Текст книги "Черный русский. История одной судьбы"

Вследствие отношения русских те немногие черные, кто был проездом или жил в России, не сталкивались с расовыми предрассудками и могли жить той жизнью, какую сами себе выбирали. Фредерик сам признает это годы спустя, когда шокирует туристку, гордо назвавшую себя «южной женщиной из Америки», сказав, что в России «нет цветного барьера».

Это обстоятельство заставляло по-разному смотреть на Россию черных и белых американцев. Фредерик мог радоваться тому, что в царской России о нем не судили по цвету кожи, и он был столь же свободен – и несвободен – как и любой русский. Однако для белого американца, твердо уверенного в том, что его страна служит маяком для других наций и что его гражданство дает ему особые свободы, Россия была чем-то совсем иным – реакционной автократией, пронизанной мракобесными взглядами, что лучше всего было видно по полуазиатскому облику и закоснелой религиозной культуре Москвы.

* * *

На карте Москва выглядит как колесо. От Кремля-ступицы к Садовому кольцу – непрерывной ленте из широких бульваров, опоясывающей центр города, – расходятся проспекты-спицы длиной в милю. Все московские адреса Фредерика, равно как и его будущие деловые предприятия, были сконцентрированы в одной и той же северо-западной части города, в окрестностях Триумфальной площади, которая была (и остается) большим пересечением Садового кольца и Тверской-Ямской улицы – одной из главных спиц колеса. Это место собрало в себе несколько наиболее популярных театров города, и, вероятно, именно здесь искал работу Фредерик, когда впервые приехал в Москву.

О том, чем он занимался в свои первые московские годы, известно мало. Позднее он говорил, что начинал официантом в маленьком ресторанчике, но наряду с этим заявлял, что работал слугой, а затем и дворецким у русского аристократа. Точно известно только то, что вскоре после прибытия он принял важное решение обзавестись семьей.

В 1901 году Фредерику было почти тридцать, его молодость подходила к концу. Хедвиг Антонию Гэн он встретил в начале 1901-го, примерно через год после приезда в Москву. Это была немка двадцати пяти лет, родом из Путцига – городка в Восточной Пруссии на берегу Балтийского моря; она была простого происхождения – ее отец работал телеграфистом. Они поженились 11 сентября в евангелически-лютеранском соборе Святых Петра и Павла неподалеку от Кремля. Хедвиг тоже уже была не первой молодости. Но она была хороша собой, а значит, и хорошей парой для Фредерика: 5 футов 8 дюймов ростом (что слегка высоковато для женщины), каштановые волосы, карие глаза, овальное лицо, белая кожа, высокий лоб, прямой нос, острый подбородок. К тому же она не была недотрогой и не стеснялась близости вне брака с иностранцем экзотической внешности: их первый ребенок (дочь Ольга) родился 12 февраля 1902 года, то есть через пять месяцев после свадьбы. Несмотря на то что Фредерик и Хедвиг происходили из совершенно разных миров, их любовь оказалась искренней, и Хедвиг реализовала себя как жена и мать. Следом за Ольгой в 1906 году у них родится сын, Михаил, появление которого особенно обрадует Фредерика, а в 1909-м – вторая дочь, Ирма.

В первые годы брака Фредерик и Хедвиг жили в Чухинском переулке, доме номер 16. Это было место, которое можно назвать районом для «среднего класса», «полупригород» недалеко от Садового кольца, всего в двадцати минутах ходьбы от Триумфальной площади. К тому времени Фредерик зарабатывал достаточно, чтобы Хедвиг могла заниматься лишь «домашними обязанностями». В отличие от более развитых частей города внутри Садового кольца, место, где жили Томасы, производило впечатление провинциального городка, как и многие окраины Москвы в то время. Там все еще были большие пустые участки, словно усыпанные маленькими и большими прудами. Большинство домов были одно– или двухэтажными, построенными из дерева. Лишь немногие улицы были вымощены булыжником; уличные фонари были редки и работали на керосине.

Указания на расу Фредерика в церковных записях по поводу свадьбы нет, но зато есть там другая неожиданная деталь: Фредерик отнес себя к римско-католической церкви, то есть решил не связывать себя ни с одной из протестантских церквей Европы, которые были ближе к тому, что он знал в детстве. Различия между католической церковью и Африканской методистской епископальной церковью были чрезвычайно велики в плане истории, географии, могущества, архитектуры, искусства, музыки и ритуала. В целом мало что говорит о том, что религиозная вера имела для Фредерика значение. Но его выбор в пользу католицизма все же важен. Отождествляясь с самой почтенной и «высочайшей» из церквей Старого Света, он делал еще один решительный шаг на пути пересоздания себя – отказывался от американских культурных признаков в пользу космополитических европейских.

* * *

Фредерику не понадобилось много времени, чтобы найти работу, соответствующую его навыкам и опыту. В 1903 году он стал метрдотелем в «Аквариуме» – увеселительном саду, занимавшем несколько акров к западу от Триумфальной площади, где сегодня стоит дом 16 по Большой Садовой. «Аквариум» был одним из центров веселой московской ночной жизни для клиентов из благородных и состоятельных слоев общества, особенно тех из них, кого не отталкивал фривольный характер предоставляемых в саду развлечений. Свое «водное» имя он сохранил даже после того, как фонтаны, гроты и искусственные ручьи, впадающие в пруд с золотыми рыбками, существовавшие там в 1898 году, были давно позабыты.

Наниматель Фредерика, Шарль Омон, был французом. Он перестроил сад так, чтобы посетителям казалось, будто они находятся в роскошном и волшебном месте: при входе их встречала огромная белая колоннада, увенчанная скульптурами, а мраморная лестница, утопающая в электрическом свете, вела в сад. В величественном здании слева, украшенном резными куполами, колоннами и арками и, по замыслу, напоминавшем мавританский дворец, располагался ресторан. В глубине сада была устроена просторная концертная площадка. Ансамбли в павильонах играли модные мелодии; посетители прогуливались по гравийным дорожкам среди деревьев, украшенных яркими огнями; торговцы в киосках предлагали закуски и сувениры; зазывалы приглашали прохожих попробовать себя в кеглях и других играх. Сад давал возможность отвлечься от шума и суеты городских улиц, себя показать и на других посмотреть, повеселиться, возможно – немного пофлиртовать, а то и завести интрижку. За скромную плату посетитель мог попасть в сад в сумерки и остаться там до его закрытия ранним утром.

Более дорогие билеты открывали доступ в расположенный в саду большой крытый театр, где шли пышные постановки модных оперетт и комедий, привезенных из Вены, Парижа, Лондона и Берлина. Темы неизменно были непринужденные, сюжеты – бойкие, а юмор – часто рискованный. В театре имелись и кабинеты, занавешенные таким образом, что находящиеся внутри не были у всех на виду, но могли при этом видеть сцену. В начале 1900-х самым известным их посетителем и самой большой знаменитостью в Москве был великий князь Сергей, дядя царя и московский генерал-губернатор. Великие князья помоложе сидели открыто – в первых рядах партера. По окончании представления в крытом театре клиенты могли продолжить вечер, перейдя в «кафешантан». Это был еще один, уже открытый, театр, соединенный с рестораном: посетители сидели перед сценой за небольшими столиками и заказывали еду и напитки, наблюдая (или игнорируя) эстрадное представление из двух-трех десятков быстро сменяющих друг друга номеров, которые кем только ни исполнялись – от дрессированных животных и акробатов до оперных певцов.

Омон был очень успешным, талантливым и жестким предпринимателем, и Фредерик многому у него научился (в том числе и тому, как поступать не нужно). Для владельцев таких предприятий, как «Аквариум», продажа еды и особенно напитков была основной частью дохода, и скептичные обозреватели московской ночной жизни часто сетовали, что эстрадные представления служили на самом деле всего лишь приманкой в успешные рестораны. Управляющие садами, конечно, делали все возможное, чтобы соединить одно с другим. Многие песенные и танцевальные номера исполняли привлекательные девушки, чей основной талант состоял в том, чтобы демонстрировать свой шарм преимущественно мужской аудитории. Но на этом «заманивание» не кончалось. В соответствии с нормами времени, тот клиент ресторана, который был особенно увлечен исполнительницей – и который имел деньги и смелость на это, – мог пригласить ее присоединиться к нему за столиком, когда ее сменят на сцене.

Эксплуатация хористок и других артисток была одной из сфер, где Омон грешил, а Фредерик – нет. В 1903 году Фредерик оказался лично вовлечен в судьбу одной такой девушки. Наталья Труханова была миловидной актрисой с мечтательными глазами и роскошными формами, которая стремилась к сценической карьере в прославленном Московском Художественном театре, незадолго до того начавшего ставить пьесы Чехова и ставшего центром революции в русской театральной практике. Но она не преуспела, отчаянно нуждалась в деньгах и – по дружескому совету – пришла в «Аквариум». Она понравилась Омону, и он немедленно нанял ее в качестве актрисы легких комедий. Он также предложил месячное жалованье, превосходившее ее самые смелые мечты, и, обойдя молчанием кое-какие условия, напечатанные мелким шрифтом, уговорил ее подписать договор на первой же их встрече.

Она не понимала, во что ввязалась, до тех пор пока не закончила свое первое выступление и не собралась было уйти. Ее соисполнитель вбежал в примерочную и принялся громко и сурово бранить ее за незнание дела: «Вы что же это? Зеваете? Вас сейчас же потребуют в кабинеты! А вы расселись? Даром хлеб полагаете зарабатывать? Нет-с! У нас это не выйдет! Потрудитесь посидеть в вашей уборной и подождать, покуда вас не вызовут. За вами придет один из метрдотелей». Через несколько минут один из них действительно пришел – «негр Томас», как его называла Труханова. Он очень вежливо объявил, что некая компания просила ее в кабинет номер 18 и что все в этой компании – люди приличные и трезвые. Она покорно последовала за Фредериком к двери и тем самым начала, по собственному выражению, свой «скорбный путь» – ежевечернюю работу «заправской гейшей» в течение целого года.

Ее участь могла быть хуже, если бы не Фредерик и другие метрдотели, которые были для нее, по ее же словам, «как бы нежными няньками». Труханова описывала, как всякий раз, когда она развлекала клиентов в кабинете, один из метрдотелей ставил перед ней бутылку ее «личного» шампанского. На самом деле это была противная на вкус смесь минеральной воды и чая, выглядевшая как настоящее шампанское и избавлявшая ее от необходимости употреблять спиртное. А когда клиент вдруг наливал в ее бокал вина или чего покрепче, метрдотель, приглядывавший за комнатой, немедленно влетал и забирал бокал. Труханова была благодарной девушкой и снискала расположение сотрудников ресторана, отдавая свои комиссионные в общую кассу чаевых. Ее отвращение к подобной работе было столь велико, что она даже не оставляла себе ничего из того, что покупали ей клиенты, и считала «любой цветок, любой фрукт <…> оскверненным». Фредерик это заметил и однажды вспомнил об этом – так, что это глубоко тронуло ее. В новогодний день, 1 января 1904 года, он подарил ей огромный букет от благодарных коллег и начал свою речь словами: «Тут нет ни одного цветка из ресторана, а лента <…> из Парижа!»

* * *

Успех, которого Фредерик быстро достиг в «Аквариуме», создает впечатление, что, поселившись в России, он стал хозяином своей судьбы. Но в этой стране, которая его приняла, действовали еще скрытые исторические силы, пусть изначально и не заметные для таких людей, как он, занятых своими повседневными заботами. Эти силы прорвались наружу всего лишь через пять лет после его приезда, причем так страшно, что показали хрупкость той жизни, которую он для себя выстроил, – да и всего окружающего его мира.

Поздним вечером 8 февраля 1904 года (по новому календарному стилю) императорский флот Японии нанес неожиданный удар по российскому тихоокеанскому флоту, стоявшему на внешнем рейде Порт-Артура в Китае, «тем самым устроив своеобразный Перл-Харбор», по выражению одного американского историка. Империалистические амбиции двух стран в Маньчжурии вступили в противоречие, и японское морское нападение, положившее начало Русско-японской войне, оказалось лишь первой из тех военных катастроф, что огромная Россия потерпит от маленькой Японии в течение следующих полутора лет. Японцы осадили и в итоге захватили сам Порт-Артур, затем разбили русскую армию в Маньчжурии. Наконец, между 27 и 29 мая 1905 года, во время битвы в Цусимском проливе, японцы уничтожили устарелый российский флот, который провел на воде больше полугода и прошел почти двадцать тысяч миль от Балтии до японского берега. Президент Соединенных Штатов Теодор Рузвельт выступил посредником на мирных переговорах между воюющими сторонами в Портсмуте, штат Нью-Гэмпшир, в августе 1905 года – не слишком-то быстро для России. Вот уже несколько месяцев она переживала революционную смуту. Война, начавшаяся за шесть тысяч миль к востоку от Санкт-Петербурга, вызвала беспорядки, потрясшие Российскую империю сверху донизу и оставившие после себя трещины, которые помогут ей с треском обрушиться через двенадцать лет.

Как бывший американский гражданин, Фредерик пребывал из-за войны и последовавших событий в странном положении. Несколькими десятилетиями ранее, во время и после американской Гражданской войны, российско-американские отношения были дружественными – Соединенные Штаты были благодарны России за поддержку Союза против Юга. Между двумя странами существовали к тому же взаимовыгодные политические и торговые отношения, включая памятную продажу Аляски Россией Соединенным Штатам в 1867 году. Тем не менее с наступлением XX века американское общественное мнение стало отворачиваться от России, прежде всего по двум причинам: из-за ненависти к тиранической абсолютной монархии и отвращения к тому, как в России обращались с евреями. Поэтому во время Русско-японской войны Соединенные Штаты симпатизировали Японии, а нью-йоркские банкиры выдавали ей большие ссуды в надежде, что это поможет победить Россию.

Таким образом, Фредерик строил свою жизнь в стране, которую все больше ругали на его родине. Ирония состояла еще и в том, что в Соединенных Штатах не только продолжали действовать законы Джима Кроу, но еще и появилась новая неприязнь – к китайцам, въезд которых в страну и шансы на получение гражданства ограничивались явно расистскими федеральными законами. Поэтому русские считали американцев лицемерными – и наоборот. Когда администрация президента Рузвельта направила российскому правительству петицию, протестуя против повсеместных антиеврейских погромов, российский посол в Вашингтоне возразил, что «американцам не пристало критиковать» Россию, когда на улицах самих Соединенных Штатов линчуют черных и избивают китайцев.

Для Российской империи не могло быть более неудачного момента, чтобы вести злополучную войну с Японией. С началом XX века по стране начали волнами расходиться беспорядки. Рабочие бастовали против тяжелых условий на фабриках; студенты выходили на демонстрации за гражданские права; крестьяне в деревнях пытались забрать землю у дворян. Появлялись гражданские комитеты, требовавшие масштабных реформ в политической жизни, экономике и образовании. Партия социалистов-революционеров возродила свою боевую организацию, которая провела серию демонстративных политических убийств – в 1902 и 1904 годах ее жертвами стали два министра внутренних дел, а затем, в феврале 1905 года, – великий князь Сергей, бывший генерал-губернатор Москвы и посетитель «Аквариума» (где Фредерик вполне мог его видеть), который был буквально разорван в клочья прямо в стенах Кремля.

«Первая» русская революция, как ее назовут позднее, вспыхнула в начале 1905-го, вскоре после празднования Нового года, когда стачка, устроенная сотней тысяч рабочих, парализовала Санкт-Петербург. 9 января (на Западе – 22 января), в день, известный в России и мире как Кровавое воскресенье, войска открыли огонь по мирным демонстрантам. Возмущение действиями царя и правительства захлестнуло страну и еще больше усилило революционный хаос, привело к новым массовым забастовкам, бунтам крестьян и национальных меньшинств и даже мятежу в вооруженных силах. Наконец признав масштабы сопротивления, 17 (30) октября Николай II издал манифест, гарантирующий гражданские свободы и учреждающий законодательный орган – Думу. Российская империя сделала большой шаг к тому, чтобы превратиться в конституционную монархию, хотя многие из этих обещаний и достижений будут отменены императором и его министрами в течение следующего десятилетия.

Несмотря на Октябрьский манифест, который должен был успокоить страну, революционный подъем усиливался. Самый большой разгул насилия был в Москве – она превзошла в этом даже Санкт-Петербург. Вечером 8 декабря 1905 года случилась так называемая «осада» театра «Аквариум». Более шести тысяч человек собрались тогда, чтобы принять участие в большом митинге и послушать ораторов в театре, который был популярным местом собраний, поскольку находился недалеко от промышленного района, где работали и жили многие из самых воинственных революционеров. Военные и полиция окружили здание и прилегающий парк, но завершилась осада относительно мирно.

На следующий день дела пошли хуже. На Страстной площади (ныне – Пушкинская), ближе к центру города и в пятнадцати минутах ходьбы от «Аквариума», толпа мирных демонстрантов нечаянно спровоцировала подразделение драгунов, которые поддались панике и ответили несколькими артиллерийскими выстрелами по гражданским. Многие москвичи, прежде не питавшие какой бы то ни было симпатии к революционерам, были потрясены и разгневаны. Люди стали строить уличные баррикады из всего, что было под рукой: изгородей, дверей, телеграфных столбов, железных ворот, трамвайных вагонов, афиш. «Аквариум» находился в центре событий: баррикады росли у самого его входа. Стычки между революционерами и войсками вспыхивали по всему городу. Американский посол в Санкт-Петербурге Джордж фон Ленгерке Майер направил в Вашингтон зашифрованную телеграмму: «Русская нация, похоже, временно обезумела; правительство практически не в силах восстановить законность и порядок в стране; в ведомствах – кто в лес, кто по дрова; к тому же все парализовано из-за почтовой и телеграфной стачки. Кажется, только социалисты хорошо организованы и устраивают стачки где и когда захотят».

Самое серьезное противостояние в Москве произошло в районе Пресни, сразу за Садовым кольцом, в получасе ходьбы от того места, где жил Фредерик с семьей. 18 декабря власти наконец подавили бунт. Около 700 революционеров и гражданских погибли, еще две тысячи были ранены. Потери полиции и армии составили 70 человек. Эти цифры были намного ниже, чем те, которые вначале приводила иностранная пресса, но более чем достаточны, чтобы объяснить как чувство ужаса за рубежом, так и отчаяние и возмущение внутри страны.

Последствия случившегося в те дни растянулись на годы. В 1906 году социалистами-революционерами были убиты 1400 официальных лиц и стражей порядка, а также множество невинных людей. В 1907-м их число достигло трех тысяч. В следующем году были убиты еще 1800 человек. Коса делала взмахи и в другую сторону – за тот же период царский режим арестовал и казнил несколько тысяч террористов и революционеров. Но все это покажется крохотным ручейком в сравнении с потоками крови, хлынувшими с приходом к власти большевиков в 1917 году.

Что происходило с Фредериком и его семьей в эти дни хаоса и переполоха в Москве – если они были там? Как и сотни тысяч других жителей города, они, вероятно, прятались бо́льшую часть времени дома, подальше от окон, выбираясь только для того, чтобы найти работающий продовольственный магазин или узнать, что люди говорят о происходящем.

Но может быть и так, что они почти или совсем не застали всего этого. 26 декабря 1905 года американский посол в Санкт-Петербурге послал государственному секретарю доклад о положении американских граждан в столице и в Москве, к которому приложил список всех известных лиц, проживавших в обоих городах. Общее число на удивление невелико – всего 73 человека в Санкт-Петербурге и 104 в Москве. Московская часть списка была составлена консулом Смитом; Фредерика и его семьи в нем не было. Вне всякого сомнения, Смит знал Фредерика и Хедвиг: он видел их по меньшей мере дважды, когда подписывал их заявления на паспорт в мае 1901 года, и еще раз совсем недавно, в июле 1904-го.

Есть основания полагать, что Фредерика все же не было в Москве во время Русско-японской войны и революции 1905 года, а именно – где-то между ноябрем 1904-го и сентябрем 1906-го. Более чем через десять лет сам он пояснял это американским дипломатам так: «В 1905 году, когда началась Русско-японская война, я направлялся в Сан-Франциско и остановился на Филиппинских островах, в Маниле. Я сопровождал русского дворянина в качестве переводчика». Более подробный вариант той же истории он рассказывал и одному американскому туристу.

Было ли это правдой или вымыслом? Если Фредерик пытался убедить дипломатов, что он американец, преданный родине, хотя и прожил двадцать пять лет за границей, то зачем ему было придумывать несостоявшуюся поездку в Сан-Франциско с остановкой на Филиппинах (незадолго до того ставших американской колонией)? Есть и кое-что, указывающее в противоположную сторону. У Фредерика были – через жену – родственные связи в Берлине. Возможно, что он на время уехал туда, чтобы переждать беспорядки в Москве; возможно также, что он поехал туда с целью открыть ресторан. Но после Первой мировой войны, из которой Германия вышла побежденной и всеми осужденной, не в интересах Фредерика было признавать какую-либо связь с этой страной, особенно имея дело с американскими чиновниками. Судя по имеющимся отрывочным свидетельствам, Берлин – все же более вероятный вариант.

* * *

Хотя «Аквариум» и не понес большого ущерба, Омон был напуган насилием и разгромом, которые он наблюдал во время революции. Сказалась в конце концов и его манера вести дела, потакая собственным прихотям, и к началу 1907 года над ним нависла угроза банкротства. Омон бежал во Францию (прихватив с собой деньги своих работников), и для «Аквариума» на несколько лет наступили тяжелые времена.

Фредерику была нужна новая работа – и та, что он получил, обозначила его вхождение в высший разряд его профессии. Среди многих прославленных ресторанов Москвы один особенно выделялся благодаря своему возрасту – он был открыт в начале XIX века – и своей известности. Ресторан «Яр» считался многими знатоками лучшим в России и одним из лучших во всей Европе. Официанты мечтали в нем работать – не только из-за его престижа, но и из-за щедрости многих знаменитых и богатых его гостей. То, что Фредерик стал там метрдотелем, – по-видимому, в 1908 году, если не раньше – свидетельствует о том, сколь многого он добился в России. К тому времени он, очевидно, уже развил бойкое, пусть часто и небезупречное грамматически, владение разговорным русским. Французский, которым Фредерик также владел, мог быть полезен ему при общении с некоторыми клиентами, но с большинством других клиентов, равно как и с начальством и сотрудниками по ресторану он должен был уметь легко вести беседу по-русски.

«Яр» находился на северо-западном краю Москвы. Для того чтобы быть ближе к работе, Фредерик перевез семью из тихого Чухинского переулка в дом 18 на Петербургском шоссе, которое было главной дорогой в столицу, находившуюся в 350 милях к северо-западу. Хотя и отстоявший от центра города на две мили дальше, чем прежний дом Фредерика у «Аквариума», «Яр» имел выгодное расположение с точки зрения привлечения клиентов. Прямо через шоссе, на краю Ходынского поля (где во время празднования коронации Николая II в 1896 года больше тысячи человек были задавлены насмерть – эта трагедия была многими воспринята как дурной знак для его правления) находились московский ипподром и аэропорт Московского общества воздухоплавания. В первые годы XX века самолеты были новым повальным увлечением в России, как и повсюду в мире. Первый самолет москвичи увидели 15 сентября 1909 года, когда французский авиатор Леганье продемонстрировал на Ходынском поле свой биплан «Вуазен». Тысячи людей, затаив дыхание, наблюдали за ним, и еще больше зрителей собиралось на последующие демонстрации воздушной акробатики. «Яр» был рад предоставить шампанское и другие напитки, чтобы гости могли отпраздновать успешное выполнение головокружительных трюков хрупких летательных аппаратов, равно как и почтить память жертв их ужасных крушений.

Когда Фредерик приступил к работе в «Яре», его владельцем был Алексей Акимович Судаков, купивший ресторан в 1896 году и сделавший его за следующие двадцать лет чрезвычайно успешным и знаменитым. Судаков был настоящим перфекционистом и не мог бы дать Фредерику заметную и ответственную должность, не будучи уверен в его профессионализме и искушенности. Несмотря на всю их разницу, между жизненными путями Фредерика и Судакова есть несколько удивительных параллелей. Судаков родился крестьянином в Ярославской губернии и прошел трудную школу в качестве младшего помощника официанта, прежде чем стал управляющим и в конце концов купил собственный ресторанчик. Этот опыт не сильно отличается от опыта Фредерика – детства в черном, сельском Миссисипи и работы в городских ресторанах и гостиницах. Оба они преуспели исключительно благодаря своему таланту и тому, что изучили все нюансы ресторанного дела и индустрии развлечений с самого низа.

Но, видимо, не один Судаков «наставлял» Фредерика – был еще такой Алексей Федорович Натрускин, «король» в штате работников «Яра», как описывал его сам Судаков. Натрускин был старшим метрдотелем, когда там работал Фредерик, и занимал он эту должность без перерыва тридцать лет. Он являлся непосредственным начальником Фредерика и должен был сыграть роль в развитии его навыков, уже и без того выдающихся, – напрямую или же через собственный пример. Хорошо известный нескольким поколениям постоянных клиентов «Яра», Натрускин пользовался у них большой любовью и уважением благодаря своей способности гармонично соединять исполненные достоинства манеры с предельным вниманием к их пожеланиям и вкусам – они находили это сочетание очень лестным (и именно это сочетание многие будут позднее называть характерной чертой Фредерика). Точно просчитанная любезность Натрускина щедро вознаграждались клиентами, которых он очаровывал и заставлял чувствовать себя как дома. Визиты великих князей приносили ему драгоценности в качестве памятных подарков, а предприниматели и прочие клиенты оставляли щедрые чаевые наличными. К моменту увольнения он скопил 200 000 рублей, что в сегодняшних деньгах равняется нескольким миллионам долларов, которые он использовал для покупки инвестиционной недвижимости в Москве. В его жизни и карьере было много такого, что позже повторит Фредерик, – и много такого, в чем он его превзойдет.

Судя по тому, насколько успешно работал Фредерик с такими требовательными коллегами, отношения между ними должны были строиться не только на прагматических соображениях, но и на взаимном уважении и даже симпатии. Об этом свидетельствует величайшее событие в истории «Яра» в XX веке – событие, которое помогал организовать Фредерик: празднование 19 декабря 1910 года повторного открытия «Яра» после большой реконструкции. Тот день был наполнен многочисленными славословиями в адрес Судакова, и Фредерик присоединился к пяти другим старшим сотрудникам в сочинении и исполнении своего, весьма оригинального, поздравления (разумеется, на русском языке). Назвав себя его «ближайшими помощниками и сотрудниками», они объявили, что «приветствуют» Судакова как «энергичного и добросовестного хозяина» и «низко бьют ему челом как редкой гуманности человеку». Они заверили его в своей «искренней любви», не только за «одно умелое руководство», но и за его «чуткую душу, отзывчивую на все честное и хорошее». Они закончили пожеланием Судакову «многая лета», восходящим к русскому православному гимну, в котором Бога просят послать празднующему долгих лет жизни. Произнесение названия гимна в конце подобных поздравлений традиционно служило подсказкой спеть его, и те шестеро, окончив речь, скорее всего так и сделали – вместе с многочисленными присутствующими.

Для западного человека может показаться странным, что возобновление работы известного ресторана сопровождалось выражением религиозной веры. В конце концов, «Яр» был таким местом, куда приходили насладиться блюдами и напитками, возбудить чувства, слушая песни цыганского хора и любуясь хорошенькими хористками. Но молебен в подобном месте полностью соответствовал русским нормам того времени, и он показывает, насколько религиозные ритуалы и верования пронизывали собой все уровни и стороны общественной жизни (пусть даже всегда существовало меньшинство, сетовавшее на неприличие такого сочетания). Молебен в «Яре» также иллюстрирует легкость переступания границы греховности и снисходительность, свойственные русскому сознанию, – не как лицемерие, а в том смысле, что раскаяние всегда может искупить грех и страсти, управляемые должным образом, могут привести к духовному спасению. В последующие годы наглядным символом этой двойственности станет один из самых известных поклонников «Яра» – мрачный религиозный шарлатан Распутин.

* * *

Каков был Фредерик на работе? Фред Гайсберг из «Американской граммофонной компании», бывая в «Яре», несколько раз наблюдал его в деле – и был поражен его искушенностью и обаянием. Гайсберг приезжал в Москву для того, чтобы убедить всемирно известного русского оперного певца Федора Шаляпина подписать долгосрочный контракт на оказание услуг звукозаписи. Гайсберга поразило не только то, что Фредерик знал «всякого аристократа и плутократа в Москве», но и то, что «он всегда был безупречно одет и лично встречал гостей своим сметливым взглядом в вестибюле». Умение Фредерика быстро вычислять, на какой ступеньке лестницы славы стоял клиент и сколько денег он мог оставить, а также запоминать, какие блюда и напитки тот заказывал в прошлый раз, – а все это требовало очень цепкой памяти и знания людей, – вот что было одной из причин, почему он добился столь большого успеха в «Яре». Другая причина состояла в его чрезвычайной услужливости; Гайсберг подчеркивал, что Фредерик «был главным фаворитом всюду, особенно среди дам, которые баловали его». Более того, подразумевая, что Фредерик в «Яре», как и его коллеги в других известных русских заведениях, установил новые стандарты в плане радушия приема, Гайсберг заключал: «Париж, Берлин, Вена, Будапешт – ни один город не сравнится для меня с Санкт-Петербургом и Москвой, когда дело касается беззаботной ночной жизни».