Текст книги "Сквозь тайгу (сборник)"

Так, осенью, пока не замерзли речки, они ловят соболей корейским способом; позже, когда в речках появляются забереги, позволяющие соболю перепрыгивать с одного края льда на другой, они пользуются китайскими плашками, и, наконец, во вторую половину зимы, когда выпадает глубокий снег, они начинают выслеживать соболя так, как это делают туземцы. В последнем случае в дело пускаются соболиная сетка, о которой говорилось выше, и обмет.

Обметом называется тоже сетка длиною в двадцать метров, шириною в один метр, с очком в два сантиметра. Этой большой сеткой окружается то место (небольшая каменистая россыпь, пень, нора бурундука и т. д.), где скрылся соболь. Обмет ставится таким образом, что верхние края его загибаются внутрь (обтягиваются шнурками), что препятствует соболю уйти, если бы он вздумал взбираться по сетке кверху. Охотник садится в стороне и ожидает, когда соболь выйдет из своего убежища. Если сеть оставлена на ночь, то к верхнему краю ее привязываются два-три бубенчика, колокольчики или какие-нибудь побрякушки. Звон их дает знать охотнику, что соболь вышел и старается выбраться из обмета. Тогда он дергает за шнурок, сетка падает внутрь и прикрывает собою зверька. Испуганный соболь начинает метаться и окончательно запутывается в сети.

Охота на соболя сопряжена с риском для жизни. Опасность является совершенно неожиданно и притом с той стороны, откуда ее, казалось бы, и ожидать нельзя.

Так, в 1904 году китаец Лю Сун-тян, с реки Санхобе, отправился на соболевание в верховья реки Кулумбе, берущей начало с западных склонов Сихотэ-Алиня.

Лю Сун-тян был добычливый охотник. Как старожил, он хорошо знал, что в Уссурийском крае первая половина зимы бедна атмосферными осадками и снега обычно выпадают лишь в феврале или в марте. Рассчитывая возвратиться заблаговременно, он взял с собою столько продовольствия, сколько мог унести на себе в котомке.

Лю Сун-тяну вначале повезло. Ловушки свои он осматривал через день, и не было случая, чтобы он возвращался с пустыми руками. Через месяц он уже имел девятнадцать отборных соболей, один другого лучше.

Но вот в начале декабря ночью совершенно неожиданно разразилась жестокая пурга и выпал глубокий снег, заваливший все его ловушки. Для очистки совести Лю Сун-тян хотел было все же обойти их, но с первых же шагов убедился, что это невозможно. Снег был глубиной по пояс. Тогда он решил прекратить соболевание и возвратиться в селение. Целый день он прокладывал себе дорогу по глубокому снегу и за весь день прошел не более полукилометра. Погода хмурилась, можно было ожидать новой пурги, и это принудило его вернуться обратно в зверовую фанзу. Между тем продовольствие быстро приходило к концу. Раньше, до снега, соболиные ловушки ежедневно давали ему рябчиков и белок, а теперь он питался тем, что захватил с собою из дому. Лю Сун-тян стал сокращать порцию с целью растянуть продовольствие на возможно большее число дней и от этого еще более обессилел.

Он слышал, что северные туземцы в таких случаях пользуются лыжами, но он не знал, как они делаются. Никакого другого инструмента, кроме топора, у него не было. Он вытесал две длинных доски, но сломал их с первых же шагов. Наконец настал момент, когда он израсходовал последние крошки продовольствия. Следующие дни он питался отбросами, которые выискивал в снегу около фанзы, а когда иссяк и этот источник пропитания, он принялся есть ремни от обуви. В конце концов очередь дошла и до соболей. Он опаливал их, мелко крошил, варил в котелке и эту своеобразную лапшу глотал с большой жадностью.

Время шло. Солнце поднималось все выше и выше. Пришел февраль. Снег, пригретый солнечными лучами, занастился[30]30
  Покрылся настом – тонкой корой.


[Закрыть]; потом опять ударил мороз с ветром. Когда Лю Сун-тян изрезал последнюю шкурку, он на глиняной стене фанзы сделал надпись углем, указал число съеденных им соболей, оделся и вышел. Недели через две его нашли другие соболевщики километрах в пяти от зверовой фанзы. Он стоял замерзшим в глубоком снегу, прислонившись к дереву. Одежда его была изодрана в клочки, а вся кожа на ногах, от ступни до колена, была ободрана острыми, режущими краями наста.

Другой трагический случай произошел в 1908 году на реке Тудагоу, притоке Даубихе.

Кореец Чом Ба-ги отправился в тайгу устраивать соболиные ловушки.

Место для охоты он выбрал весьма удачно. Обильный водою горный ручей и густой хвойно-смешанный лес, где было много рябчиков, бурундуков и белок, обещали ему богатую добычу.

К концу недели Чом Ба-ги устроил шестьдесят девять мостов. Он решил поставить еще один, последний мост и вернуться назад в селение, а с наступлением заморозков прийти сюда снова и приступить к соболеванию.

Как раз в том месте, где надо было устроить последний мост, поперек ручья лежала большая старая ель, хвоя с которой уже осыпалась и все ветви были обломаны. Только один сук, как раз на том месте, где нужно было ставить петлю, торчал кверху.

Кореец острым топором отсек его, но не у самого основания, а выше. Удар пришелся наискось, вследствие чего обрубленная ветка свалилась в воду, а на стволе осталась заостренная часть ее сантиметров в сорок длиною.

Чом Ба-ги перешагнул через нее, прошел по всему бревну до комля и затем повернулся назад. В это время подгнившая кора ели не выдержала давления ноги и сорвалась с заболони[31]31
  Заболонь – древесина ствола.


[Закрыть], вследствие чего кореец, потеряв равновесие, упал.

Заостренный сук пронзил его насквозь.

Прошел месяц, другой. О Чом Ба-ги ни слуху ни духу. Тогда сородичи пошли его искать и нашли несчастного зверолова мертвым. Он лежал поперек ели, ноги были свешены на одну сторону, конец заостренного сука торчал из спины, а по телу его, запорошенному снегом, соболь проложил себе дорогу.

Таких примеров можно было бы привести много. Я ограничусь только тремя, из которых последний ярко иллюстрирует, в какое тяжелое положение попадают иногда охотники в глухой тайге, находясь в полной зависимости от окружающего их животного мира.

Старый удэхеец Люрл, с реки Кусуна, в 1907 году рассказал мне следующий случай, который произошел с ним на реке Тахобе, когда волосы его не были так белы и глаза так плохи, как теперь.

Соболевал он на реке Цзаво, где у него была небольшая зверовая фанзочка, сложенная из накатника и обмазанная глиной. Она имела одно только окно, в которое были вставлены два куска стекла, склеенные узкой полоской бумаги. Окно это находилось почти на уровне земли, так как этой стороной фанза была несколько вкопана в землю. Вход прикрывался узкой дощатой дверью с ременными петлицами, надетыми на деревянные колышки. Никакого другого запора не было.

Как-то раз Люрл не пошел осматривать соболиные ловушки. С утра погода хмурилась, дул сильный ветер, – начиналась пурга. Удэхеец весь день провел за домашними работами, но незадолго до сумерек в фанзе вдруг сразу сделалось темно. Он взглянул на окно и увидел, что кто-то заслонил его. Тогда Люрл зажег огонь и поднес его к стеклу. То, что он увидел, заставило его задрожать от страха, быстро погасить огонь, затем тихонько подойти к двери и при помощи веревок начать изнутри запирать ее как можно крепче. В окне он увидел полосатый бок тигра. Страшный зверь, видимо, искал защиты от ветра и привалился к стене фанзы, как раз к тому месту, где было окошко.

Через щели в дверях Люрл видел, как померк солнечный свет и наступила ночь. Он сидел ни жив ни мертв и боялся пошевелиться. Как на грех, он испортил замок своего ружья и потому оставил его в селении. Первый раз в жизни он отправился в тайгу безоружным.

Когда стало светать, тигр встал, встряхнулся и отошел от окна. Люрл обрадовался, думая, что он ушел совсем. Прождав с четверть часа охотник подошел к дверям с целью снять запоры и вдруг увидел пестрое чудовище как раз против себя.

Тигр лежал на брюхе, вытянув передние лапы, и внимательно смотрел на дверь.

Безумный страх овладел звероловом. Он понял, что тигр охотится за ним. К вечеру пурга окончилась, кругом воцарилась тишина, и тогда Люрл ясно слышал, как полосатый хищник ходил вокруг фанзы, и видел лапу его в окне. Один раз тигр даже взобрался на крышу, словно желая проверить, нельзя ли как-нибудь сверху проникнуть внутрь жилища.

Еще одну ночь Люрл провел без сна, вздрагивая от каждого шороха и испуганно поглядывая на дверь и окно. На третьи сутки тигра совсем не было видно. Люрл хотел было открыть дверь и убежать, но когда он стал возиться около двери, страшный зверь одним прыжком опять очутился перед фанзой.

Люрл совсем потерял голову. Он голодал, потому что все продовольствие хранилось снаружи, в особом амбарчике на сваях.

К счастью, в это время послышались голоса. То были охотники из соседней зверовой фанзы.

Тигр тотчас скрылся в зарослях. Люрл вышел из своей темницы и увидел трех вооруженных удэхейцев с собаками. Они разложили три костра вокруг фанзы и сделали несколько выстрелов в воздух. Однако тигр оказался из трусливых и ночью, перед рассветом, задавил всех собак.

На другой день удэхейцы, обсудив положение, решили возвратиться обратно.

Прошло два месяца. Когда стали таять снега, старик Люрл с одним из своих сородичей отправился осматривать ловушки. Немногие из них пустовали, большая же часть была с добычей, преимущественно с белками, колонками[32]32
  Колонок – животное из семейства куниц; водится в лесах Сибири и Дальнего Востока.


[Закрыть], рябчиками и сизоворонками; но шесть ловушек поймали соболей.

Долго ждали пойманные соболи своего хозяина, пока сойки и вороны не растащили их по частям. В ловушках остались кости да клочки шерсти.

По следам на стаявшем снегу видно было, что тигр продолжал посещать фанзу, часто ложился перед дверью и взбирался на крышу.

Такая настойчивость зверя напугала старика Люрла. Он бросил это место совсем и перекочевал на реку Чеэ-Бязань.

* * *

Прежде чем попасть в какой-либо меховой магазин, шкурка соболя претерпевает много мытарств, о которых часто не знают не только покупатели, но и сами продавцы пушнины.

С соболя шкурка снимается тотчас, как только животное убито и не успело еще окоченеть. Для этого от заднего прохода вправо и влево делается два небольших разреза по два и пять десятых сантиметра длиною каждый, и затем, осторожно действуя ножом, стараются, сколько возможно, отделить шкурку около разрезов, в особенности около корня хвоста. Потом принимаются и за самый хвост. Это процедура довольно трудная: стержень хвоста сидит очень прочно, а плотная кожа его, покрытая длинными волосами, будучи сложена вдвое, с трудом выворачивается. Чтобы совсем не оторвать хвост, действуют так: захватив одним или двумя пальцами левой руки за основание стержня хвоста, правой равномерно тянут за шкурку, пока она не сойдет. Затем берут струганую палочку такой же толщины, как стержень, и при помощи ее вновь выворачивают хвост шерстью наружу. Палочка остается в шкурке хвоста до тех пор, пока он не высохнет.

Затем тушку соболя привязывают веревкой за стержень хвоста, вешают на гвоздь (приколыш), вбитый в стену, или на ветку дерева головой книзу и снимают шкурку чулком, препарируя лапки и уши.

Орочи нос соболя оставляют на тушке. Обычай этот основан на поверье, что соболь узнает (учует), кто именно поймал его.

Человек, позволивший себе снять нос вместе со шкуркой, навсегда лишается удачи в охоте.

Китайцы едят соболя только в том случае, если нет другого мяса, а растительная пища надоела. Обыкновенно же они бросают его около фанзы, предоставляя дальнейшую заботу о нем сойкам и воронам.

Орочи и удэхейцы, опять-таки из тех же соображений, чтобы соболь не узнал, где живет виновник его гибели, относят тушки подальше от жилища, а некоторые, наиболее суеверные, даже не приносят ее домой и бросают на месте охоты. Впрочем, в китайских зверовых фанзах приходилось иногда видеть засохшие тушки соболей, повешенные в амбарах, а также хорошо отпрепарированные собольи черепа. Покидая фанзы, китайцы не уносят их с собой, но любят собирать и нанизывать на веревочку, как украшения.

Как только шкурка с соболя снята, ее тотчас же, пока она еще сырая, надевают на пялку шерстью внутрь, а кожей наружу, за исключением хвоста, который уже более не вывертывают.

Китайская и корейская пялки делаются из дерева и имеют вид меча с тупыми краями, а орочская и тунгусская состоят из двух или трех соединенных у основания прутиков, свободные концы которых связаны ремешком. Они часто бывают украшены резьбой, причем основание обделывается в виде головы медведя, соболя, лисицы и т. д.

Русская пялка по внешнему виду такая же, как и китайская, но состоит из трех частей: двух боковых пластин, вставляемых внутрь сырой шкурки соболя, среднего клина, который вдвигается до тех пор, пока она не растянется на желаемую ширину. Очень часто шкурку не только не растягивают, а, наоборот, «ссаживают». Тогда ее редкая темная ость сближается, отчего она кажется лучше, чем есть на самом деле.

Когда шкурка подсохнет как следует и нет опасений, что мех станет подопревать, ее снимают с пялок и мнут руками до тех пор, пока она не сделается мягкой. В таком виде ее и хранят в сухом месте и только для осмотра покупателем выворачивают мехом наружу; при этом ее раза два сильно встряхивают, чтобы помятая ость легла ровнее.

Собольи шкурки по качеству меха делятся на четыре сорта:

1. Головка – одиночные экземпляры высшего качества.

2. Первый сорт – имеет густую шерсть однотонного темно-бурого цвета, с густым подшерстком с серым, слегка синеватым отливом; не более четырех-пяти процентов общего количества соболей в партии.

3. Второй сорт – при такой же шерсти имеет более или менее часто разбросанные по всему телу белесоватые остинки (искру) – двадцать пять – тридцать процентов всей партии.

4. Третий сорт – отличается шерстью среднего размера, темно-бурого цвета на спине (как бы в виде широкого продольного ремня) и светло-бурого по бокам и на брюхе. Подшерсток довольно густой, серого цвета – сорок – пятьдесят процентов всей партии.

5. Четвертый сорт – имеет светло-бурый цвет, переходящий в грязно-желтый, с редкой черной остинкой или без нее. Подшерсток серого цвета – пятнадцать – двадцать процентов всей партии.

6. Хвост – одиночные экземпляры худшего качества.

Скупщики пушнины соболей третьего сорта делят ее еще на две-три группы и расценивают их сообразно с качеством ости и подшерстка.

Смешанных мехов никто не продает и никто не покупает.

И в самом деле, соболь с искрой, затесавшийся среди однотонно-темных, мешает, режет глаз и даже некоторым образом обесценивает последних.

То же самое можно сказать и про плохих соболей. Как бы малоценны они ни были, но в хорошо подобранной партии всегда пойдут дороже, чем в одиночку или будучи смешаны с другими.

Дешевые сорта соболей китайцы подвешивают над очагом для подкапчивания, отчего действительно их мех становится немного темнее; но зато шкурка на долгое время приобретает запах дыма, и красивое розовато-оранжевое пятно на нижней части шеи животного блекнет, принимая грязноватый оттенок. С течением времени копоть стирается с ости, и тогда шкурка, вшитая среди настоящих темных соболей, начинает выделяться своим непривлекательным видом.

Раньше, до знакомства с русскими и китайцами, туземцы вовсе не занимались соболеванием; мех случайно убитого соболя шел на рукавицы, головные уборы или для наушников. Тогда туземцы больше ценили мех росомахи. Но вот прибывают маньчжуры и жадно набрасываются на соболей. Спрос на мех дорогого хищника создал промысел.

Раньше всех с маньчжурскими купцами познакомились амурские гольды и значительно позже туземцы, обитающие в Уссурийском крае, к востоку от Сихотэ-Алиня.

Обычно меха у туземцев выменивались: 1) на товары и предметы первой необходимости, как то: железные котлы, копья, ножи, топоры, фитильные ружья, порох, свинец; 2) на наркотические вещества – спирт, табак; 3) на предметы роскоши – шелковые ткани, фарфоровую посуду, серьги, браслеты, медные украшения, нашиваемые на одежду, и 4) на продовольствие – муку, рис, чумизу, бобовое масло и пр.

Особенно высоко ценились котлы и копья. Эти вещи имели громадное значение в жизни туземцев. Они играли большую роль при рождении ребенка; при внесении калыма (тори) во время заключения брака, при наложении штрафов (байтá), а также при снаряжении покойника в загробный мир. Они добывались с большим трудом, через третьи руки – от маньчжурских купцов или от японцев через посредничество сахалинских айнов. Любопытно, что этот меновой способ торговли держался чуть ли не до последних лет. В 1910 году туземцы кое-где начинают впервые продавать соболей на наличные деньги, но затем, во время революции, когда началось катастрофическое падение денежных знаков, снова обращаются к первобытному способу торговли.

По подсчету ороча, ему на свою семью, состоящую из него самого, его жены, старухи матери и двух его детей (пять человек), для круглого обихода на весь год, кроме юколы и мяса, необходимо: около 165 килограммов муки, 82 килограмма рису, 16 килограммов соли и 4 кирпича чая. Кроме того, он должен купить патроны, порох, спички, одежду, топор, нитки, иголки. На все это ему нужно в год около двухсот пятидесяти рублей золотом. Эти двести пятьдесят рублей он должен добыть охотой, и главным образом соболеванием. Торговля соболями в Уссурийском крае имеет по крайней мере столетнюю давность.

Первые свои шаги скупщики соболей начали с обманов.

Маньчжурские купцы не замедлили воспользоваться неведением туземцев. Заметив, какую ценность для них представляют котлы, они стали требовать за каждый котел столько собольих шкурок, сколько он мог вместить их до краев, уминая рукою.

Старообрядцы, поселившиеся в Уссурийском крае, рассказывали, что когда они впервые прибыли на реку Амгу, то соседи их, удэхейцы, не знали цены на соболий мех и охотно выменивали его на обыкновенные жестяные чашки, стоимостью в двадцать копеек, принимая их за серебряные.

Низкая цена на соболий мех и большой спрос на него заставили туземцев энергично взяться за охоту. Расхищая свои природные богатства, туземцы вели соболиный промысел без должной осмотрительности и, сдавая меха за бесценок купцам, сами от этого не делались состоятельными.

Площадь обитания соболя стала быстро сокращаться, и в конце концов дело дошло до того, что был поднят вопрос об ограждении дорогого хищника от полного его истребления.

В 1912 году был издан закон, воспрещающий охоту на соболей в течение трех лет. Закон этот имел целью дать зверьку отдых от постоянного преследования и дать возможность вновь наплодиться.

Лица, которые ко дню опубликования закона имели на руках собольи шкурки от охоты предыдущих лет, должны были явиться в канцелярию ближайшей лесной администрации для наложения на них печатей.

Хотя этот закон сохранял соболей, все же результат получился обратный. Дело в том, что для туземцев звероловство является столь же необходимым средством к жизни, как и рыболовство. Без соболевания они будут терпеть такую же нужду, как и земледельцы, которым запретили бы обрабатывать землю, а потому одним запретом невозможно было остановить туземцев от соболиного промысла. К тому же скупщики пушнины стали уговаривать их не обращать внимания на запрет и продолжать работу.

Китайцы прекрасно учли беспомощное положение туземцев. Они знали, что туземцы продать русским мехов не могут, держать их у себя долго не станут, и потому предлагали цены значительно меньше, чем в прежние годы, мотивируя риском потерять незаконно добытую пушнину во время перехода через русские селения, где возможны обыски и задержания лесной стражей.

Таким образом запрет охоты на соболя без субсидирования туземного населения продовольствием привел к тому, что туземцы, чтобы заработать ту сумму, которую получали ранее от охоты, должны были удвоить энергию и в действительности стали ловить соболей больше, чем прежде.

Китайцы, скупив собольи шкурки почти за бесценок, не везли их по дорогам, а пробирались в Маньчжурию тайком, минуя таможенные посты и обходя деревни. Таким образом все соболя, пойманные во время запрета, ушли в Китай, и только ничтожный процент их остался в крае.

Теперь посмотрим, как производилась скупка пушнины в таежных районах.

Ею занимались русские, якуты и китайцы, а позже – корейцы и японцы. Мелкие скупщики пушнины скупали пушнину на свой счет, за свой страх и риск, а потом уже перепродавали ее крупным торговым фирмам.

Русские сами соболей не ловили (за исключением старообрядцев), но охотно скупали их у туземцев, редко у корейцев и еще реже у китайцев.

Русские скупщики мехов просто отправлялись в тайгу и покупали меха за наличные деньги, при этом старались убедить туземцев, что во Владивостоке и Хабаровске цена на соболей упала и потому дорожиться не следует. Они придумывали и причины падения цен, иногда настолько наивные, что в них могли поверить разве только простодушные люди, живущие вдали от населенных пунктов.

Достойны удивления и те способы, к которым прибегали скупщики пушнины, чтобы сбить с толку туземцев. Иногда они объявляли, что новая мода требует соболей светлых и потому черные не в цене, при этом нарочно за плохого соболя давали большие деньги. Весть о новой расценке быстро распространялась в тайге. Этого только и надо было скупщику пушнины. Потеряв в одном месте несколько десятков рублей, он в других стойбищах наверстывал потерянное сторицей.

Русские скупщики пушнины стремились использовать свое знакомство с туземцами следующим образом: они брали у них соболей без денег, не уславливаясь о цене (кредит в тайге – вещь самая обыкновенная). Продав соболей в городе, скупщики объявляли туземцам цену, какую находили для себя выгодной, и по этой цене производили расчет.

Так, в 1906 году старообрядец Леонтий Бортников, с реки Амгу, собрал у местных туземцев соболей на четыре тысячи рублей, а продал их в городе за семь тысяч рублей, заработав таким образом сразу около трех тысяч рублей золотом.

В том случае, если по настоянию охотника скупщик должен заранее договориться с ним о цене, он все-таки брал соболей, и, если ему в городе не удавалось продать их с выгодой для себя, он просто возвращал их хозяину, и сделка считалась несостоявшейся.

Особенно большие проценты имели скупщики пушнины в период с 1913 по 1920 год, когда в обращении у населения имелись «сибирские» денежные знаки, ценность которых падала не по дням, а по часам.

Скупая пушнину у туземцев, скупщики иногда убеждали их, что курс «сибирских» денег начал повышаться и что в свое время они достигнут своей настоящей цены на золото. Приобретенная таким образом, буквально за гроши, пушнина в городе продавалась на валюту, и притом по небывало высокой расценке.

Другие (как, например, Берсенев на Амуре и Степанов в Уссурийском крае) снабжали туземцев оружием, огнестрельными припасами, продовольствием и предметами первой необходимости в кредит в течение целого года и только один раз, в конце зимы или ранней весной, отправлялись к своим должникам для сбора пушнины. Туземцы могли уплачивать долги и деньгами, продавая соболей на сторону, но на практике мало кто пользовался этим правом. Туземцы боялись продавать меха случайно заехавшему к ним скупщику из опасения продешевить соболей и потерять доверие своего кредитора.

Русские торговцы, собрав соболей у туземного населения Уссурийского края, отправлялись во Владивосток или Хабаровск, где у них в свою очередь приобретали собольи шкурки более крупные скупщики. Бывало и так, что эти последние иногда сами ехали к мелким скупщикам в целях предупредить конкуренцию и получить товар из первых рук.

Интересно со стороны наблюдать, как два скупщика продавали друг другу шкурки. Мелкий скупщик, спрятав с десяток лучших соболей, показывал городскому скупщику все остальные шкурки. Та и другая сторона горячо спорила. Наконец сделка заключена, соболя приобретены, и деньги приняты. Тогда мелкий скупщик вынимал спрятанных соболей, вследствие чего покупщик оказывался поставленным в такое положение, что должен был приобрести и эту вторую партию, ибо без нее первая являлась обесцененной. Чтобы лучшие соболя не попали в руки конкурентов, он должен их иметь, хотя бы и по дорогой цене. Само собой разумеется, что мелкий скупщик пользовался безвыходным положением горожанина и запрашивал втридорога. При такой системе он иногда выигрывал на пятьдесят процентов больше того, чем мог бы получить, если бы предъявил к торгам всю партию сразу.

Китайское соболевание в Уссурийском крае и скупка пушнины китайцами у туземцев имеют свою историю. Звероловы-китайцы прекращали свою работу, как только выпадали глубокие снега, что обыкновенно происходило для бассейна Уссури и ее притоков в январе, а для Уссурийского края – в декабре. Возвращение соболевщика в деревню становилось известным в тот же день. Тогда все другие охотники устремлялись к нему, и начинались расспросы. Пришедший не скрывал, сколько он поймал соболей, и охотно показывал свою добычу. Шкурки переходили из рук в руки, их осматривали и оценивали. Когда приходил последний зверолов, то все уже знали, кто в текущем году имел успех и кого постигла неудача.

Лет двадцать назад китайские звероловы оставляли собольи меха в фанзах открыто. Они знали, что никто их не тронет, а если бы кто и решился позариться на чужую собственность, то его ждало страшное наказание – закапывание живым в землю. Не крали и первые русские переселенцы, попавшие в Уссурийский край в 1859 году. Но затем, после 1906 года, когда число переселенцев возросло, пропажа мехов сделалась обычным явлением. Китайцы стали укупоривать их в жестяные банки и закапывать под земляной пол в фанзах. Скоро, однако, грабителям этот секрет стал известен. Тогда китайцы придумали другой способ хранения пушнины. Они стали складывать собольи шкурки в мешки и прятать их в дуплах деревьев, в стороне от жилища, а для того, чтобы не протаптывать к ним тропы, подходили к дуплу каждый раз новой дорогой, иногда делая значительные обходы.

Во всякую вновь приобретенную страну всегда идет сперва элемент, который не мог ужиться у себя на родине. Людьми этими главным образом руководит алчная нажива. Великие бедствия терпит туземное население от таких завоевателей. Уссурийский край в этом случае не представлял исключения.

Как только приморская окраина стала заселяться, колонисты начали «прижимать» китайцев и под разными предлогами отбирать у них пушнину. Скоро дело перешло к открытым насилиям.

Китаец выслеживал соболя, а «промышленник» выслеживал китайца. Началась настоящая охота за людьми – стрельба по «лебедям», так называли одетых во все белое корейцев, и по «фазанам», т. е. по китайцам, одетым в темные цвета. И те и другие были заманчивыми «объектами» для охоты. У них всегда можно было найти женьшень, собольи меха, кабарожью струю и панты.

Грабители стали караулить соболевщиков в то время, когда те выходили из тайги. Тогда китайцы стали делать ночные переходы горными тропами, целиною, без дорог; ночью они шли, а днем отдыхали.

В ясные светлые дни грабители взбирались на высокие горы и оттуда смотрели в долины, – не видно ли где дымка, который указал бы место привала соболевщиков.

При столкновениях дело доходило до перестрелки, в результате которой всегда были жертвы с той и с другой стороны. Грабители, расширяя свой район действий, начали делать нападения и на туземцев. Эти последние старались сперва откочевывать подальше в горы, но смерть следовала за ними по пятам. Многие из них тогда побросали веками насиженные места и ушли в Маньчжурию.

В Уссурийском крае тайга оживает зимою. Тогда китайцы, корейцы и туземцы устремляются в горы. Ради маленькой собольей шкурки они забираются в самые глухие дебри и здесь, перенося голод, холод, проводят долгую зиму, иногда в совершенном одиночестве.

Но вот возвращались китайцы, приходили с охоты и туземцы. Лихорадочная деятельность охватывала все население. Это – время скупки пушнины, время расчетов, расплаты с должниками. Изголодавшийся удэхеец озабочен не тем, как бы повыгоднее продать своих соболей (китайцы брали их по цене, которую находили для себя выгодной), а тем, как бы при подсчете с кредиторами они не отобрали у него жену и ребенка.

Наконец расчеты кончены. Китайцы расходились по своим фанзам и предавались азартным играм в «банковку».

В это время проявляли усиленную деятельность хунхузы. Они появлялись то здесь, то там, нападали на соболевщиков и отбирали у них меха, деньги и все, что есть ценного. Если китайцы не хотели указать, где спрятаны соболя, хунхузы прибегали к пыткам.

При царском режиме китайцы немилосердно эксплуатировали туземцев, при этом пускались в ход и обман, и насилия, и побои. Так, скупая соболей, они платили туземцам за меха номинально, хотя бы цена и была высока, но никогда не выдавали денег на руки, а списывали их с общей суммы долга, выдавая в кредит новый товар по такой расценке, которая сторицей окупала всякие затраты. Немудрено, что при этой системе туземец всегда оставался в долгу у китайцев. Так, например, в 1906 году удэхеец Чан Лин с реки Такемы должен был китайцу три тысячи рублей. Он в два года сдал ему восемьдесят шесть соболей, и долг не только не уменьшился, а возрос еще более.

Конечно, честность амурских туземцев стала падать. Теперь они уже не говорили, сколько поймали соболей. Уплачивая долги скупщикам пушнины, они отдавали им худших соболей, а двух или трех лучших старались спрятать, чтобы потом тихонько продать их где-нибудь на стороне. Туземец привык, что его обманывали на каждом шагу, и потому такой невинный обман с его стороны являлся единственным средством борьбы с хищниками-торгашами. Если он не поступал бы так, то умер бы с голоду.

Туземцы пускались и на другие хитрости, от которых начинали страдать сами скупщики пушнины. Так, при всяком удобном случае они старались набрать в долг побольше, в расчете затянуть его, вывести из терпения кредитора и тогда вручить ему соболей похуже и по высокой цене. Последний рад был взять хоть что-нибудь, лишь бы разделаться с обанкротившимися должниками.

Когда китайский скупщик пушнины отправлялся к туземцам, живущим далеко в горах, он вез с собою легкий мелочной товар, как то: маленькие складные зеркала, перочинные ножи, бусы, шелк для вышивания, табакерки, трубки, иголки, наперстки, ножницы, бисер, серьги, кольца, браслеты и кое-какие сласти.

Прибыв к туземцам, китаец прежде всего угощает их немного спиртом и всем присутствующим делает небольшие подарки. Без подарков нечего к туземцам и ездить и никакой скупки пушнины произвести нельзя.

После угощения китаец сообщал новости из политики, рассказывал о том, что случилось у русских, в Японии и у американцев и как к этому относятся в Китае, причем вовремя умело подчеркивал трудность приобретения товаров, говорил также вскользь, что все вздорожало, и тут же придумывал, почему вздорожали товары. Все это выходило у него кстати и вполне правдоподобно.