Текст книги "Mater Studiorum"

23

Он, конечно, поразился последней фамилии, показалось ему, что никогда такой не слышал, но ему пояснили, что Переулков – псевдоним, и что это довольно известный в своем роде поэт, и тут же он вспомнил, что именно о Переулкове рассказывала ему Ira, и понял, почему их встреча с ним была неизбежной, и стал по-особому прислушиваться к резким и достаточно глуповатым репликам этого персонажа новогоднего действа, которое не имело сценария и тем, возможно, сильнее тяготило.

Ira, представляя ему Переулкова издалека, громко сказала: «А вот это поэт Переулков – то есть он поэт исключительно переулков и ничего кроме». Переулков, по-видимому, не был согласен, но в темном шуме, царившем вокруг, сказанные слова тут же исчезали и забывались, и никто ни на кого не обращал внимания.

Переулков лез ко всем целоваться, и к нему, незнакомому, Переулков тоже порывался, но он успел отшатнуться, и поцелуй пришелся частично в пустоту. И в темноту, которой было в изобилии, правда, она прерывалась вспышками неверного света.

Поэт Переулков непрерывно бормотал что-то, и там различались старинные и весьма потертые от времени чьи-то шутки, но больше бросались и лезли в глаза, хотя так в полутемноте сказать, наверное, было нельзя, его личные неостроумные каламбуры. Все переулковы каламбуры, даже тройные, были не привязаны ко времени и глуповаты, вроде «Если брезжит в итоге сума, значит, сумма свела вас с ума», афоризмы были дешевого пошиба: «три к носу, два к уху» или «днем согнем, а ночью разогнем», «его дневная выручка была миллион, но на выручку к нему пришли люди», было и что-то более внятное, вроде, «остановись, прохожий, ты прекрасен», но тоже достаточно двусмысленное.

Иногда как резонер Переулков пытался изрекать что-то глубокомысленное: «Все идут в ногу со временем, один я не в ногу». Из угла, очерченного тенью и светом, безуглой комнаты спросили вдруг: «А если это шаги Командора?» «Да нет, просто шум», – ответил непонятливым Переулков.

Тем не менее будучи и значась, наверное, записным афористером, временами Переулков пытался что-то вещать, как он говорил, «не остроумное, но умное». Его не слушали, перебивали и исчезали в темноту, но все же ему временами удавалось собрать группу лиц, хотя и полупьяных, но временно покорных, и что-то им в их уши в течение трех минут внушить.

Переулков собрал наконец вкруг себя несколько случайных и сменявшихся в свете свечей женских в основном лиц и произносил что-то, торопясь, но важно-пародийным тоном, – понятно было, что долго никто здесь слушать не будет:

– Теккерей – сочинитель известный – сказал когда-то: «Романист знает все». Но я отвечу ему, хотя он меня не спрашивал: да нет, далеко не все, но все же автор уверен, что имеет право знать все. Пользуясь тем, что персонаж не может дать ему под дых за то, что тот лезет в чужую жизнь. Чем же может ответить реально персонаж? Он может ответно изображать своего творца и мучителя. Хотя бы с проблесками и отсветами в осколках зеркала увидеть его бородатое или бритое лицо. Легко представить, что Анна Каренина может попытаться описать, рассказать личную жизнь Льва Толстого…

И почти сразу было слышно, как Переулков в другом уже месте говорил, но непонятно кому, потому что вокруг было в основном темно: «Сон приснился мне: Керенский в женском платье вместе с женским батальоном, одетым в гимнастерки, обороняет баррикаду у Зимнего дворца». Никто Переулкову не ответил, впрочем, разрозненный шум стоял такой, что немудрено.

Слышно его было урывками, и непонятно было, обращается ли он к кому-то или продолжает сам с собой свою беспрерывную болтовню: «Вы спросите, в честь чего назвали когда-то Горную академию именем И. В. Сталина? Отвечу: в честь того, что он был уроженцем города Гори и горный был человек вообще… да к тому же ректором там был Терпигорев, и от академии отделился с неизбежностью институт стали…». Никто не слышал его, а если и улавливал, то придавал не больше внимания, чем шуму вина, льющегося рекой.

Переулков иногда просто говорил куда-то в темноту, что-то бормоча оскорбительно-бессвязное. В углу стола уже пьяно произносил нарочито заплетающимся языком один из своих воровато-двусмысленных афоризмов, что-то вроде: «Да она умна до мозга костей». Хотел он переспросить Переулкова, чтобы понять, о чем он, но Бутягин и Лисицкий его опередили, хором заявив, что Переулков сейчас просто врет, впрочем, как и всегда.

Все же он зачем-то спросил Переулкова:

– Вы правда поэт, то есть певец – только переулков?

– Не понимай лихом, – пробормотал Переулков, нетвердой походкой удаляясь в соседнюю темноту, в темный проем без двери, осыпанный бенгальскими искрами. Но долго был слышан сквозь шум толпы его удалявшийся голос, напевавший что-то вроде:

– Мы едем, едем в Эдем…

И кроме громкого, но довольно бессмысленного Переулкова ничего и никого нельзя было различить.

Переулков, завидя проходившую Iru, в последний раз встрепенулся, переходя с шепота на громкий возглас: «Красна девица, выдь на крыльцо, у меня для тебя есть красно словцо». «Мать всех богинь, нас ты в беде не покинь», – доборматывал свое Переулков, явно стремясь произнести в слове «беде» первое «е» как «и». Ira вздрогнула и отвернулась. Он замахнулся на Переулкова, но рука его в резком движении почему-то пожалела пьяного, и он просто толкнул того. Переулков как-то нелепо перекатился через стул, свалился на пол, намеревался подняться и что-то сказать, но мгновенно уснул. Мало кто из окружающих что-то слышал или придал происходящему значение, но Ira сказала:

– Пойдем, мне уже хватило, да и голова от вина разболелась.

Они разыскали свою одежду в прихожей – не без труда: все шубы лежали вповалку, и не замеченные никем и никем не остановленные вышли на новогоднюю улицу. Выйти на улицу по скользкой лестнице оказалось почти невозможно, – но не успев перекрестить концы шарфа на горле, они все же выпихнули себя сквозь дверь подъезда на слякотную и морозную новогоднюю московскую ночь. Зимняя влажная свежесть отдавала новизной и почему-то прелью и прелестью осенних листьев. Рядом с ними оказалась и часть их новогодней компании, – несколько человек, которые, не сговариваясь, выбежали на улицу. Они все шли какой-то дружелюбной гурьбой, распевая обрывочные песни, а он думал, что так давно не бывал среди людей не как тот, кто ставит непонятные эксперименты на себе и других, но один среди возможных друзей. И с друзьями Iry он все же брел сквозь брызги новогодней слякоти, каждая блестка которой переливалась и угасала под галошами такси, и не было острей этой тупой тяжелой боли без времени.

Но Ira быстро уходила вперед, и они теряли связь с остатками компании. Еще из переулка доносилось нестройное – пел молодой («новогодний» – сказал он сам себе) незнакомый голос снизу из глубины ледяного переулка, не Переулков ли очнулся? – «Гимназистки румяныя, отморозки чуть пьяныя», но они уже миновали Садовую и шли наискосок через ослепительные, хотя и редкие взрывы петард, пробираясь и выходя к Угловому.

Он хотел позвонить по мобильному и поздравить хотя бы Осли с праздником, но Ira стремилась так же прямо вперед, и он боялся отстать от нее. Новогодняя карусель в круглой огромной комнате словно бы выбросила их на улицу, и они центробежно удалялись от всех, причем он едва поспевал за обгонявшей все время его Iroi.

Он вспомнил вдруг смутно отрывок из «Войны и мира», где говорилось о некоем Билибине, разговор которого постоянно пересыпался оригинально-остроумными фразами, да и говорил он лишь тогда, когда потом могли бы пересказать les mots de Bilibine. Но сравнение с Переулковым было лишь отдаленным, потому что самозваный поэт сам постоянно нарывался на скандал и рвал постоянно то, что только-только устанавливалось – где бы то ни было. Пытался он сказать об этом Ire, но она его не слушала, да и говорил он ей как-то в бок, постоянно отставая от нее, стремившуюся по ночным, но полнолюдным снежным улицам.

Все же он смог произнести, догнав ее:

– Знаешь, я увидел в Переулкове свое отражение.

Она не повернулась и сказала ему на ходу:

– Но если зеркало кривое, что ты там увидишь? И думать забудь.

Они достигли ее дома уже в четвертом часу. В прихожей она вдруг повернулась и обняла его, – он подумал: «обняла мое пальто», – и долго смотрела ему в глаза своими темными в полутьме очами, словно припоминая, кто он.

Она замерзла, и он поставил чай, но еды почти не было, холодильник был пуст. Все же она принесла ему что-то поесть, и он ел вместе с ней, хотя на самом деле один, – она ничего даже не попробовала, – из плошки винегрет, политый каким-то простым маслом, ему хотелось назвать его древесным или деревянным, и тонкий прямоугольник черного хлеба с темной каймой. После шампанского простая вода и чай действовали отрезвляюще и унимали холод этой новогодней, но несколько бестолковой ночи. Привыкший во всем разыскивать какой-то смысл – может быть, мнимый, – искал он его и здесь, но не находил.

Вдруг Ira произнесла:

– Не поверишь, но буквально вчера я обнаружила обрывок окончания своей давней статьи – рецензии на вышедшую книгу стихов Переулкова, я помню отрывок по памяти, хотя и засомневалась вчера, я ли все это писала: «Критически мыслить – святая обязанность интеллигента. Но надо видеть просветы во всем, иначе связь с будущим будет утеряна, утрачена. Поэт П. радоваться бытию не умеет, он и в раю будет Богу делать замечания».

24

Зимняя сессия наступила. Надо было сдавать и принимать экзамены, и самое сложное, хотя все казалось теперь легким, как ему-Вертоградскому принимать экзамен у себя-студента? Можно было, конечно, проставить неявку, что он, собственно, и собирался сделать, а потом как-то так боком сдать в пересдачу или даже напроситься, что вообще-то запрещалось, напроситься сдавать экзамен в дом к самому профессору.

Все же удалось кое-как сдать с помощью Iry большую часть предметов, оставив за собой несколько тянущихся по земле хвостов. Оставался последний экзамен – именно по его курсу лекций. Но все миновало как-то неожиданно просто. Он-студент покружился в толпе студенток, пришедших сдавать экзамен, а потом исчез на мгновенье и уже явился в образе профессора Вертоградского. Все были настолько озабочены своими делами, что никто не замечал исчезновения или внезапного появления какого-нибудь студента. Поэтому, когда все разошлись, Вертоградский просто проставил себе отметку в студенческую зачетку незнакомым или слегка изменившимся почерком. Не долго он думал, какую поставить отметку, и поставил осторожную «четверку», – в том была несомненная правда: именно на «хорошо» он оценил знание своего предмета самим собой. Что не требовало пояснений, поскольку курс его был настолько спонтанно созданный, временами угасавший, но все же возрождавшийся, что нельзя было его зачесть как нечто вполне состоявшееся, – но и как небывшее тоже нельзя. Со студентками во время экзамена Вертоградский вел пространные беседы, задавал философские вопросы, которые не подразумевали прямого ответа, ставя их иногда в недоумение. Некоторые студентки демонстрировали удивительные познания в эстетике и искусстве, так что ему приходилось порой скрываться как бы из виду за туманным занавесом из каких-то футуристических заявлений или заданий. С некоторыми он обсуждал всерьез возможность написания здесь на экзамене небольшой книги воспоминаний о вчерашнем прошедшем дне – в свете представлений лекционного курса. Тем самым ставя некоторых в тупик, но милостиво подсказывая, какими штрихами можно это создать, – при этом он апеллировал к своим словам, которые он якобы произносил на лекции, и ему доверяли, поскольку запомнить их было сложно, а конспектов лекций как таковых не существовало. Когда ему отвечала Ira и еще одна студентка, он задал им один и тот же дополнительный вопрос: что означал исторический повтор – через много веков, – а именно изгнание музыки Платоном и разрыв Ницше с Вагнером. Он думал, что они откажутся отвечать, и он с облегчением поставит им вполне заслуженные «пятерки», но они отвечать начали, и он с изумлением обнаружил, что не знает и сотой доли того, о чем говорили они, перебивая друг друга и в то же время словно помогая своими голосами.

Но после всех уже экзаменов и тревог друг его Осли, запинаясь и извиняясь, спросил его, не попробовать ли ему взять нечто вроде семестрового отпуска? «Твой курс оказался слишком заоблачным… – смягчал он свою речь, – и поэтому непонятным». «Да, именно к чему-то подобному я тебя и призывал, но все же не настолько». «Может быть, студенткам надо подрасти… и тебе подумать и через год продолжить уже на новом уровне и с совершенно новыми силами».

Такая весть совпала со словами Iry, которая однажды произнесла то, что говорила когда-то ночью, но сейчас совершенно спокойно и при свете дня: «Я ухожу из университета». Верт – так она его однажды назвала, но больше не повторяла, с надеждой спросил: «В знак протеста против моей отставки?», но она его разочаровала: «Ну, во-первых тебя не отставили, а лишь отправили собраться с мыслями. Что полезно тебе: будешь ходить по лесу и, как грибы, собирать в одно лукошко разбросанные мысли. Но самое главное – я сама собиралась уйти оттуда». – «Уйти оттуда, но куда?» – «В большой мир – в настоящий универсум – там мои университеты, и там я буду основывать свой новый университет». Все это звучало высокопарно и совсем не похоже на нее, о чем он ей и сказал. «У тебя научилась, – отвечала она, – но вообще это ты меня настропалил, ты мне указал путь-дорогу, за что тебе благодарна, кое-какие мои мысли ты подтвердил, и я решила – пора». – «Но куда же ты двинешься? Что ты умеешь? Я ведь этого не знаю». – «Я сама про себя многое не знаю, ну а ты тем более. Хотя я тебе говорила, сколько мне реальных, а не кажущихся лет, только не говори ерунды вроде «на сколько кажется, значит столько и есть»». Вертоградский осторожно произнес: «Знаю, что ты уже где-то училась», – он произнес это искренне, потому что видел, что Ira давно уже ушла из школы, но выглядела свежо и, можно сказать, зелено. «Мне двадцать восемь, как и тебе в твоем нынешнем фальшивом студенчестве». Он вспомнил, и это число еще раз удивило его – такое совпадение, если она говорила правду, а она тут же ему предъявила паспорт, хотя он совсем не просил, – некоторым образом они оказались ровесниками, но, главное, она оказалось гораздо старше, хотя внешне никак предположить это было нельзя. Вдруг он увидел перед собой женщину, которая многое пережила и, главное, передумала, а в том, что она думает и мыслит быстрее и интенсивнее, чем он, он усомниться не мог. «Зачем же ты вообще вступила в этот университет?» – все же спросил он. «Чтобы найти единомышленников, наверное». – «Ну и нашла» – «Одного, да, – улыбнувшись, сказала она – Но в основном все же единомышленниц». – «Где же они?» – «До времени тебе не надо их видеть», – сказала она. «Что же это, тайное сообщество?» – «Вроде того, но те, кто входит в него, не подозревают об этом. Я не собираюсь всех собирать в какую-то партию или даже кружок. Все единомышленницы должны сами почувствовать, где их место. Это ненасильственное притяжение». Он все же мало что понял и спросил ее. «Я сама не все понимаю. Но я должна совершить некоторые действия. Мне, по-видимому, придется двинуться с насиженного места. Не знаю, может быть, и тебе придется что-то совершить не совсем привычное. Ведь ты, как я поняла, хотя почти не знаю ничего о тебе, – впрочем, как и ты сам, – по натуре домосед. Но предстоит стать другим».

В разрозненных чувствах подходил он к концу января. Жизнь его еще раз менялась, и он не знал, что делать с ней. Ел он иногда как во сне. Чем-то занимался и что-то писал. Но начинал понимать, что чем бы он ни пробовал заняться, по первому ее зову он сменит тему и вообще готов изменить свою жизнь еще и еще раз по мановению ее руки.

25

Он думал о том, что Ira легко разгадала его загадку: она поняла, что хотя ученик и учитель в нем разделились, но в белой аудитории стали одним. Теперь она сама загадала иную и по-другому: кем могут они стать друг для друга? И куда надо пойти, чтобы найти это? Можно было ее понимать как прямое задание, но также и как тему для разработки неслыханной проблемы, которую он бы поставил перед ней как перед своей ученицей. Еще в декабре слово «роща» пронеслось и прошумело перед его мысленным слухом. Сейчас, возвращаясь, к нему, он представлял его как заснеженное огромное дерево, составленное из многих деревьев, но знал, что с первой оттепелью она направит его разыскивать траву или еще что-то. Ему казалось почему-то, что в сельхозакадемию, хотя она не говорила этого. Задание выглядело нелепым, она сама не могла ответить на его вопрос, в чем состоит задача, что она от него хочет. Она и сама этого не знала, во всяком случае, не знала, что ему надо оттуда принести. Задание «пойти туда, не знаю куда», хотя она почему-то отчетливо его описала, сказав что-то о зеленой траве, но и только. Было совершенно непонятно – и ей в том числе, – почему она так определенно все говорила.

Пытался он выведать у ней, что же ему делать, но она при всей своей премудрости призналась, что не знает, действительно не знает. Что все может проясниться только, когда он пойдет туда и потом расскажет ей. «Что расскажет?» – спрашивал он. Но Ira отчетливо дала ему понять, что невозможно всего предугадать заранее и распознать, что означает след интуиции, которым она руководствовалась.

И вот, как только пригрело солнце и снег стал постепенно сходить, он решился выйти на задание (он поглядывал и – не откроется ли то перламутровое блюдце на крыше, хотя бы краем, но там снег был глубокий и был в основном целый день в тени, так что февральское солнце было для него еще слишком слабым). Но внизу местами снег протаял и глянулась прошлогодняя трава, кое-где казалась даже с травинками зелени. Он пошел туда пешком, благо что они тоже жили ближе к северному полюсу Москвы. Так что до Тимирязевской академии он рассчитывал добраться засветло. Про свои студенческие обязанности он словно бы забыл сейчас, полагая, наверно, неявно, что есть более важные жизненные упражнения, которые он не может не выполнить. Почему он шел на Irino задание, он не знал.

Шел он вначале строго на северо-запад, ориентируясь по солнцу, которое в тот еще зимний, но теплый день сияло. Приходилось, конечно, учитывать кривизну улиц и обходить углы. Он полагал почему-то, что такие препятствия, хотя и мелкие, входят в сложность задания. Где-то после полудня – быстрее, чем он ожидал, он достиг места своего назначения. Он почти не сомневался, что он находится именно здесь, не решаясь, впрочем, спросить. Но многочисленные памятники людей говорили сами за себя.

Мог он подумать, что это ее каприз, но он и каприз ее сейчас бы исполнил.

Шел он сейчас по прямой аллее меж лиственниц, и вдруг подумал, что, может быть, это улица «Лиственничная аллея», – он знал, что такая улица есть, но не знал где, и вот, наконец, возможно, он попал именно сюда. Некуда было посмотреть, чтобы увидеть название. Да и некого было спросить, хотя людей прогуливалось во все стороны довольно много, но все были заняты собой, и он не решался спросить. Некоторые переговаривались между собой, но у него сейчас было другое задание. Поэтому он старался не отвлекаться на разговоры, а разгадывать и вглядываться в смысл неизвестного задания. Только одну фразу он запомнил – человек с элегантной бородой сказал двум сопровождавшим его дамам: «Не помню, в котором веке это было».

Дойдя до конца аллеи, – путь был неблизкий, он повернул назад и стал прогуливаться в обратном направлении, – он решил, что будет и дальше так поступать, пока случайно не натолкнется или не набредет на смысл. Дорога обратно шла немного в гору, и он мог легче оглядываться по сторонам. День был светлый и теплый, повсюду пробивалась из-под снега прошлогодняя трава, и везде встречались ему одиночки и целые группы студентов и студенток, которые время от времени исчезали среди сельскохозяйских угодий и различных зданий института.

Так дошел он до места, откуда он начал свой первый путь, и хотел уже повернуть назад в аллею среди лиственниц, как вдруг внимательно взглянул на довольно большой памятник, который видел и первый раз, но как-то не придал ему значения и не обратил особого внимания. Сейчас он подошел к самому постаменту. Листья и колосья, каменные, но гибкие на барельефе склонялись к ногам высокого человека. Но не это вначале привлекло его взгляд. Само имя на памятнике прозвучало странным отголоском, – оно звучало откуда-то издалека, но вначале из недавнего прошлого, можно даже сказать, недавнего настоящего. Среди проходящего компьютерного мусора, сквозь который он иногда сознательно летел в пространстве и даже в некотором роде космоса интернета (так он иногда сам определял это темное, почти черное, но влекущее пространство) он случайно натолкнулся на какое-то объявление. Там говорилось о совместном российско-японском проекте «Совершенствование технологии выращивания гречихи», – там было много участников от японской и взаимно с российской стороны, но он запомнил только одного, вернее, только один, потому что речь шла об институте: «Всероссийский НИИ фуражных культур им. Вильямса». Особенно его вначале поразило слово «им» – и он подумал тогда: «кому это им», и только потом разглядел точку в конце и понял простейшую вещь, что это просто означало сокращение слова «имени». Но имя запало в память, и теперь вглядываясь в памятник, он, кажется, понимал и кому «им» это было. Памятник был посвящен создателю травопольной системы, – полузабытое название, – то есть ему, но «им» появилось как ошибка, – быть может, в знак признательности от многих культур земледелия. Благодарные травы и другие растения склонялись к его ногам. Стоял этот огромный памятник, но в оставшейся с осени листве, сперва незаметный, и словно травы на постаменте склонились к манжетам его брюк, у самых каменных башмаков в знак бесшумной благодарности.

Он сделал несколько шагов в сторону и очутился среди редких сейчас растений, среди белых еще от снега яблонь и вишневых деревьев и почему-то вспомнил прочитанную еще в школьные годы, но почему-то затверженную тогда наизусть выдержку из произведений Мичурина: «Сорт вишни „Надежда Крупская“ произошел от скрещивания вишни „Идеал“ с вишней „Краса севера“». Подумал он, что Ira посылала его куда-то на север Москвы, чтобы он видел эти растения, эти травы и ветви. Вспоминал он невольно о зимнестойких сортах груш с женскими именами, о которых помнил смутно. «Дочь Бланковой» – одно было из таких, хотя он не был уверен. И даже, кажется, «Кармен», рожденная от скрещения этой самой груши «Дочь Бланковой» и английского сорта «Вильямс». Он вспомнил даже определение качества этой первой груши – «с полутающей мякотью».

Он снял мягкий снег с ветки одной яблони и сжал в руке. Этот комок стал каким-то белым текучим плодом в его руке. «Весна на носу, – думал он, – все вокруг теплеет, а наши отношения с Iroi становятся странно прохладными…» Она не приходила больше в университет и не сопровождала его, хотя ведь и он-студент тоже появлялся там все реже и реже. Как учитель он исчез оттуда окончательно, все же попытавшись еще раз поговорить об этом с Осли. Но тот при всей дружбе не мог ничего поделать. Единственно, он обещал, что если уляжется несколько скандальная ситуация с его преподаванием, можно будет опять спросить, надеясь, что все немного обо всем забудут.

Сейчас он, несмотря ни на что, немного тосковал без той профессорской трибуны, без девичьих взглядов, которые он ловил иногда на себе, – словно солнечные зайчики, они были неуловимы, и все-таки теплый осенний свет оставался от них на лице. Теперь он был только студент, Ira ушла из университета, и, подражая ей, постепенно оттуда уходил и он.

Ira все больше погружалась в неведомую ему деятельность, причем интенсивность ее работы становилась все больше. Она вначале брала его на некоторые собрания, но там были в основном, а потом и полностью девушки и женщины, и его присутствие само собой становилось неуместным. Он помнил то отчетливо прочитанное им этой осенью высказывание о римской богине, которую называли Доброй, а в других странах по-другому, и на тайные собрания, посвященные ей, мужчины не допускались. Греки говорили, что она та из матерей Диониса, имя которой нельзя называть.