Текст книги "Mater Studiorum"

14

Белая аудитория была пуста. Он даже успел – несмотря на свое состояние – позавидовать самому себе, тому, ушедшему, скрывшемуся за дверь – так быстро, что фалда (именно так произнес он про себя, странно, но он словесно все комментировал, словно не мог остановить в себе лектора) пиджака смазалась, словно бы исчезая – так тот – он тот – торопился – переместиться в свое теперь единственное тело. Перед ним стояла Ira. Смотрела она на него немигающе. Сейчас только он увидел, какие огромные у нее глаза – ведь обычно она смотрела прямо ему в глаза, но он не мог поднять ей свои глаза навстречу, и ему казалось, что на самом деле она смотрит куда-то вскользь, по сути, мимо него, видимо, зримо не придавая его персоне особого значения. Сейчас она смотрела почти торжественно, хотя совершенно серьезно и несколько мрачно, если бы не подобие какой-то отслоившейся улыбки, которая как подобие голограммы – все это он зафиксировал, хотя почти плавал в жарком и остывавшем поту, – вдруг возникшей в ее взоре. Он понял, что нашел наконец ту, которая поняла его, но она смотрела на него так, как будто вот она только что сделала важное открытие, и оно принадлежит только ей, а он – лишь часть этого открытия. Обсуждать было нечего. Он чувствовал дрожь, которая усиливалась, чтобы сдержать ее, он пытался даже приобнять, приобхватить себя руками. Никакого сочувствия или участия не было в ее глазах. И никакого любопытства тоже. Просто она обратила свой взор в эту сторону. И в этой стороне был он, так что их здесь и теперь было двое. Она просто ждала, она смотрела на него. Со вниманием и терпением исследователя. Наконец она усмехнулась и спросила, делая ударение на последнее слово:

– Ну, ты пришел в себя?

Он вышел из-за белых полукружных рядов, и когда подошел к ступеням, чтобы спуститься вниз, она сделала даже движение, чтобы помочь ему. Но это было настолько мимолетно и к тому же иронично, что он даже не отстранил ее руку рукой.

– Лекция была отличная, – вдруг произнесла она, – но как всегда, а сегодня особенно, никто ничего не понял…

– Кроме тебя?

Она медленно и слегка с поволокой посмотрела, точнее, осмотрела его:

– Да и я не все поняла. Хотя… видишь, я даже не задаю вопрос, зачем это все тебе нужно.

– А до сих пор ты… не понимала?

– Не уделяла этому… твоему… особого внимания, скажем так. Ценишь мою деликатность?

И он неожиданно для самого себя сказал:

– Ценю.

Вышли они с Iroi вместе поздно из дверей университета. В желтоватой полутьме зимнего вечера прочел он на стене улицы ее название, но разобрал только окончание, и показалось ему, что значится здесь женское имя, но только потом он понял, что это имя мужчины в родительном падеже.

– Наша красавица Скукогорева, – произнесла вдруг Ira, – сказала мне, что тяготится своей красотой.

– Это что, кокетство? Особый его подвид?

– Да… но тут есть и что-то иное… она тихо мне так сказала, что должна чем-то ответить матери-природе за такой дар, поэтому должна неистово работать и учиться… что сейчас одно и то же.

– У нас же есть другие красавицы записные… Беренштейн, Дюкова… она их тоже заразила своим… так скажем, инакомыслием?

– Не думаю… но это действительно тяжелая мысль.

– Совершенно чуждая женской породе… и природе.

– Да… это можно отнести и к мужчине… хотя, – тут она улыбнулась ему, – не думаю, что ты, например, сможешь понять глубину этой мысли… ведь она добавила тогда, что мы в красоте неповинны…. Неужели же надо оправдываться в своей красоте? Она, наверное, словно за занавеской паранджи, в работе пытается скрыть свое лицо.

– Не могу поверить, чтобы девушка в здравом уме могла так рассуждать. Она же не монашенка. И по виду не скажешь, что такие мысли могут ее посещать. Разве что с твоего позволения… посещают. Ведь она… Скукогорева… одна из твоих учениц?

– Учениц? Это сильно сказано. Просто еще в школе Вера Скукогорева посещала занятия, которые я вела, и некоторые лекции… но происходило это уже не в школе…

– Так ты привела в университет целую свиту… группу твоих единомышленниц?

– Никого насильно я не заставляла. Я сказала им, что собираюсь 1-го сентября пойти сюда… посетить этот университет и ВЖК… а дальше был их свободный выбор. Но не думай, что у них есть в мыслях избавляться от своей красоты… не говоря уж там о… половые увечья и все такое… Речь идет о более серьезном. Никакого отделения в этом вопросе от мужского нет – это было бы опять же отражением мужской культуры в ложном зеркале… еще одной формой феминизма. Речь идет об общечеловеческом понимании красоты, но только произносит его женщина… поэтому надо прислушаться, хотя она произносит слова про себя… и кажется, что не слышно никому, а на самом деле это громогласно…

– Зачем же вообще это надо тебе?

– Не только мне, – тихо сказала она, – и тебе надо, и всем. Сегодня на лекции ты думал, что ты был медиумом и внушал всем… и в этом есть доля правды… тем более, что я, наконец, тебя поняла сегодня, хотя и не до конца… и для меня все это было важно… но студентки, не произнося ни слова и не говоря про себя, были медиумами.

Вдруг – он только что слышал, что она говорила, и он отвечал – он оборвал свою речь на полуслове, что-то происходило с его головой, он почувствовал мгновенную слабость, потом прошло, но он искал глазами снег, он захотел опуститься в снег, почему-то именно в снег, он стал искать его между желто-черного декабрьского вечернего света в тенях и углах домов, но снег был скуден, и некуда было погрузиться. Она почувствовала, что он покачнулся. Вдруг он почувствовал ее нежданно сильную руку под своей рукой.

– Что ты? – он услышал ее какой-то странный и незнакомый голос, такой проникновенности он не слышал у нее. Он мог уже фиксировать чувства, но дурнота не проходила, и он искал инстинктивно глазами снег.

– И так понятно…

– Скорую не будем вызывать, – произнесла она. – То, что нужно тебе сейчас – горячего чаю. Дотянешь до моего дома? Недалеко, в Угловом переулке.

Он чувствовал, что его начинающийся зимний озноб передается в ее руке. Он смог подумать, что, оказывается, живет она в каких-нибудь девяти кварталах от университета.

15

Наутро он не пошел в университет. Лекции его уже не значились на этой неделе, а как студент он не чувствовал в себе сил. Собственно, они еле-еле добрались вчера до ее дома. Он почти падал, и она уложила его на диван и накрыла голубым пледом. Дрожь не проходила. Но после горячего чая – она извинилась, что кроме засохших конфет и сухарей ничего нет – ему стало легче, и он впал в полусон, – ему казалось, что у него нет сил даже на то, чтобы уснуть. Возбуждение не покидало его, хотя все же постепенно замирало волнами. Ira, как сиделка, несколько часов просидела на стуле рядом с диваном, но потом, понимая, что его ужасная дрожь, сводившая все тело так, что стучали зубы, проходит, и он впал в благотворное забытье, ушла в другую комнату. Ей завтра надо было в университет.

Утром он не встал с дивана, – слабость была сильная, ничего не хотелось, он мог только дремать. Она принесла ему к завтраку горячего чаю и немного творога, который, как она сказала, завалялся в холодильнике. Творог на самом деле оказался удивительно свежим – каким-то утренним, – и он немного взбодрился. Но не хотел и думать о том, чтобы вылезать из-под пледа, единственное, что он сделал – снял свитер, а так спал в джинсах и рубашке. Настолько был пока без сил, вернее, ему ничего не хотелось делать. Ira ушла, оставив ему ключи. Он понял только из ее кратких слов, что это была большая квартира ее тетки, но тетка далеко и не в Москве, так что живет она здесь одна.

Три дня он пролежал на этом диване почти без сил, все же в конце первого дня застелив простыни и укрывшись настоящим одеялом. Ira кормила иногда его кашей, еще чем-то, но он оставался почти безучастным. Она даже показывала ему конспекты лекций, на которых бывала в те дни, но он почти ничего не видел. Он привыкал к комнате, в которой лежал, к заснеженным крышам и словно бы постепенно проникал в ее дом.

Странным образом он не удивлялся, что оказался в ее доме, и она тоже. Они как будто бы узнали друг друга в миг после той лекции. И теперь просто обнаружили себя в одном месте в области близкого пребывания, как две планеты в состоянии, которое физики называют притяжением или тяготением.

Он ловил себя на ощущении, что они разговаривают как два родственника, хотя таковыми по природе не являлись. Но отмечал, что в таком своем слабом состоянии и положении смотрит на нее поневоле снизу вверх, при том что раньше – только мысленно – все же смотрел на нее тоже снизу вверх, отчасти потому что она была «начальницей», весьма условной, конечно, потому что значит староста группы – только некое формальное обозначение, но в случае Iry не совсем так – все в их группе, и невольно и он – принимали ее старшинство, если не по возрасту, хотя ему иногда казалось, что она старше всех девушек у них, то по некоему тону, взятому ей с самого начала, но и такая микроскопическая власть была совершенно ощутимой всеми.

В субботу еще были занятия, но в воскресенье она была свободна. И он пришел в себя. И наконец, когда терпеливо и тихо она сидела на стуле рядом с ним, лежащим на диване, он спросил:

– Что это было?

– Я хотела у тебя узнать.

– Я не знаю.

– Приступ общего умопомрачения…

– Или просветления…

– Может быть, все же опыт коллективного гипноза?

– А я кем там был, медиумом? Или соучастником?

– В общем, если бы кто-нибудь кроме нас понял, что происходило там, тебя скорей всего подозревали бы в черной магии?

– Ну почему же не белой?

– А есть доказательства?

– Я пытался обратиться… с чем-то вроде молитвы… но, по-моему, меня не услышали… Но скажи, из студентов… студенток кто-то что-то заметил?

– Да нет, только спрашивали меня… как старосту… где ты? Вроде бы первый раз явился на нелюбимого лектора… и после этого как в воду канул…

– Ты им не говорила, что я совсем недалеко… неподалеку?

– Нет.

– Я после лекции был сам не в себе… лихорадка уже начиналась… возбуждение было дикое… и вылилось в тот никчемный разговор о женской красоте…

– И не только женской… или ты вспоминаешь лишь Скукогореву?

– Нет, ты все затмила собой.

Это было отчасти правдой, – он видел только Iru, возникающую изредка рядом с ним, да и думать и представлять что-то иное, помимо того, что было у него перед глазами, он не мог сейчас.

Они тихо говорили о многом, все же с перерывами, когда он впадал в дремоту, но пробуждался все более бодрым. Она как-то косвенно дала ему понять, что он может здесь, переодеваясь, преображаться из студента в профессора и обратно. Но сейчас его это почти не волновало – он как-то отдалился мыслями. Он вспоминал далекие дни, что-то из своего детства, хотя в последние годы туда не возвращался или просто не мог проникнуть. Он также блуждал в полусне в каких-то других землях, иногда ему полузнакомых – река, летний песчаный брег, железнодорожный мост и вечерний умиротворяющий свет, казалось, он сошел с каких-то внутренних его пейзажей, которые он хранил в себе как предчувствие, но только сейчас они появились в его глазах.

Из их разговоров он тоже потом не мог вспомнить почти ничего, но они не были во всем спокойными. Иногда она говорила, несмотря на то, что явно щадила его нервы сейчас, весьма резко:

– Не помню уж, какому нынешнему эстрадному резонеру принадлежит высказывание: «Мужчина с точки зрения женщины – привлекательное, но опасное животное». Извини за низовую цитату, но все же в этом что-то есть… есть только то, что вообще указано на возможность взирать на мужчину с позиции женщины и что-то еще произносить. Феминистки боролись, например, с господством мужского взгляда на женщину, но где их взгляды? В буквальном, физическом смысле? Взгляд их на мужчин неопределен. Он неотличим от взгляда на любого из людей. Потому что ими, как, впрочем, и другими, предполагалось, что «мужское» равнозначно «человеческому».

Он слушал ее как будто с перерывами, иногда впадая в череду видений, – то не был бездонный и неконтролируемый сон, он мог, так ему казалось, всплыть, но образы шли один за одним. Вот он видит список женских фамилий, который видел много раз в аудитории, хотя для лекции это не требовалось, но он просил старост групп специально для него написать. «Тоболина» или «Оболина» – пытался он разобрать расплывшиеся синие линии фамилий, и тут же появилась еще фамилия другой девушки – «Оболенская». Он читал и перечитывал список женских имен и фамилий, располагая их в некоем, как ему казалось, гармоническом порядке, редкие мужские фамилии он пропускал в призрачном, невидимом никому вовне перечне.

Ira временами все же уходила довольно надолго в свою комнату, – она говорила, что ей надо работать, но видя его печальный взор, перенесла свой компьютер в его комнату (так он про себя называл уже эту просторную комнату), и он много часов видел ее согбенную спину за столом, – пальцы ее на клавиатуре, казалось, отмечали некий ритм. Видимо, она вела необозримую переписку в интернете, и для нее ноутбук был не просто инструментом общения: ему чудилось, что она усаживается перед окном не за стол, а за клавиатуру незримого органа, и играет, исполняет на нем не просто импровизации, пусть и на заданную и придуманную тему, но что в этом есть некое музыкальное задание, предписанное ей, и она выполняет волю внушающего ей эту музыку слов, которые неслышимы постороннему, но можно распознать глубинный ритм.

Все это, конечно же, он внушал себе и пытался внушить и ей, не произнося ни слова, но она была непреклонной в непрерывной многочасовой работе своей. Временами она переходила в ту комнату, и было слышно, что там работает печатающий аппарат, и она приходила сюда с отпечатанными листами. К вечеру он встал совсем на ноги.

Он вышел на улицу, а она продолжала работать. В незнакомом дворе он огляделся по сторонам. Все было явно незнакомым, но поверх деревьев, машин, заснеженных гаражей словно бы скользила прозрачная пленка, на которой были отмечены образы, которые он знал, и поэтому здешние места виделись ему как узнанные.

Он не понимал, почему оказался дома у Iry, – причиной, конечно, была болезнь, но он как будто бы ничуть не удивился, что его студентка оказалась вдруг старше и сильнее его и смотрела на него – невольно, конечно, в силу его физического состояния – свысока. Она слушала его внимательно, но все время готова была сказать что-то сама. Более того, ему казалось, что он слышит те же – правда редкие – нотки и интонации, с которыми она обращалась, общалась со своими подругами в университете. Всегда в ее речах звучало дружество, но и оттенок все-таки учительский. По возрасту она была старше, хотя он не знал, сколько ей лет, но дело было не в каком-то только жизненном опыте.

Он воротился в ее дом – про себя он почти произнес «домой», – однако ему надо было все же вернуться в свою квартиру. Он жил один, и никто не беспокоился о его отсутствии – друзьям он раньше позвонил и сказал, что не будет дома. Но надо было собрать свои записи для предстоящих лекций и главное: собраться с мыслями. Он не понимал, как относится к Ire, хотя не сомневался, что вернется в ее дом. Даже если она не захочет его видеть, он представил, что будет ждать ее на ступенях лестницы у ее дверей, глядя на зимний заснеженный двор.

Она совершенно не удивилась, увидев, что он засобирался. Она оторвалась, чтобы проводить его к дверям.

– Ну, когда мы сможем услышать твою лекцию вновь?

Что-то его странным образом задело в таком простом ее вопросе, словно бы он уже не соберется на лекцию вообще, раз так неуверенно спрашивают или подразумевается, что он будет читать ту последнюю лекцию, повторяя и оттачивая одно и то же.

– Что же, ты уже и не надеешься меня увидеть на лекционной кафедре? Но я должен отслужить свою службу и читать, несмотря ни на что…

– Ничего такого не имела в виду… ты что-то уже придумываешь.

– Мне будет нелегко опять переключиться в два дополнительных возраста…

– Но я же увидела тебя истинного… хотя где ты во времени, на самом деле пока не знаю. Но это для меня пока не важно.

– Пока?

– Пока.

– Ты прощаешься?

Она улыбнулась, потихоньку подталкивая его к двери.

– Можно будет мне сюда прийти?

– Несомненно.

– Ты не удивишься, если я появлюсь завтра?

– Нет.

Он остановился в дверях и поцеловал ее на миг.

16

Вернулся он в свой дом и призадумался. Бросил взгляд на запыленные уже листки своих научных изысканий – он к ним давно не обращался, хотя пора бы. На студенческие конспекты, бегло записанные почерком, слегка отличным от его профессорского – это выходило как-то само собой помимо его воли. На наброски будущей лекции, которую собирался читать на предстоящей неделе. Радостная смута после пребывания у Iry, которая излечила его, все перепутала у него в сознании. Он не очень хорошо понимал, кто же он сейчас, хотя ему казалось, что после воссоединения – про себя так он произносил – студента и учителя в нем одном, все должно было успокоиться и раствориться в гармонии. На самом деле в понедельник, когда он пошел на занятия как студент, то впервые обнаружил, что забыл загримироваться. Собственно, это был довольно-таки поверхностный и слабый грим, который, однако, позволял ему – во всяком случае, в своих глазах, а может быть, и в глазах других – быть лет на десять моложе. Причем он понял это случайно, поскольку шел в университет в рассеянных чувствах, думал об Ire, хотя и мыслью это было назвать сложно, – он просто пытался вызвать ее образ отчетливо, но ему не удавалось, и он с некоторой тревогой думал, что такое туманное и влекущее облако вместо лица означает несомненную влюбленность. К чему он не был готов, более того, последние недели, как никогда, он стремился сосредоточиться на своих необозримых занятиях в попытках играть сразу несколько ролей, но играть по-настоящему. Только так, он думал, можно достичь настоящего соединения самых разных сущностей в себе. Он вспомнил из недавнего времени, как в полутемном коридоре после семинара к нему подошла Вера Скукогорева, которой, как ему иногда казалось, судя по ее взглядам, он втайне нравился, и спросила:

– Ты не родственник Вертоградского?

– Нет, а что? – он быстро ответил, вздрогнув. Хотел он тут же добавить, что невозможно быть родственником самому себе, но вовремя прикусил язык.

– Голоса похожи… а иногда даже очень.

Он постарался как можно быстрей свернуть разговор, и он ускользнул от красивой студентки, стремясь скрыть свое отношение к Вертоградскому, а также к самому себе – хотя где он «сам»? – но все же понял, что надо еще раз обратиться к незримому кузнецу, чтобы выковал ему новый голос, – утончил его, – как профессор он говорил естественным баритоном, но студенту пора было переходить на устойчивый фальцет.

Сейчас всю дорогу до университета он кружился в облаке одних и тех же впечатлений, отчасти приятных, отчасти пугающих, и все же завораживающих. Он совершенно забыл, что он сейчас студент, и только. И лишь его косвенный взгляд в зеркало в вестибюле университета остановил его. Благо у него были при себе некоторые принадлежности, и он наспех в туалете прихорошился и омолодил себя.

Придя в аудиторию на лекцию, которую собирался слушать как студент, – его лекция как профессора должна была состояться позже, – он думал о том, как они встретятся сейчас с Iroi, но она сама громогласно о себе заявила, – он увидел ее наверху аудитории, – ниже нее, повернувшись к ней, стояло несколько студенток, она говорила так, что голос слышен был далеко в гулкой аудитории, но слова было понять трудно. «Умная женщина подобна Семирамиде», неуместный афоризм вспомнился и явился ему.

Он устроился скромно на скамье в первом ряду аудитории, а Ira была на самом верху, на последней скамье, так что ей открывался весь амфитеатр и она не могла его не заметить, но она даже не кивнула ему, потому что была занята, по-видимому, важным разговором с однокурсницами, больше напоминавшим беседу с ними лектора.

Перед лекцией она так и не подошла к нему, и он ждал ее после, но она все не спускалась оттуда с вершины, и вдруг возникла перед ним, войдя через нижнюю дверь.

– Я не пойду на твою лекцию, – тихо сказала она, – но ты можешь переодеться у меня дома. Я буду там.

Она и тогда, когда он был в полузабытьи на диване, говорила то же, но сейчас эти слова были немного другие. После студенческих занятий, когда начался большой перерыв перед его лекцией, он быстро отправился туда, в Угловой переулок. Миновав много кварталов, – как ему показалось, восемь или девять, он достиг ее дома, хотя и забыл номер подъезда. Но она сама окликнула его через окно, – несмотря на зиму, она распахнула его, потому что его ждала и смотрела во двор. Вошел он в эту квартиру, из которой ушел вчера, все же незнакомыми шагами, все здесь казалось несколько иным. И она смотрела на него другим взором. Ему совершенно некогда было с ней разговаривать, и он попытался сразу пройти в ванную, чтобы начать гримироваться, но она его остановила:

– Ты же не в гримерную пришел, а ко мне домой.

– Но ты же сама меня позвала.

– Если надо, я сама тебя загримирую и сделаю лучше тебя. Но мне не хотелось, чтобы ты продолжал этот театр.

– Почему? Да и это не театр… для меня это жизнь.

– Ты же, кажется, соединил уже в себе ученика и учителя.

– Но ты их потом сама разделила… Прости.

– Да, ты сказал, не совсем подумав. Я тебя узнала тогда… не твою череду переодеваний… об этом я уже догадывалась… я о другом… мне показалось, и я не сомневаюсь, что так и есть, что ты иной, чем просто студент и профессор, которых играет некий провинциальный актер… Ты ищешь большего.

Но он не мог вступать сейчас с ней в спор или препирательство – надо было торопиться, – он уже пожалел даже, что согласился на переодевание в ее квартире, а не в своей привычной гримерной. Он решительно и быстро пошел к ванной, но она совершенно неожиданно подставила ему ногу, и он, падая, ухватился за ручку старого кресла и занозил руку. Она наклонилась, смеясь, к нему, поверженному:

– Больше так никогда не делай.

– Это я тебе должен сказать, – произнес он снизу вверх, понимая, что опять он оказался где-то глубоко внизу по отношению к ней.

Все же она позволила ему надеть парик, помогла вытащить занозу и даже немного подправила грим, но все было сделано наспех, и он понимал, что сейчас он не очень на себя похож.

Миновал он бегом те же кварталы от Углового до университета, зализывая рану на руке, несясь и быстро передвигая юными ногами, хотя и понимая, что не пристало профессору, о котором уже сложился стереотипный образ, превращать его в нечто эфемерное. Вбежал он в двери, запыхавшись, понимая, что опаздывает, – раньше такого он себе никогда не позволял. Иногда и раньше – все же очень редко – он приходил в университет в профессорском облике, и не возникало помех, но сейчас, когда он пытался пройти сквозь турникеты, привычно взмахнув в воздухе удостоверением, его остановили:

– Ну-ка покажите, что это у вас!

Он показал. Вахтер – а ему почему-то хотелось назвать его «вахтенным» – вглядывался в его синий пропуск. И чем больше он вглядывался, тем больше Вертоградскому казалось знакомым лицо, вернее, затылок вахтенного, но где он его видел, вспомнить не мог. Он вглядывался в лицо человека на вахте, а тот вглядывался в документ:

– Что-то вы на себя не похожи, господин Ветроградский.

– Вертоградский.

– Верт… ферт… мне все равно, а вот фотография на вас не похожа.

У Вертоградского упало сердце. И вдруг он вспомнил, где и когда он видел вахтера, и тот, конечно же, его тоже бы вспомнил, если бы узнал:

– Да почему же не похожа?

– Тут, – вахтенный показал на пропуск, – вы больно молодо выглядите.

– Да я делал эту фотографию… раньше.

Вахтенный поднял на него глаза.

– А надо сейчас. – Вахтенный улыбнулся. – Хотите, прямо сейчас и сделаю. И шлепну на документ?

– Прямо сейчас не надо, – пробормотал Вертоградский, представив почему-то жаркий свет осветительного софита, от которого поплывет его грим, и вахтенный узнает его, – хотя тут же он трезво подумал, что сейчас фотографии делают без лишнего света. Но он чувствовал, что ему уже возвращают в ладонь его пропуск.

– Проходите, но я вас запомню, – с непонятно-отчетливым смыслом произнес вахтер.

Вертоградский ворвался в аудиторию на десять минут позже начала лекции, но дремлющие ряды студенток его несколько успокоили. Вглядывался он в лица, пытаясь узнать, поняли ли они и помнят ли, что произошло на последней лекции, но для студентов предыдущей лекции уже не существовало, они могли ее вспомнить лишь через много лет.