Текст книги "Сквозь тайгу (сборник)"

Каждый китайский купец – дипломат и психолог. Он желанный гость у туземца. Его ожидали с нетерпением. После ужина он вручал хозяину юрты заказ и лично ему делал еще какой-нибудь подарок. Вечером они курили трубки, как друзья, и вели деловой разговор.

Китаец осторожно расспрашивал туземца об охоте и здесь узнавал, сколько поймано соболей. Вслед за тем начинался осмотр пушнины и ее оценка.

Обыкновенно все соболя в тот же вечер переходили в руки китайца, а на другой день он обходил все юрты и везде таким образом собирал пушнину. Потом он опрашивал туземцев, что надо привезти им на будущий год. Заказы всегда выполнялись аккуратнейшим образом.

Все туземные районы китайцы распределяли между собою так, чтобы не мешать друг другу. И не было случая, чтобы один скупщик соболей забрался в район другого.

Вследствие того что один и тот же китаец из года в год посещал одних и тех же туземцев, он приобретал среди них друзей и старался всеми силами сделаться им необходимым.

Если китаец – скупщик пушнины – проживал от туземцев на расстоянии ста – ста пятидесяти километров (где-нибудь около устья реки, в большом селении, близ железной дороги и т. п.), то он уславливался с ними, когда те должны были приехать к нему за продовольствием. Если же он жил далеко или туземцы не могли сами приехать к нему по каким-либо причинам, то по возвращении домой он снаряжал одну или две нарты для срочной доставки в их стойбище тех заказов, в которых обитатели его особенно нуждались.

В тех случаях, когда продовольствие нужно было туземцу срочно, китаец писал записку китайцу же, земледельцу, живущему поблизости (в сибирском масштабе), с просьбой отпустить за его счет муки, бобового масла, табаку, чумизы, соли и т. п. К записке прикладывалась красная мастичная печать с фамилией скупщика соболей. Туземец с этой запиской шел к адресату и получал все, что ему нужно. Не было случая, чтобы китаец земледелец отказал своему собрату – скупщику мехов, даже если знал его только понаслышке. Отпустив товар, он делал на обратной стороне записки свою надпись о сумме, которую должен получить со скупщика пушнины, и прибавлял к ней известный (установленный обычаем) процент.

Раз в год (обыкновенно дней за десять до Нового года) китайцы обменивались этими векселями и подсчитывали, кто кому и сколько должен. Случалось часто, что такая записка, как верный денежный знак, попадала в другие руки, но в конце концов она обязательно доходила до скупщика пушнины, который и выкупал ее обратно.

Люди, бывавшие по делам службы или случайно в тайге и доброжелательно настроенные к туземцам, неоднократно убеждали их игнорировать китайцев и везти пушнину прямо в город, чтобы там самим выгодно продать соболей, минуя посредников. Этим лицам казалось все так просто: часть денег, вырученных от продажи пушнины, пойдет на уплату долга кредиторам, а на остальные туземцы закупят себе вперед на год и продовольствие, и все, что необходимо для охоты.

Дававшие эти советы упускали из виду, что все мелкие китайские торговцы были тесно связаны с китайскими фирмами в городах.

Даже европеец, приехавший с партией мехов в чужой город, не сразу мог ориентироваться. Что же можно сказать про обитателя тайги, попавшего, положим, первый раз во Владивосток!

У туземцев в городе нет знакомых, а если и были, то те же самые китайцы. Им негде остановиться, и к тому же соблазны на каждом шагу.

Тем не менее попытки эти они делали, и каждая из них, как и надо было ожидать, кончалась неудачей.

В первый раз по прибытии в город туземцев на пристани встретили услужливые китайцы и предложили им остановиться у них; вечером за ужином они уговорили подвыпивших туземцев продать им соболей за полцены и вместо хороших товаров снабдили их всякой завалью, нажив на этой операции еще сто процентов.

Во второй раз туземцы остановились в какой-то харчевне на окраине города, где их начисто обокрали.

В третий раз (в 1909 году) случилось происшествие, которое навсегда отбило у туземцев охоту ездить в город для продажи соболей. Один китаец, скупщик мехов в северной части Ольгинского района, считавший местных туземцев своими поставщиками пушнины, узнав о том, что они решили помимо него продать соболей во Владивостоке, сообщил об этом китайским купцам в городе. Эти последние тотчас же дали знать китайским агентам, бывшим в то время на службе у городской полиции, о том, что якобы привезенные туземцами собольи меха краденые.

Туземцы были арестованы. Впрочем, их скоро освободили, но пушнину задержали до выяснения ее происхождения. Бедные туземцы испугались и убежали, бросив своих соболей на произвол судьбы. Прибыв к своим сородичам, они сообщили, что туземцам в город ездить нельзя, что и там хозяйничают всесильные китайцы и поэтому следует сдавать им пушнину на месте, как было раньше.

Незадолго до мировой войны подымался вопрос о прекращении выдачи китайцам промысловых свидетельств на право скупки пушнины у туземцев, причем исходили из тех соображений, что эти скупщики являются главными пособниками китайцев браконьеров, снабжая их всем необходимым для незаконного промысла. Имелись в виду и другие соображения: эксплуатация туземного населения и утечка пушнины за границу.

В 1910–1912 годах были посланы отряды лесной стражи для уничтожения зверовых фанз и выселения из таежных районов китайских соболевщиков.

Как только китайцев стали «прижимать» в тайге, а крестьяне начали удалять их с заимок, они бросились на мелочную торговлю. Надо поражаться, с какой быстротой китайцы сумели сорганизоваться, покрыв своими торговыми предприятиями, как сетью, весь Уссурийский край.

Китайские купцы Владивостока, Никольска-Уссурийского (ныне город Ворошилов. – Ред.) и Хабаровска кредитовали купцов в урочищах и больших селах; эти посредники в свою очередь снабжали продовольствием и предметами первой необходимости мелких китайцев торговцев, устроившихся в маленьких деревушках, расположенных на границе лесных насаждений.

В их лавках постоянно ютились искатели женьшеня, охотники и звероловы, здесь процветали курение опиума и азартные игры.

Было бы ошибочно думать, что скупка пушнины у туземного населения дело легкое. Скупщику соболей приходится ежегодно покрывать многие сотни километров, зимой ночевать под открытым небом, часто голодать и подвергаться всевозможным случайностям, с которыми всегда связано путешествие по тайге, где иногда целыми неделями нельзя встретить ни единой души человеческой.

Скупщики соболей – это народ дошлый. Алчная нажива – вот тот стимул, который заставляет их рисковать жизнью.

Очень часто предприятия их рушатся, и нередко дело доходит до человеческих жертв.

Для иллюстрации приведу два примера.

Однажды, в 1905 году, два китайца – Су Лян-тэн и Чан Сун – отправились в прибрежный (Ольгинский) район за скупкой соболей. Они захватили с собой десять ящиков ханшина[33]33
  Xаншин – китайская водка.


[Закрыть], который намеревались выгодно променять на пушнину.

До залива Джигит свой ценный товар они доставили на пароходе. Здесь они наняли удэхейца Сале, который должен был везти их далее на лодке, вдоль берега моря, от одного селения до другого.

Первые дни плавание их было благополучным, но, когда они подходили к реке Амгу, ветер засвежел и вскоре перешел в шторм.

К самому берегу лодка подойти не могла, потому что ветром сюда нанесло много раздробленного льда. Оценив положение, Сале надел лыжи, привязал к поясу конец тонкой веревки и по волнующейся, кашеобразной массе мелкого льда бегом добрался до берега.

Вступив на твердую землю, он привязал лыжи к бечеве, которую тащил за собой, и стал китайцам кричать, чтобы они тянули их к себе.

Китайцы поняли, что Сале предлагает им проделать то же самое. Но им жалко было расстаться с ханшином. Ведь за него можно получить много соболей! Они решили не покидать лодки, взяли шесты в руки и стали делать попытки еще продвинуться к берегу. Пока они пререкались, нашла огромная волна. Сале видел, как лодка взметнулась кверху, корма ее осела и в следующее мгновение из нее посыпались ящики. Когда волна докатилась до берега, лодка плавала среди льда дном кверху. Оба китайца погибли.

О том, каковы нравы промышленников, всегда склонных променять звероловство на охоту за человеком, свидетельствует следующий случай, имевший место в 1909 году в тайге между реками Бикином и Иманом.

На станцию Губерово прибыли два охотника. Один из них был рослый детина лет сорока, с рыжими волосами, другой – коренастый, с темно-русой окладистой бородой, лет тридцати пяти. Первый имел угрюмый характер и был молчалив, второй – степенный, но словоохотливый. Рыжеволосый говорил тихо и всегда озирался по сторонам; человек с бородой был, как говорится, себе на уме. Своими разговорами он вызывал других на откровенность и из слов собеседников делал нужные для себя выводы.

Охотники объявили в соседних деревнях, что приехали они на соболевание и намерены пробыть в тайге всю зиму.

Место, выбранное ими на реке Силане, оказалось удачным. Тут было старое зимовье. Они привели его в относительно жилой вид и затем отправились на осмотр ближайших окрестностей.

Через несколько дней они точно знали, что на реке Бэйцухе соболюют тазы, на реке Ханихезе – два китайца и на Малом Силане – один кореец.

Оба охотника вели себя очень странно: ловушек на соболя не устраивали вовсе, вставали поздно, изредка ради забавы ходили на охоту за рябчиками, после обеда отдыхали и рано ложились спать.

Прошел месяц, другой. Соболевание близилось к концу. Не сегодня завтра китайцы должны были оставить свои зверовые фанзы и с богатой добычей уйти за реку Уссури. Тогда оба промышленника проявили энергию. Они решили идти на охоту.

Дня через три они вернулись не с пустыми руками. Рыжеволосый человек принес одиннадцать соболей, сто шестьдесят девять белок и восемь колонков, а промышленник с окладистой бородой – шестнадцать соболей, сто двенадцать белок, трех выдр и одного колонка.

Как раз в это время к ним приехали два скупщика пушнины – родные братья. Они знали о существовании заброшенного зимовья и намеревались устроить здесь свою базу, чтобы отсюда делать поездки ко всем соседним зверовщикам.

Охотники обрадовались приезду скупщиков пушнины и в тот же день продали им все свои меха.

Дня через два один из братьев решил поехать на реку Силан, а другой на следующий день должен был отправиться на Ханихезу. Провожать первого вызвался рыжеволосый охотник.

К сумеркам последний вернулся один и на вопрос скупщика, где его брат, в свою очередь спросил: «А разве он не дома?» Получив отрицательный ответ, он выразил крайнее удивление и при этом сказал, что его спутник, почувствовав себя больным, с половины пути возвратился обратно, а сам он отправился дальше, посетил китайскую зверовую фанзу и назад к зимовью шел другой дорогой.

Скупщик пушнины встревожился за брата и просил рыжеволосого промышленника проводить его к тому месту, где он оставил больного.

Утром рано они оделись, взяли ружья и пошли по тропе на реку Силан. Дома остался охотник с окладистой бородой. Минут через двадцать после их ухода он услышал выстрел, но не обратил на это внимания.

Спустя некоторое время он переобулся, взял свою винтовку и только что хотел выйти из зимовья, как увидел рыжеволосого промышленника, который целился в него из ружья.

Привыкший к такого рода вещам, он сразу сообразил, в чем дело, и бросился назад в зимовье. Но в это мгновение грянул выстрел, и пуля пробила ему бедро.

Раненый пробрался к окну. Рыжеволосый промышленник заметил это и спрятался в кустах. Оба боялись и следили друг за другом. Теперь все зависело от того, кто первый увидит врага. Такое осадное положение длилось несколько часов. Незадолго перед сумерками человек с окладистой бородой заметил рыжеволосую голову. Он тщательно нацелился и спустил курок. Его противник, сидевший на пне, покачнулся и вслед за тем сунулся вперед – лицом в снег. Он умер в позе человека, который как бы делал земной поклон в сторону зимовья.

Человек с бородой сделался обладателем всей пушнины, но это не спасло его. Дня через три его нашли другие охотники и доставили в ближайшую деревню.

Рана, полученная им в бедро, оказалась опасной. Он получил заражение крови и вскоре умер в сильных мучениях.

Весной китайцы зверовщики обнаружили в двух зверовых фанзах убитых китайцев, а на тропе к зимовью обоих скупщиков пушнины, застреленных в спину рыжеволосым промышленником.

Умри охотник с окладистой бородой в зимовье, – все эти убийства приписали бы китайским разбойникам.

А сколько в горах ежегодно совершается кровавых драм, о которых никто не знает…

Суровая тайга хранит такие тайны!

Быгин-Быгинен

Однажды вместе с антагинскими тунгусами я пробирался в бассейн реки Олгона[34]34
  Путешествие в горную область Ян-де-янге было совершено Арсеньевым в 1917 году. Рассказ «Быгин-Быгинен» навеян этим путешествием. Оно не получило полного отражения в произведениях автора, которые он успел закончить до своей смерти (в 1930 году), но Арсеньев говорил, что, если бы у него хватило сил, он мог бы написать две и даже три книги об Ян-де-янге. Географические названия, имеющиеся в рассказе, относятся к территории хребта Ян-де-янге.


[Закрыть]. Наш отряд состоял из одиннадцати мужчин, четырех женщин и шестерых детей. Ехали мы на шестидесяти оленях. Среди тунгусов был один старик, которого звали Ингину и к которому все прочие туземцы относились с большим почтением. На вид ему было, вероятно, около семидесяти лет, если не больше. Он был несколько сутуловат и так слаб, что без посторонней помощи не мог взобраться на оленя.

Из якутского поселка Талакана мы пошли на восток и через трое суток достигли водораздела между реками Урми[35]35
  Бассейн рек Кура и Урми, образующих после слияния приток Амура – реку Тунгуску, Арсеньев считал одним из наиболее обещающих районов заселения и в этом смыслевесьма негативно говорил о тех из чиновников царского переселенческого управления, которые совершенно отрицали колонизационные возможности Куры и Урми. Арсеньев много рассказывал о разнообразии растительности этого района, его возможных ископаемых богатствах, исключительных перспективах пушного промысла. Почвы района он считал чрезвычайно благоприятными для сельского хозяйства. Арсеньев возмущался тем, что этот район не стал одним из первых очагов заселения Дальнего Востока, считая его не только не уступающим в естественно-производительном отношении Ханкайскому и ряду других районов, но превосходящим их. Наблюдения убеждали Арсеньева в возможности развития на Куре и Урми даже такой культуры, как рис.


[Закрыть] и Олгоном, который здесь высок и величествен и называется Быгин-Быгинен.

До сих пор стоявшая хорошая погода вдруг стала портиться: небо заволокло тучами, и задул холодный ветер. Он поднимал снег с земли и уже дважды менял направление. Тунгусы тревожно поглядывали по сторонам и подгоняли оленей. Однако от непогоды нам уйти не удалось. Она захватила нас на самом водоразделе, и поэтому, как только мы спустились с перевала, тотчас стали выбирать место для бивака.

Ночь обещала быть бурной. Сильный порывистый ветер раскачивал деревья и гудел в лесу. Спины оленей, вьюк на них, плечи и головные уборы людей – все забелело от снега. Мело… Тунгусы шли, повернув головы от ветра. Обледеневшие мелкие снежинки, как иглами, кололи лицо и мешали смотреть прямо перед собой.

Посланные вперед люди место для бивака выбрали довольно удачно. Это была небольшая полянка на опушке леса, густо покрывавшего склоны хребта Быгин-Быгинен. Она имела пологий уклон к востоку и через перелески незаметно переходила в тундру, по которой нам надлежало идти дальше.

Тунгусы быстро развьючили оленей и принялись ставить палатки. Я любовался их работой. Все они представляли как бы один сложный организм, части которого двигались и работали вполне согласованно. Когда палатки были поставлены, мужчины побежали в лес: одни за дровами, другие за еловыми ветками для подстилок, а женщины тем временем нарезали целые вороха сухой травы. Я обратил внимание на детей. Прикрытые кухлянками, малютки спокойно сидели на вьюках и терпеливо ждали, когда родители отнесут их в теплые помещения. Старик Ингину, опершись на палку, стоял у огня и только изредка отдавал приказания, но не вмешивался в работу, если она шла гладко и без перебоев.

Минут через тридцать мы все – и мужчины и женщины с детьми – сидели в палатках около железных печек и пили чай. А снаружи злобно неистовствовала пурга. Ветер яростно трепал палатку и обдавал ее мелким сухим снегом. Он жалобно завывал в трубе, вдруг бросался в сторону и ревел в лесу, как разъяренный зверь.

После ужина все рано улеглись спать. У камина остались только мы вдвоем со стариком. Слушая его рассказ, я поражался громадным расстоянием, которое он проходил со своими табунами. Он бывал и в Якутии, ходил к мысу Сюркум[36]36
  Сюркум – мыс на берегу Татарского пролива между заливом Де-Кастри и Советской гаванью. Этот мыс известен тем, что в свое время дал возможность спастись от бури, а может быть, и гибели судам мореплавателя Крузенштерна, попавшим в Татарском проливе в сильный шторм.


[Закрыть], дважды пересекал тундры у южных берегов Охотского моря и доходил до Чумукана[37]37
  Чумукан, или Чумякан, – мыс на Охотском море, в так называемой Удской губе. В дореволюционные годы сюда стекались со своими стадами кочевники для заготовок рыбы на зиму, а также за товарами, которые доставлялись сюда морем. Интересно указание Арсеньева на маршруты, которыми пользовались кочевые народы края из года в год.


[Закрыть]. Почти каждый вечер мы беседовали с ним, и он очень охотно рассказывал мне про невзгоды своей страннической жизни. Так и в этот раз. Воспользовавшись тем, что завтра непогода принудит нас простоять на месте, и тем, что женщины и дети, утомленные переходом через Быгин-Быгинен, улеглись спозаранку, я напомнил ему о том, что он обещал мне рассказать о трагедии, разыгравшейся на реке Уркане[38]38
  Река Уркан – один из притоков Зеи.


[Закрыть].

Ингину согласился. Он закурил свою трубку, придвинулся поближе к печке, подбросил дров в огонь и начал говорить. Старик плохо владел русским языком и часто употреблял не те слова, которые надо, но все же понять его можно было. Я мысленно исправлял его речь и на другой день записал ее в свой дневник в том виде, как она изложена ниже.

– Это было давно, очень давно, – говорил он, не торопясь. – Я был еще совсем мальчиком и из детского возраста едва переходил в юношеский. Кочевали мы тогда в горах Ян-де-янге. В это время сюда прибыл один русский. Он был золотоискатель – молодой человек, лет двадцати пяти, среднего роста, с белокурыми волосами и голубыми глазами. Одет он был в кухлянку, торбаза, на голове имел меховую шапку, а на руках – рукавицы. Этот человек возвращался с приисков, где старательским образом намыл столько золота, что мог безбедно прожить до глубокой старости. Но судьба решила иначе.

В этом году был сильный падеж оленей. Ожидалась голодовка, грозные повестки которой были уже налицо. Отовсюду шли нехорошие вести. Отец мой решил тогда уйти подальше от зараженного района. Накануне нашего выступления в поход молодой приискатель обратился к нам с просьбой взять его с собой. Отец подумал и согласился. На другой день мы тронулись в путь, и белокурый человек пошел с нами. Я не знаю его имени, но помню хорошо. Он, как живой, стоит передо мной. Это был удалый парень, он не сидел сложа руки, помогал вьючить оленей, ставить палатки. Отец очень любил его, и я с ним подружился тоже.

Дней через шесть мы вышли в верховья Горина, и тут, в старой небольшой юрасе, застали бедную тунгусскую семью, состоявшую из одного мужчины, одной женщины и двух малых детей. Они потеряли своих последних четырех оленей и теперь на лыжах хотели дойти до Уркана, где тоже стояли тунгусы, их сородичи.

Мой отец предложил им присоединиться к отряду, но они отказались, заявив, что надеются благополучно дойти до своих земляков на Уркане и там до весны промышлять рыбной ловлей. Молодой приискатель пожелал тоже остаться с бедняками, чтобы с ними добраться до реки, впадающей в озеро Болон-Оджал. Тогда мы оставили им одного оленя на мясо, а сами пошли дальше на реку Уд.

После нашего ухода тунгус с русским человеком пошли на разведку, чтобы на лыжах проложить дорогу, по которой они намеревались, когда она занастится, перевезти семью и имущество на нартах. Женщина с детьми осталась в юрасе. На третий день они достигли Уркана, но тунгусов там не нашли, зато встретили гольдов-зверовщиков. Они заночевали у них и на другой день хотели было идти назад, но неожиданно разразившаяся пурга принудила их остаться на месте. На вторую ночь тунгус скоропостижно скончался. Тогда приискатель, захватив у гольдов немного сухой рыбы, решил один идти за женщиной и за детьми, но новая пурга застала его в дороге. Она продолжалась несколько суток подряд и пресекла всякую возможность сообщения. С невероятными усилиями он прокладывал путь через сугробы, но не суждено ему было спасти семью умершего тунгуса. Зима в том году была суровая, пурга следовала за пургой. В третий раз снежная буря опять захватила его на полпути. Ветром замело старую лыжницу, он сбился с дороги и, по-видимому, заблудился. Что случилось с женщиной и детьми – неизвестно: их не нашли вовсе. Вероятно, они тоже заблудились в тайге и погибли от голода.

Весной, когда появились первые признаки оттепели, – продолжал свой рассказ Ингину, – мы оставили реку Уд и спустились на Уркан.

Как-то раз два тунгуса пошли по тундре искать оленей и там увидели чьи-то ноги, торчащие из сугроба.

Отец велел разгрести снег. Велико было наше горе, когда в покойнике мы узнали того самого молодого приискателя, которого все так любили. Из осмотра выяснилось, что он хотел было развести костер, но это ему не удалось. Сухую рыбу, которую он нес с собой, погрызли мыши.

Старик на минуту замолк.

В это время снаружи раздался страшный рев. Наша палатка заколыхалась. Где-то упало сухостойное дерево. С диким завыванием налетел ветер на наш бивак и точно злился, что с нами он не может расправиться так, как со светло-русым юношей-приискателем, пытавшимся спасти бедную вдову с детьми.

Одна из девочек, самая маленькая в отряде, проснулась и начала плакать. Тунгуска взяла ее на руки и стала укачивать.

Я взглянул на старика. Он сидел, закрывши глаза, и левой рукой как бы старался отодвинуть от себя страшные видения. Я дотронулся до его плеча. Он вздрогнул и испуганно огляделся, потом поднялся и молча стал расстилать свою постель. Я тоже лег на свое место, но долго не мог уснуть. К ночи метель разразилась еще сильнее. Иногда казалось, что ветром вот-вот сорвет палатку, но порывы его с шумом проносились мимо, и тогда грозный рев в трубе камина снижался до жалобного воя тоненьким голоском. Мне грезились маленькая палатка в лесу, занесенная снегом, и в ней несчастная мать с двумя малютками, и белокурый золотоискатель, прокладывающий дорогу через сугробы вот в такую же бурную ночь…