступить полякам от Смоленска, уйти с Руси, а Владиславу принять христианство. Разгневался король, объявил послов пленниками. Догадались поляки, что хитрят русские послы, выигрывают время. Так оно и было. Близился перелом.

Читали люди по Руси пламенные послания Дионисия – игумена Троице-Сергиевой лавры. Правда, сочинял грамоты не сам игумен, а его келарь Авраамий Палицын. Дионисий токмо подписывал их. Да не в том суть. Звали письма к борьбе, к истреблению пришельцев, к защите православия, России! Прочитал такой призыв Козьма Минин на площади в Нижнем Новгороде… И встало, как из-под земли, новое ополчение с князем Пожарским. И побили литву, и побили поляков. В Москве у Пожарского отличились тогда молодые казацкие полковники – Меркульев и Хорунжий. Одного из них князь наградил шеломом, со своей головы снял при народе. Да, помнится, он Хорунжего одарил. Хищная рожа. А Меркульев забылся… Как же он выглядел? И почему мой философ Охрим ушел к этому Меркульеву?

– Соку брусничного испей, князь! И простынь намокла, сменить потребно! – тронул Сенька за локоть Голицына.

Князь встал, позволил служкам вытереть пот, сменить полотно. Рубаху и штаны не стал напяливать. В простыне удобнее. Римские патриции по улицам хаживали в подобных одеяниях. Потому и он, князь Голицын, принимает гостей в таком облачении. Уселся, отпыхиваясь, в плетеное кресло. Испробовал соку брусничного. Живительно.

– Что там, Сенька, у нас?

– Гурьев, купец астраханский. С подарками: семь бочек икры севрюжьей уже упрятали в амбаре. Однако на патриарший двор купец привез вчера девять бочат.

– Призови, поставь ему скамью. Не здесь, дурень! Подале чуть. Так вот. От купчишки рыбой воняет. А ты, Сенька, служек разгони. Сам выйди, погуляй. У меня разговор торговый. Твои глаза и уши не надобны!

Гурьев поклонился низко, одарил московского патриция коробком золотых. Про подаренные бочки с икрой умолчал, чем понравился князю. Рассказал подробно о встрече с Филаретом. Надеялся на сочувствие, на помощь. Знал, что не любит князь Голицын патриарха и царя.

– Не жди заступничества, – прищурился князь. – Филарет мудр, для войны с казацким Яиком сил нет пока. И не поверю я в утайную казачью казну из двенадцати бочек золота, серебра и кувшина с драгоценными каменьями. Где могла голь добыть такое сокровище? Поговорим лучше, купец, о деле, о рыбе!

– Предлагаю, князь, два пая из семи на астраханском учуге.

– Для чего я тебе надобен в пайщики?

– Не сокрою! Имя великое – защитное! Не каждый вор пойдет грабить учуг князя Голицына. И поборов от воевод и дьяков поменьше станет. Не буду я в убытке.

– Ты хитрец, однако, Гурьев. Такому и Яик в будущем доверить разумно.

– На Яике для князя будет три пая! Подпиши уговор. Облагодетельствуй!

– Ты бы, мил друг, и Меркульеву пай предложил! Подкупил бы казацкую старшину. Мы пожалуем их милостями, прощением! Смотри, а то опередят тебя. Филарет послал туда отца Лаврентия. К Меркульеву направил! Дабы склонить на мирное соединение Яика с Русью. Вспомни, купец, о Ермаке. Полста лет почитай минуло, как Ермак Тимофеевич нам Сибирь подарил. Мы уже там почти до окияну дошли. Пора бы казакам и Яик поднести государству русскому на золотом блюде!

– Князь ведает о золотом блюде, которое у них висит на дуване?

– Сенька! – звякнул серебряным колокольчиком Голицын. Изукрашенная резьбой лиственничная дверь бани мгновенно открылась. Вбежал Сенька, неся на венецианском подносе водку, севрюжью икру, хлеб, малосольные огирки. Лежали на подносе гусиное перо, бумага. Чернильница стояла, из предбанника взятая.

«Опять подслушивал, стервец! Выгнал бы пройдоху, но золотая голова: двудвенадцать языков знает. И даже манускрипты латинские и древнегреческие читает с легкостью. Нет, без него мне не обойтись!» – подумал Голицын.

«Уж не соглядатай ли и наушник это меркульевский? В Москве у атамана есть свои людишки!» – похолодел Гурьев, оглядывая бойкого слугу.

– На здоровьице! – зашаркал Сенька лукаво.

– Если и терплю его за что, то за догадливость. Мысли мои Сенька узнает наперед! – засмеялся распаренный Голицын.

Купец угостился чаркой, подписал уговор с князем на астраханские, а буде и яицкие паи, встал и раскланялся, в предбаннике Гурьев одарил на всякий случай Сеньку тремя золотыми. Бойкий юнец червонные принял, снова протянул руку. Нахалюга! Бесстыжие глаза!

– Семен Панкратович! – на прощанье отрекомендовался Сенька.

Пришлось сунуть еще два цесарских ефимка. А столько солдат-наемник в охране царя получает за полмесяца трудной службы.

Цветь двенадцатая

– Дарья, как бы тебе сказать… Гром и молния в простоквашу!

– Говори. Без «как бы»! Без грома и молнии в молоко кислое.

– Ходят слухи, что Лисентия-то ты рогатиной запорола.

– Я и порешила его. Вилами!

– Уж не за корову ли и свиней?

– Нет, он взял откуп, а сам подбивал казаков, чтобы тебя казнили.

– Бог тебе судья, Дарья.

– Я перед мужем чиста, перед богом светла.

– А пошто шинкаря хулишь?

– Отравляете зельем вы казаков. Народ губите. Шинкаря изгнать потребно от нас на веки веков!

Цветь тринадцатая

Борзо шли челны по реке. Ветер-южак полнил паруса ровно и напористо. Проскочили янгельский слий, скоро появится Магнит-гора. По левую руку леса дремучие, по правую – степь волнистая. А Хорунжий с полком по берегу неведомо где тащился. Не поспевали кони за быстрыми парусниками. Челны могли двигаться еще быстрее. Но за каждым на верви лодка с грузом. На одного казака по две посудины выходило.

Ермошка и его одногодки впервые были в таком трудном походе. А спрос с них, будто с казаков. Илья Коровин атаманил на лодках, спуску никому не давал. Чуть брызнет утром солнце – вскидывались паруса. На обед привал короткий. Изредка. Чаще обедов не бывало. Ели токмо утром и вечером. Жидкая каша с кусочками сала – вся еда казачья в походе. А ежли ложку свою сломаешь или потеряешь, сиди голодным. Котел дадут облизать напоследок. Бориска где-то обронил свою черпалку оловянную, цельный день зубами щелкал. Даже отец не дал ему ложки. К вечеру вырезал себе Бориска ложку деревянную. Большую, всем на зависть. С дыркой в черенке, чтобы на пояс подвешивать.

Остановки делали на закате солнца. Так вот каждый день. Даже нужду справляли в пути, с лодок. Отдохнули и поели хорошо всего один раз, когда кузнец Кузьма добыл выстрелом матерого лося. Сохатый переплывал реку, напоролся на челны. Убили его на берегу, дали гордому выйти из воды. Матвей Москвин коптильницу соорудил во мгновение ока из дикого камня. Братья Яковлевы сбегали в лес, из дупла меду твердого приволокли с полпуда. Василь Скворцов сварил вкусную тюрю из опят. Охрим зерно на ермаке растер, напек на раскаленном камне пресных лепешек. Илья бочонок вина из своего челна выкатил. Устроили есаулы маленький пир. Но отрокам вина не дали. На Яике святой обычай: не пьют вина юнцы ни капли до самой женитьбы, до присяги. Первая в жизни чарка – на свадьбе! Или на присяге!

На челнах в походе к Магнит-горе были друзья и ровесники Ермошки: Прокоп Телегин, Андрюха Бугаенок, Мироша Коровин – сын Ильи, Демидка Скоблов, Митяй Обжора, Миколка Москвин и Бориска. Товарищам не удавалось посидеть вдосталь у костра, поболтать. Каждый вел днем парус. Походный атаман не позволял растягиваться по воде каравану. Не было отдыха мальчишкам и на берегу. Ночью наравне со всеми ставили их в дозор. Попробуй усни! Застанет атаман спящим – побьет дрыном, а то и голову отрубит. У Ермошки горел на спине кровавый рубец. Получил награду от Ильи Коровина за дремоту на страже. А для чего такая осторожность? Никто не понимал! Ордынцы сгорели в степи. В ближайшие два-три года их сородичи не появятся у Яика. Башкирцы не ходят войском. Да и редко они здесь появляются. За рудой приходят иногда к Магнит-горе. Здесь же в ямах крицы выпекают. Казаков они боятся. Отгоняют их казаки от руды, убивают. Чтобы не ладили из криц пики и наконечники для стрел. Не угроза для казаков башкирцы. Кого же тогда опасаются есаулы?

Непонятного в походе было много. Почему за рудой с кузнецом ушли в этот раз не покручники, не голь, а казацкая старшина? Где это видано, чтобы есаулы руду возили? А что таится в бочках? По осадке челнов видно, какой груз. В бочатах – свинец и медь! Должно, запас войсковой перетаскивают сюда. Наверно, устроят схорон. Но опять же – для чего? Неужели главный городок казацкий решено перенести? Место явно плохое. От моря далеко. Глухомань. Учуги не поставишь – река здесь мелкая. В сухое лето по колено у Магнит-горы, говорят. Но вода чистая, нерестится по веснам севрюга. Чалый у Ермошки бежал все эти дни по берегу с правой руки, не отставал. Будто не конь, а собака. На посвисты отзывался ржанием. Вечером радовался встрече, ластился к хозяину. Ермошка стащил у Охрима четыре больших лепешки. Размачивал куски в воде – кормил коня. Хлеб – для коня лакомство, радость. Иногда Илья посылал Ермошку конно на бугры дальние, посмотреть вокруг. Нет ли врагов? Нет ли одиноких всадников? Не видно ли полк Хорунжего? Очень конь пригодился. И на привалах все разговоры у есаулов были обычно об этом удивительном коне.

– Я бы за такого коня дал тыщу золотых! – вздыхал Сергунь Ветров.

– Конь хорош, но нет в нем величия, княжеской сурьезности. У Хорунжего белый, царский конь. Со смыслом на людях держится. Не конь, а князь! – размышлял Тимофей Смеющев.

– У нас князей-то и не видал никто в жизни, окромя Хорунжего и Охрима. Расскажи, дед Охрим, про князей. По слухам, народ – сурьезный. Ась?

– Я токмо князей Голицыных хорошо знавал. Горделивые зело. Де, мы по природе – цари! Мол, мы древней крови! Мы не убивали младенцев! Царя Годунова не любили они, значит. Притеснял их царек. Отравили они его, мне сие известно. Яду бросила в суп кухарка. А царицу Марию Григорьевну и сынка годуновского задушил самолично князь Василий Василич Голицын. Вместе с князем Мосальским давил дитятю. А перед народом каждый день похваляется: «Мы не резали младенцев!» Да и Гришку Отрепьева на престоле освятил Голицын, а не поляки! Юлил перед самозванцем, потому как за ним была сила – казаки! Без хребта князь! Но хитер! Все таковы Голицыны. А книг премудрых много имеет. Из-за книг и терпел я два года князя. По уму, казаки, на Руси сейчас всего два князя. Один мой внучок – Сенька. Он до сих пор у Голицына состоит писарем и казначеем. А второй князь – Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиевского монастыря. Он мой приятель добрый. Поди, уж помер. Впервые он правильно сказал, что было причиной бед при смуте: «Всего мира безумное молчание!» Молчание перед неправдой! На троне самозванец, а все молчали! Творилось зло от имени бога и народа, а все молчали! И сейчас кто правит Русью? Престарелый патриарх Филарет. У него язык заплетается от немощности! Он проповедь не может прочитать без бумажки! А все молчат!..

Ермошка лежал у костра на одной кошме с Бориской и Прокопом Телегиным. Они пытались слушать премудрого Охрима, но их сморило от усталости. Уснули, запосвистывали носами. Здоровые казаки вырастут! А Прокопка в отца богатырем вымахает. Вот какие ручищи – переломят весло. Наливаются силищей отроки. Воями будут могутными. Разве можно одолеть Русь, когда в ней такая буйная казачья поросль?

Илья Коровин накрыл мальчишек тулупом бараньим. По ночам падал часто иней. Может простуда обернуться кровохарканьем. А юнцы глупы, не умеют себя уберечь. Каждый день лезут в воду купаться. Неможно купаться после Ильина дня. Болячки вылезут на коже, чирьяки. Дни теплые обманчивы. За холодную ночь вода становится остудной. Спите, казаки, на здоровье! Растите богатырями! Побейте врагов земли русской!

И слетели с неба синие сны. И слетели с неба красные сны. И слетели с неба черные сны. Кому какой достался – одному богу известно. Но Ермошке снова, в седьмой раз, привиделся все тот же дивный сон. Это сновидение потрясало его. Иногда оно прерывалось.

Он поднимал голову, таращил глаза, вновь засыпал крепко. И опять являлось счастье с разумным продолжением. Ермошка никогда и никому не рассказывал о своем необыкновенном сне. Он наслаждался им утайно. Закрывал днем глаза, вспоминал, ощущал радость. Нельзя сказать, что сновидение всегда и во всех подробностях было одинаковым. Даже наоборот: картины и события менялись. Менялись люди. Но главное – начало никогда не отличалось. Ермошка взмахивал руками, отрывался от земли и взлетал!

В первом сне он летал трусовато, не выше крыш. Это было давно, еще при матери.

– Ты растешь, значит! – улыбнулась мать.

Во втором сне Ермошка перелетел через реку, видел под собой табун, лес, ордынское войско. Рядом орлы парили. Жаворонок заливался колокольчиком. Из горы какой-то вырывался огонь. Увидел на небе золотые узорчатые ворота. Обрадовался – рай! Открыл калитку, заглянул из любопытства. А там – пусто! Сидит на скамейке привратник, дремлет.

– Здравствуй, дедушка! – ласково произносит Ермошка.

– Проходи, шынок! – обрадовался дед.

– А где народ, люди?

– В аду, шынок!

– За что?

– За грехи тяжкие, шынок.

– Как же вы узнали про их грехи, дедушка?

– А мы их на дыбе пытали, шынок. Шами шожнались!

Больше не заглядывал в рай с тех пор Ермошка, да и ворот не видел, перенесли их, должно быть, в другое место. Не земля, не голубое небо было интересным… радостно летать было! И никто, наверное, не ощущал с такой остротой сладостно-боязливое, великое и ликующее чувство полета. Прохладный ветер омывает лицо, грудь переполняется легкостью и весельем. Иногда полет переходил вдруг в стремительное падение. Руки трепыхались, ужасом пронзало до холода. Но в самое последнее мгновение возвращалась летучесть, крылатость.

И в этот вечер Ермошка взмахнул руками, взлетел над кузней. Олеська пальчиками поиграла: мол, прощай, мой любимый! Дуня побежала, руками задергала, запрыгала, будто курица. Хотела взлететь Дуняша. Подскочила она и упала больно, заплакала горько. Знахарка мимо Дуни на свинье проехала. В руках ступа с пестиком. Траву толчет, готовит зелье. Нос крючком, как у ведьмы. Глаза злые. Нечай с отважными хлопцами в челны сел и к морю поплыл хищно. Ермошке все видно сверху. Кланька динар сует знахарке за зелье, дабы присушить казака Нечая. Зойка Поганкина лобызает шинкаря Соломона. Не зазря прозвали ее Поганкиной! Все замечает Ермошка. Силантий Собакин крадется к Палашке – жене своего старшего сына. Тихон Суедов боится своего рослого женатого, живущего отдельно обалдуя. Вот он, Тихон, в огороде, яму выкопал, укрывает клад. А сын в крапиве лежит, подсматривает. Насима, замученная пытками, ожила. Ходит по станице. Схватила она маленького Гриньку и бросилась в степь. Аксинья мученицу настигает, хватает за волосы. А Гринька степь поджигает. Меркульев совсем из ума выжил: вздернул на дыбу слепого гусляра, ребра ему выламывает кузнечными клещами. Соломон блюдо золотое похитил с дувана. Убегает с ним в Турцию. Молнии над его головой сверкают, а он блюдом прикрывается. Груньку Коровину – девчонку рыжеголовую – мать посылает мыть пол в избе у Хорунжего. А Груня рада! Хорунжего полюбила она по-девчоночьи. Гришка Злыдень могилу Сары раскопал, ищет самоцветы. И все это безобразие завершает Глашка – ордынка малолетняя. Она сидит в зарослях конопли и бзники, показывает миру желтую задницу.

– Глашка, прекрати охальство! – прикрикнул на нее с неба Ермошка.

Девчонка застеснялась, вскочила, выбежала из конопли. И сразу выросла. И платье на ней белое, как у невесты. А лицо нежное, красивое. Глаза карие, раскосые, мерцают волшебно под ресницами. Сапожки на ней серебром шиты. Коса черная ниже пояса. Протягивает Глаша ладони к небу, к Ермошке. И на правой, и на левой ладошке по кольцу обручальному. Подлетела знахаркина ворона к ордынке-раскрасавице, схватила клювом кольцо с левой руки. Замахала птица радостно крыльями, к Ермошке летит.

– Ермошка, бери перстень! – крикнула ворона. Кольцо выпало из клюва, блеснуло, утонуло в речке!

– Что ты, дура, натворила? – рассердился Ермошка.

– Прости! Прости! – заизвинялась виновато каркунья.

– Не прощу! Ныряй за кольцом в речку!

– Ермоша, вороны не умеют нырять. Вороны умеют летать и развлекательно разговаривать.

– Я тебе выщиплю хвост, чертовка! Я тебе голову оторву! – замахал руками Ермошка, подпорхнув к вороне.

Но птица увернулась, метнулась в сторону. Поймать ее было невозможно. Она то пряталась за облачко, то взмывала вверх, то кружилась дразнительно рядом.

– Не гоняйся за вороной! – взмолилась Глаша.

Она даже не сказала этого, а подумала так. Но Ермошка услышал голос. Слова сами прозвучали, сами взлетели в небо. Они пронзили душу глубоким смыслом. Они были оборотнями.

– Не гоняйся за вороной! – рыдала Дуняша, показывая пальцем на сестру.

– Не гоняйся за вороной! – вырывал, клещами ребра у слепого гусляра Меркульев.

– Не гоняйся за вороной! – взывала тоненько Кланька уходящему в море Нечаю.

– Не гоняйся за вороной! – грозил Тихон Суедов сыну, закопав клад в огороде.

– Не гоняйся за вороной! – бросил крест в лужу пьяный Овсей.

– Не гоняйся за вороной! – шептала Фарида, обнимая Соломона.

– Не гоняйся за вороной! – шипела знахарка, несясь галопом на огромной пятнистой свинье.

– Не гоняйся за вороной! – надрывался кузнец Кузьма, таща к лодке огромную глыбу руды…

Ермошка проснулся, высунулся из-под овчины. Время за полночь, к утру. Давно погасли в кострах угли. Тишина ночной осени. Спят казаки, умаялись. Есаулы пьяные, изредка рыкают во сне, яко звери. А небо волхвит загадочно крупными звездами. Охрим уверяет, будто на звездах живут разные существа, разумные люди. Забавный дед! Говорит, что земля – круглая. Брехун старый! Ежли бы земля была круглая, то люди бы, которые внизу, упали бы с нее! Земля, знамо, плоская. Ну а на звездах, мабуть, и прозябают существа, нехристи. Слоны с ними, верблюды и кабаны нехорошие. Коней золотых там нет! И быть не могет! Для золотого коня надобен человек золотой. Да, а к чему бы это мне приснилась ворона знахаркина? Ну и Кума! Где она пропала? Донесла ли она мою записку Олеське? А Хорунжий наказывал:

– Ты с вороной, Ермоша, не разлучайся! С ней письмо в станицу можно послать. У меня для докладов токмо два кречета. А в глухомани завсегда семь опасностей, сто неожиданий смертельных.

Промолчал Ермошка, не сознался, что отправил ворону с любовной запиской к Олеське. Мож, обойдется? Мож, зазря пужает опасностями Хорунжий?

Какие опасности? Из откуда неожидания угрозные? Пять стран трепещут перед казаками Яика! Московия мужиков черных в Сибирь на телегах отправляет без охраны. А Яик и Турция покамест не встали на колени пред русским царем. Турок оно, конечно, преклонить потребно. Они ить басурманы. А казаки – христиане. За Русь болеют. И Московию к Яику мы, казаки, присоединим! Меркульева царем выберем. Овсея – патриархом. Охрима – дьяком посольского приказа… Про землю круглую запретим ему глаголить, выпорем для порядку. Нечего умничать! Неизвестно, кто и где живет! Где живет, к примеру, слепой гусляр? У Зоиды Поганкиной! А иногда спит под лодками, на полу в шинке. А кто это нас охраняет? Сторожевой-то сидит на камне с пищалью, прислонился к березе и спит! Созвездие Лося над ним золотые рога раскинуло. На воде челны успокоительно покачиваются. Боже святый! Никак в дозоре сам Илья Коровин! Так и есть! Вот это да! Других бьет смертно за сон на страже, грозится головы отрубать, а сам пускает храпака. Надобно устроить смех казакам. Вот возьму аркан. Прикручу спящего потихоньку к березе. А сам залезу снова под тулуп. Хохоту породится завтреча! Чей же аркан взять? Лучше всего у Тимофея Смеющева.

Ермошка встал, взял аркан, подошел тихонько к спящему атаману. Сидит Илья Коровин и блаженствует во сне. За поясом пистоль, пищаль обнимает. Щекой к железу ласкается. На боку ятаган, гаман с порохом и свинцом. Под ногами в костерке угли тлеют. Недавно уснул, значит. А мне спину сокрушил березовой дубиной за опущение век. Не за сон, а именно за легкую дремотку на миг! Вот и пришло к тебе возмездие, атаман!

Повыркивал боровом могутный Илья. А двадцать семь петель приторочили его к березе. И на каждой петле мертвый узел. Крепок аркан Тимофея Смеющева, можно трех жеребцов удержать. Андийский слон не порвет. Если и проснется Илья, не смогет высвободиться. Надобно будет призывать казаков на помощь, принимать позор! Опутаны руки с пищалью и тулово восьмипудовое.

Улыбнулся довольно Ермошка. Забрался снова под тулуп. Бориска зубами скрипнул. Надобно показать его знахарке. Прокоп Телегин не шевелился, спал мертвецки. У него лодка с кривиной. Парусом и веслом весь день ворочает. А вообще – хорошо жить! Из Олеськи жена раскрасивая выйдет. Жениться охота. Дом без бабы запустел. Ушел вот в поход, а Глашку Дарья Меркульева взяла на кормление. Доброе слово у татар – хозя! Без хозяйки нету дыма! Не будет блинов! Давно не ел блинов Ермошка. В последнюю добрую масленицу мать напекла кучу. Ермошка лежал тогда на полатях, смотрел молча на стол, слюнки текли. Мамка натопила коровьего масла в чаше.

– Иди ешь на здоровье!

Ермошка слетел с полатей за миг, схватил блин, обмакнул в масло, проглотил.

– Вымой пакли! – осердилась мать, увидев его грязные руки.

Господи! Для чего люди умываются? Сполоснуть образину раз в месяц для освежения, мож, надобно. После смерти матери Ермошка вообще с полгода не умывался. И никто этого не заметил! И Овсей тож никогда не умывается, а живет, носит крест протопопа. Гришка Злыдень и Михай Балда не любят полоскать хари рукомойниками. Нечай и другие храбрые казаки не почитают баню. Вот купаться в речке приятственно всегда! А Илья Коровин не позволяет в походе булькаться. Не зазря ему наказание выпало. Проснется, поймет, что привязан, озвереет!

Закрыл Ермошка глаза, в сон потянуло. От Бориски жаром веет, тепло с ним. А у Олеськи, вспомнилось, руки холодные. Не девка, а лягушка длинноногая с белой косой. С ней, поди, околеешь… Совсем уж было сон одолел… Но послышалось вдруг тревожное ржание коня.

«Чалый медведя чует, должно?» – подумал Ермошка.

Он выглянул из-под тулупа. Медведей здесь – тьма! И ясно: есть в борах ягоды, мед, косули и сохатые. Потому и медведей навалом жирных. Стал присматриваться. На воде у челнов чернелась тень. Боже, спаси! Мохнатое чудище зашевелилось. Волосатый призрак шел к украйной лодке. Но привидение имело плоть, потому как слышались отчетливо тихие всплески воды. Ермошка чуть штаны не обмокрил:

– Медведь крадется на задних лапах к челну! Сейчас схватит казака, разорвет! Кто ж там спит? Егорка Зойкин! Ай-ай! Мамочка!

Вскочил Ермошка, заметался. Пытался он выхватить пищаль у Ильи Коровина, но она была привязана прочно к березе. Нащупал за поясом атамана пистоль, с трудом вытащил… Взвел курки. Закричал блажно:

– Эй, медведь! Руки вверх! Стреляю!

Подбежал Ермошка к причалу, прицелился молниеносно и выстрелил. Медведь бросился в воду, поплыл вразмашку к другому берегу. От страху с медведя шкура слетела, ушла по течению. Вскоре скрылся зверь в сумерках ночи. Есаулы прыгнули к пищалям, оголили сабли, но не могли ничего понять спросонья и похмелья. Илья Коровин рычал, рвал вервь. Разорвал с трудом все петли. Пищаль в гневе погнул и сломал. Березу выдернул из земли с корнем. Но и кожу на себе покровавил до мяса.

Василь Скворцов костер распалил. Тимофей Смеющев дозоры в разные стороны направил. Вернулись вскоре есаулы и мальчишки. Тишина. Ночь. Нет никого. Ермошка рассказывал:

– Вначале я летал с вороной знахаркиной. А медведь хотел съесть Егорку Зойкина. Я выстрелил. Велел руки поднять. Зверь непонятный бросился в воду. Шкура с него слезла от перепугу. Но уплыл он к тому берегу вразмашку.

– Прелюбопытно! Медведь поплыл вразмашку!

– Не плавают медведи вразмашку, дурень!

– А я говорю: медведь удирал вразмашку! Клянусь! Сам видел… вот так – мах, мах, мах!

– А с вороной как летал? Вот так – крах, крах, крах!

– С вороной я летал во сне…

– А Илью кто привязал к дереву? Ворона или медведь?

– Я привязал, для смеху… винюсь!

Коровин шагнул к Ермошке, поддал ему кулаком по уху без размаха и силы. Но мальчишка перевернулся и шлепнулся в воду. И никто к нему жалеючи не подошел, кроме Бориски. В походе атаман вправе убить любого, кто приносит разлад или вред. Отроки из этого урок извлекли: пистоли и клинки в лодках не оставляли, не расставались с оружием после этого даже на миг. И дурь веселую, игру в походах не затевали. Насмешки не устраивали друг другу. Любой поход равен войне. Явление серьезности состоялось солоно.

А с рассветом кузнец Кузьма, Илья Коровин, Василь Скворцов и Тимофей Смеющев побывали на противоположном берегу. Ермошку послали конно вниз – по течению. Бориска с ним ездил. Вдвоем на одном коне. Привезли мальчишки с лукоречья мокрую вывернутую шубу. Кузнец сразу обнаружил следы на другом берегу. Один след в суглинке вырезали цельным, показали всем. Каблук из двух набоек, соединенных наискось. Знакомый отпечаток. В погребе у Меркульева такой же был. С ума можно сойти! Кто мог угнаться за челнами? Хорунжий отстал с полком. Ворог же поспевает. А может, это кто-нибудь предательствует из его сопроводительного войска? Рядом они. Там в сотнях завсегда может затаиться чужак. И в казаках много людишек подлых и черных, кровоядцев и уродов.

Илья Коровин повелел ждать полк. Посоветоваться надобно с Хорунжим. И безопаснее так. Остановке были в общем-то все рады. У челнов поставили добрую охрану с пищалями. Остальные кинулись на охоту. Тимофей Смеющев двух лосей завалил. Одного сохатого Василь Скворцов уложил. Кузьма медведя на рогатину взял. Прокопка Телегин кабана застрелил. Демид Скоблов косулю приволок. Охрим двух глухарей взял сетью. Бориска и Ермошка огромадную щуку добыли острогой. Вот это щука! Длиной – с лодку, толщиной – с борова!

Хорунжий подошел с полком к полудню. Есаулы ели отрыжно и совещались в стороне. Порешили они осмотреть подошвы сапог у всех казаков. Гыгыкали казаки, но подходили по очереди. Задирали ноги. Шуточками непотребными потешались. Мол, атаман скоро будет нам в похабницу заглядывать! Терпели есаулы соленое – казацкое остроумие. Оглядывали каблуки. А вот и сдвоенная набойка, наискосок!

– Хватай его! – загремел Илья Коровин. Схватили казаки Фильку Лапшу, руки ему заломили.

Хорунжий уже начал зипун рвать на нем. Илья раскровянил ему кулаком лицо.

– Отпустите! Не тот отпечаток! У Фильки сдвоена набойка на правом сапоге. А у вражины – на левом! Да и скос не в ту сторону! – оттолкнул Кузьма Хорунжего.

– Ай, правда! Зазря мы тебя, Филька, казним! Иди с богом! Живи!

– Зверюги! – отплевывал кровь Лапша.

– Винюсь, винюсь! – примирительно похлопал его но плечу Хорунжий.

– Ставьте вина кувшин за обиды!

У всех казаков сапоги проверили тщательно. И не нашли больше ничего похожего. Поистине – сила нечистая! Значит, один идет враг, конно или на паруснике.

– Конно не могет! На лодке скользит по ночам!

– Скорей всего, на челне.

– И коня не так уж трудно добыть. Я видел башкирский табунок за рекой.

– И от сгоревшей орды табуны остались, бродят по степу.

– На коне он не успевал бы! – постукивал рукоятью шестопера по камню Хорунжий.

– Ежли враг на челне, мы бы его засекли! – спорил Илья.

– Пожалуй, засекли б!

– А ежли дозорщик обошел нас однажды ночью и впереди идет? – вмешался Ермошка.

Есаулы замолчали, засопели. Как же это им не пришла в голову такая простейшая мысль? Конечно же, вражина крадется на челне впереди.

– Пшел вон отсюда! – пытался отогнать Хорунжий Ермошку.

– Любопытно: кто это? – потер нос Илья.

– Тихон Суедов, мабуть…

– Силантий Собакин!

– Балда!

– У Балды ума не хватит на это дело!

– Полагаю, энто Гришка Злыдень. На него похоже!

– А я такую подметку сдвоенную видел на сапоге расстриги! – снова вмешался Ермошка.

– Неужели Овсей?

– Знамо, Овсей. Он чужак. На Яик с Дона бежал. На Дон с Москвы. Дозорщик он царский! Тайком книгу писцовую составляет, дабы вернуть тех, кто тянул тягло!

– Похоже, что Овсей. Боле некому! – согласился Хорунжий.

К есаулам подошел слепой гусляр, протянул дрожащие руки за мясом, заиграл ноздрями. Проголодался. Гусляр пристал к обозу полка. А обозом атаманил на этот раз Герасим Добряк. Он не мог терпеть нищего старика. И ничего, кромя пинков и зуботычин, гусляр в обозе не получал.

– Накорми гусляра, Ермошка! – распорядился Хорунжий.

Есаулы сочинили доклад Меркульеву. Матвей Москвин нанес его мелкой буковью на листок – величиной с детскую ладошку. Хорунжий скрутил послание в плотный короткий прутик, привязал его нитью к жесткой ноге ястреба-кречета. Тимофей Смеющев снял кожаный колпачок с головы хищника, метнул птицу в небо. Кречет взлетел робко, кружнул над становищем… и вдруг пошел сразу стремительно к югу, в сторону казацкого городка.