Текст книги "Матросские досуги (сборник)"

Плен и побег

В 1807 году капитан В. М. Головнин, известный после пленом у японцев, отправился на шлюпе «Диана» в первое кругосветное путешествие на судне русской постройки. Шлюпы «Надежда» и «Нева» уже прежде этого, под начальством И. Ф. Крузенштерна, первые под русским флагом обошли вокруг света[14]14
  В 1803–1806 гг.


[Закрыть], но эти два судна куплены были в Англии.

Экипаж «Дианы» был отборный; офицеры избраны были отличные; вооружение, запасы и все принадлежности изготовлены и устроены были с особенною заботливостью и знанием дела.

Незадолго до выхода шлюпа из Кронштадта государь вынужден был заключить мир с Наполеоном – мир непрочный, но кой-как державшийся до 1812 года миролюбием царя нашего Александра I, который не хотел войны. Этот мир не полюбился англичанам, которые были и оставались в ссоре с французами и хотели принудить к тому же других. От этого вышла у нас с ними размолвка.

Пришедши в Англию и запасшись там еще чем нужно было, В. М. Головнин, видя, что дело между Англией и Россией может дойти до разрыва, стал хлопотать о выдаче ему от английского правительства свободного паспорта, какие выдаются судам, идущим за учеными розысками в дальний и многолетний путь. Эти паспорта заведено выдавать разными государствами на случай объявления войны после отбытия судов, в том именно уважении, что такие суда, хотя и военные, отправлены не для войны, а для ученых розысков на общую пользу.

Паспорт и был выдан, но, на беду, в тот самый день, когда объявлена была между Россией и Англией война. «Диана» отправилась и по необходимости зашла на мыс Доброй Надежды. Здесь стояла английская эскадра, и адмирал ее объявил, что не может отпустить нашего шлюпа, а должен его задержать до получения из Англии приказаний. Как ни горько, а надо было покориться силе.

Проходит один месяц за другим, наконец и целый год, а англичане все еще держат шлюп наш, будто бы не получая из Англии приказания. У капитана уже почти недоставало средств содержать и продовольствовать команду. Англичане ему не только не оказывали ни в чем и никакой помощи, но, напротив, старались всячески притеснять, чтобы принудить отдаться добровольно в их руки; то требовали они, чтобы матросы наши высылались для работ на английские суда – в чем, однако же, Головнин отказал наотрез, – то грозили свезти команду нашу на берег и приставить к шлюпу свой караул.

Видя, что положение его со дня на день становится хуже и что добра ожидать нельзя, командир «Дианы» решился выручить команду и судно и уйти из залива при первом удобном случае. Дело это было весьма трудное: «Диану» поставили в самой глубине, в углу залива, подле английского адмиральского корабля, и окружили многими другими кораблями и фрегатами, мимо которых надо было проходить. Кроме того, все паруса были отвязаны, и нельзя было привязать их в глазах англичан; провизии свежей не было вовсе, а сухарей очень мало – за год всё съели, – и изготовить их также нельзя было при наблюдении неприятеля.

Головнин нарочно выезжал много раз на шлюпке из залива, наблюдая различие ветров, которые в самом заливе и в открытом море стояли всегда разные. Таким образом он узнал, какого ветра ожидать в море при таком-то ветре в бухте, и, соображаясь с этим, готовился. С большою осторожностью перевезли понемногу самый небольшой запас харчей и воды и, подготовив на палубе паруса для привязки, ждали по ночам попутного ветра.

В половине мая 1808 года, ночью, задул очень свежий норд-вест. Английская эскадра чинилась, отдыхала и исправлялась перед выходом в море. Но телеграфом дано было знать с вечера, что два судна идут с моря – их-то всего более надо было опасаться. В. М. Головнин надеялся на темную и бурную ночь и на расторопную команду свою. Терять время было нечего; надо было решиться. Годичная неволя так надоела, что все готовы были на отчаянное спасение.

Как только смерклось, на «Диане» привязали втихомолку штормовые стакселя – других парусов нельзя было привязать скрытно. Тут нашел шквал, и командир, велев обрубить канат, поворотил и, подняв стакселя, пошел. В ту же минуту замечена была тревога на ближайшем английском судне, откуда закричали в рупор адмиральскому кораблю, что русский шлюп уходит.

На «Диане» была тишина: никто не смел громко говорить – не только кричать. Миновав все суда, она пустилась в проход из бухты, и в то же время бросились подымать брам-стеньги, привязывать паруса; все офицеры, гардемарины и унтера работали внизу, на реях и марсах.

Несмотря на усилившийся ветер, дождь и темноту, в два часа успели привязать другие паруса и подготовить к подъему.

В десять часов «Диана» была уже в открытом море, и англичане в погоню за нею не поспели. Таким образом кончился плен «Дианы» на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся год и двадцать пять дней.

Уменьшив порцию, пустившись далее на юг и далее от всех островов и берегов, остерегаясь всякой встречи и обогнув Новую Голландию[15]15
  Юг Африканского континента.


[Закрыть], «Диана» во весь путь пристала к одному только островку, лежащему в стороне от всякого пути, и затем отправилась прямым путем и пришла благополучно 23 сентября 1810 года на Камчатку.

Вольный моряк Герасимов

Мещанин Матвей Герасимов ходил на вольных судах по Белому морю и перевозил хлеб и другой купеческий товар. Бывали у него когда-то и свои суда, но сокрушались одно за другим: беда ровно по пятам за ним ходила. Обеднев, он пошел в шкипера на чужие суда. В 1810 году, когда у нас был разрыв с Англией, он отправился из Архангельска в Норвегию; а что случилось с ним на пути, о том сам он рассказывает так.

В июле вышел я из Архангельска, на купеческом судне Поповых, по имени «Евпл-второй», и пустился с грузом ржи в Норвегию. На «Евпле» кроме меня был штурман, из отставных флотских, да восемь русских же вольных матросов.

Не доходя до мыса Нордкап, увидели мы 19 августа военный фрегат, который подошел, лег в дрейф и спустил шлюпку; она подошла к «Евплу», и офицер кричал что-то на непонятном мне языке; я лег в дрейф, и офицер с пятью матросами взошли ко мне на судно; это были англичане. Они без околичностей стали к рулю и парусам и взяли корабль наш в свое управление. Английские матросы обыскали нас и отняли у меня деньги. Противиться им мы, как безоружные, не могли, да и фрегат английский лежал рядом с нами в дрейфе, а за ним показался еще фрегат.

Меня взяли на шлюпку и представили с бумагами, какие при мне были, на фрегат; но объясниться не могли мы и там: ни они не знали по-русски, ни я по-английски.

Вечером меня опять отвезли на мое судно; там застал я из своих только штурмана, боцмана, одного матроса и юнгу; прочие шесть увезены были англичанами. Зато они на «Евпле» оставили из своих офицера и семь матросов; да с моего судна взят был на фрегат буксир.

До 23 августа тащили нас таким порядком. Наше судно пораздергало качкой, и в нем оказалось до четырех футов воды. Ветер был очень свежий; мы крепко осаживали собою английский фрегат, и потому решился он бросить буксир и приказал своему офицеру, лейтенанту Корбету, идти с «Евплом» в Англию самому, для чего прибавили нам еще двоих из лучших матросов моих.

Таким образом плыли мы, под управлением англичан, еще четверо суток. Тяжело стало у меня на сердце, что идем мы в плен и что пропадет и корабль хозяйский, и товар. Подумав, я стал уговаривать товарищей своих, всего пятерых, избавиться от плена. Матросы согласились, но штурман опасался неудачи и никак не соглашался. Я уговорил товарищей сделать дело без него, оставив также и юнгу нашего, который был болен.

30 августа в пять часов утра, когда офицер и шесть английских матросов все спали в каюте, а один только стоял на часах, мы подошли тихонько к каюте, заперли ее, заколотили запором, а сами, кинувшись на оплошного часового, столкнули его за борт.

Сделав это, мы пустились при попутном ветре к норвежским берегам. Мы остались, для управления рулем и парусами, всего сам-пять. Англичане, проснувшись, начали всеми силами ломиться из каюты, мы стращали их криком и показывали в угрозу оружие; уходившись и отощав, они стали просить воды и пищи, которую мы им подавали с осторожностью. Долго они, как видится, все еще надеялись выломиться из-под запоров и одолеть нас силой и, даже нашедши в каюте старое долото, сняли его с черенка и как-то ухитрились из трубки его выстрелить. Мы на это стали грозить им ихними же ружьями, которые они по неосторожности оставили при своем часовом, наверху. Наконец мы выморили их голодом и жаждой, и они покорились. Тогда мы затеяли мену: за бутылку воды они передавали нам по две и по три бутылки вина и рому, который остался внизу и был заколочен вместе с пленниками.

В такой нужде и тревоге, а отчасти и в страхе, чтобы семеро пленников наших не вырвались, тогда как у нас почти ничего не было для защиты, да и на штурмана и юнгу не было надежды в помощи, – в такой тревоге достигли мы наконец датских берегов, пришедши к приморскому городку Вардгузу. Я съехал на берег, явился к коменданту и рассказал дело наше; здесь я таки мог объясниться, потому что в походах своих по мурманскому берегу наметался в норвежском языке, а он датскому близок.

Комендант прислал со мною на судно унтера и десяток солдат; при них я отпер дверь в каютную. Вышел наперед офицер и отдал мне шпагу свою, кортик и кинжал, а также английский флаг, взятый им с собою для подъема, в случае нужды, на нашем судне; затем вышли поодиночке и матросы, и всех их датская военная команда приняла и увезла в город. Комендант выдал мне свидетельство в получении от меня пленников; а я, простояв за противными ветрами еще дня четыре, снялся с якоря и благополучно пришел в Колу.

Это показание, подписанное также боцманом Иваном Васильевым и матросами Петром Петуновым, Федором Пахомовым и Михайлом Сусловым, подал Герасимов Кольскому городничему, представив свидетельство об отдаче семи пленников своих, и просил позволения выгрузить рожь, которая от большой воды в трюме подмокла.

Государь Александр I пожаловал мещанину Герасимову солдатский Георгиевский крест за смелость, решимость и храбрость его. Флаг и шпага английского офицера, отобранные вначале у Герасимова, были ему опять выданы начальством – для хранения на память этого подвига у себя и у потомков своих; кортик же хранится и теперь в артиллерийском арсенале архангельского порта.

Наваринская[16]16
  Имеется в виду город Наварин – ныне греческий порт Пилос.


[Закрыть]битва

Лет шесть уже боролись греки с турками и хотя были гораздо слабее, но все еще держались. Турки принялись душить и резать их, где могли одолеть, поголовно. Государи русский, английский и французский условились кончить дело это и потому, приказав посланникам своим переговариваться в Царьграде, в то же время выслали по эскадре в Средиземное море, к греческим берегам, чтобы понудить турецкого адмирала к перемирию с греками, до окончания переговоров.

Турецкий адмирал, Ибрагим-паша, стоял в это время с флотом в наваринской гавани; ему объявили требование трех союзных держав, и он дал слово остаться в гавани и выждать повелений султана. Чрез несколько дней он, видно, одумался и вышел было со всем флотом в море. Но английский адмирал принудил его воротиться, войти опять в наваринскую гавань и стоять там, как обещано было, на якоре. Неохотно покорился этому Ибрагим-паша, но, не решаясь противиться, думал объехать нас на кривых. В досаде, что его заставили воротиться, он высадил в Наварине войско на берег и пошел сам с ним опустошать греческую землю, грабить, жечь и резать. А надо сказать, что город, крепость и гавань Наварина были уже до этого в руках у турок, а вся земля вокруг населена греками. Вот Ибрагим-паша и думал: «Пусть же караулят меня с моря, а я тем часом позабавлюсь на берегу».

Между тем подоспели и французская и наша эскадры; наша – под начальством контр-адмирала графа Гейдена. Три эскадры соединились, и главное начальство принял английский адмирал Кодрингтон, как старший в чине.

Узнав, что Ибрагим-паша опять отступил от слова своего и бесчинствует с войсками на берегу, главнокомандующий в полдень 8 октября 1827 года дал сигнал войти в гавань; но в то же время, надеясь еще кончить дело миролюбно, строжайше запретил не только начинать боя, но даже подавать чем-нибудь вид, будто мы хотим ссориться или драться.

Гавань эта, с довольно узким входом, который прикрыт крепостями, очень просторна: там могли бы стать едва ли не все флоты вместе, сколько их есть на свете. Турецко-египетский флот, всего до шестидесяти пяти больших и малых военных судов, в том числе пять брандеров и до тридцати транспортов, стоял в три линии, подковой, вкруг всей гавани; всего у них было две тысячи восемьдесят две пушки и восемнадцать тысяч семьсот человек экипажа; на каждом восьмидесятичетырех-и семидесятичетырехпушечном корабле (которых всего было восемь) находилось четыре пушки, могущие бросать мраморные ядра в три пуда весом.

Союзный флот имел всего десять линейных кораблей, десять фрегатов, два корвета, один бриг, две шкуны, два тендера – итого двадцать семь судов; в том числе русских четыре корабля и четыре фрегата. Союзный флот стал входить в гавань; впереди английский адмирал на корабле «Азия». С наваринской крепости, у входа на горе, сделали холостой сигнальный выстрел, и все утихло. За английскою начала вступать французская эскадра (адмирал Риньи). Наша эскадра шла последнею и потому проходила между огнем крепости и береговых батарей, которые молчали при проходе английской эскадры. На эти выстрелы наши не отвечали, а спешили к месту. Наша эскадра стала борт о борт с турецкими кораблями, по левую руку от входа, между тем как английская и французская эскадры заняли средину и правую сторону подковы. Наш адмиральский корабль «Азов» (капитан 1-го ранга Лазарев), под флагом контр-адмирала графа Гейдена, стал ближе всех к средине; от него ко входу в гавань: «Гангут» (командир Авинов), «Иезекииль» (командир Свинкин), «Александр Невский» (командир Богданович); фрегаты: «Проворный», «Елена», «Кастор» и «Константин».

Главная сила турок находилась по правую руку при входе в гавань. Тут стояло, в первой линии, два линейных корабля их и четыре двухпалубных фрегата; далее один большой фрегат, линейный корабль и три фрегата различной величины; а во второй линии – мелкие суда; по обоим концам подковы, у входа в гавань, и, стало быть, на ветре, стояло пять брандеров.

Английский адмиральский корабль «Азия» бросил якорь перед турецким и египетским кораблями, которые стояли оба рядом; за ними подошли прочие английские, а потом французские корабли. Шлюпка с английским офицером с фрегата «Дармут», посланная к турецкому адмиралу, проходила мимо брандера, с которого вдруг ружейным залпом убили этого офицера и нескольких матросов. Французский адмиральский фрегат «Сирена» стоял подле этого брандера и египетского фрегата и мог бы потопить тотчас виновный брандер, но надо было дать время английской шлюпке удалиться. Египетский фрегат не выдержал и первый пустил два ядра в «Сирену», она тотчас же ответила всем бортом и почти с первого разу уничтожила своего неприятеля.

Английский адмирал послал на шлюпке другого офицера – уведомить турецкого адмирала, что если сам он не начнет боя, то мы драться не хотим. Вместо ответа и этот офицер был убит из ружья, а турецкий адмиральский корабль пустил несколько ядер. Тогда «Азия», английский флагман, открыл такой страшный огонь, что оба неприятельских адмиральских корабля вскоре разбиты были в пух.

При первом выстреле, которым убит был английский переговорщик, русская эскадра вступила в гавань и должна была выдержать сильный огонь береговых батарей, которые дотоле молчали. Она пустилась влево, вдоль турецкого флота, бросая якорь бок о бок с неприятелем; наш «Азов» стал против адмиральского корабля Тагира-паши, и, заняв свое место, корабли наши открыли убийственный огонь против тройной линии турецкого флота.

Четыре часа без умолку страшный гром пушек раскатывался по простору – дым налег черной тучей на всю обширную гавань. Турки смолкли – замолчали и наши. А когда ветер, дувший от входа в гавань, согнал тучи дыма на берег, к горам, то увидели, что турецко-египетского флота нет.

В самом деле, видно, у нас рука легка: была бы шея крепка. Ядра наших трех эскадр в четыре часа уничтожили наголо более шестидесяти неприятельских судов, в том числе корабли трех адмиралов турецких: Тагира-паши, капудан-бея и Мохарем-бея. Все были потоплены: либо горели ярым пламенем, либо сбиты на берег и брошены экипажами.

Пороховой дым угнало ветром, а теперь всю гавань покрыл огонь. Турецкие корабли горели, словно взапуски, и страшные взрывы, один за другим, оглушали окрестность и встряхивали город Наварин и прибрежные горы.

Не много времени – четыре часа, а много тут сталось дивного и славного для нас и наших союзников.

На французский корабль «Сципион» навалил брандер турецкий, так что бушприт «Спициона» завяз в снастях брандера. Пламя по ветру уже заливало в открытые порты; картузы загорались в руках матросов; трижды загорался корабль в разных местах, и девять матросов погибли от ожогов при старании освободиться от брандера, и все же его благополучно оттащили буксиром и пустили под ветер, на турецкий же флот.

Французский адмиральский фрегат «Сирена» подошел на пистолетный выстрел к двухпалубному турецкому фрегату, залпом поднял его на воздух – и сам едва только спасся, потеряв при взрыве свою бизань-мачту

Английский адмиральский корабль «Азия», не дав неприятелю своему времени очнуться, положил на палубах турецкого адмирала до шестисот пятидесяти человек, избив корабль его в решето.

Наш «Азов» связался разом с пятью большими военными судами. Тогда французский корабль «Бреслав», обрубив канат, подошел на помощь и стал поперек, под кормой «Азова», прикрыв его от продольных выстрелов. «Азов» разбил в щепу двухпалубный фрегат Тагира-паши, сбил на берег восьмидесятипушечный корабль, который сгорел, и вместе с «Бреславом» потопил еще два больших фрегата и корвет. Из шестисот человек команды на корабле Тагира-паши до пятисот было убито и ранено. Лейтенанту Бутеневу на «Азове» оторвало руку. Его только насильно могли отвести от пушек на перевязку, где ему тотчас отрезали руку по плечо. В это самое время раздалось громкое «ура» команды на гибель Тагира-паши. Бутенев вырвался, вскочил и подхватил громким голосом: «Ура!»

Командир корабля «Иезекииль» капитан Свинкин, тяжело раненный картечью в начале сражения, остался на юте и командовал до конца.

«Гангут» разбил фрегат турецкий и несколько корветов и бригов; «Иезекииль» также разбил большой фрегат и несколько мелких судов; а на долю «Александра Невского» достался двухпалубный фрегат, которых у турок было много, да два корвета.

Английские бриги «Москито» и «Филомель», завязавшие у самого входа в гавань дело с четырьмя брандерами, попались было в такой перекрестный огонь, что послали шлюпку просить помощи у соседей. Наши фрегаты «Кастор» и «Константин» кинулись с таким рвением на выручку, что столкнулись было, бросая якорь. Один из английских бригов много потерпел и потерял все якоря; наш «Константин» взял его на буксир и продержал всю ночь.

Разбитый «Азовом» египетский адмиральский корабль отрубил канат и привалился к берегу; но часу в двенадцатом ночи ветер изменился, снес Тагира-пашу с мели и понес его поперек линии нашей по гавани, так что он навалил на «Гангут». Этот встретил его залпом, и экипаж кинулся на абордаж, но корабль Тагира был уже зажжен турками в шести местах и пущен вместо брандера. Насилу успели с «Гангута» погасить пожар, потом, срубив бушприт у Тагира, отсунули его шестами. «Азов» также едва только успел отрубить канат, чтобы избавиться от этого гостя. В это самое время взорвало на воздух ближайший турецкий фрегат.

Вообще в деле этом, где флоты дрались, став тесными рядами на якорь, а турки с наветру пустили шесть брандеров, от гостей этих была большая опасность; но беды никакой не случилось, а, напротив, все брандеры благополучно пропущены сквозь нашу линию и затем наваливали на самих турок.

При разбитии «Азиею» турецкого адмиральского корабля пособил и наш «Азов». Когда «Бреслав» выручил его, как уже рассказано было ранее, и «Азов» наш вздохнул посвободнее, то восьмидесятипушечный корабль Мохарем-бея, с которым дралась «Азия», повернулся прямо кормой к нашему «Азову». Это случилось оттого, что Мохарему перебило ядром якорную цепь. Увидав это, на «Азове» тотчас отделили четырнадцать орудий, чтобы бить его, и разбили ему всю корму; а когда вслед за тем он загорелся, то сильным картечным огнем с «Азова» не давали туркам приступиться, чтобы тушить пожар, поэтому корабль сгорел и взлетел на воздух.

В деле этом три адмиральских корабля более всех потерпели. Английский потерял бизань-мачту, а французский – грот– и бизань-мачты; у «Азова» все мачты были так избиты, что он только с трудом мог нести паруса. На «Азове» в самом корпусе было сто пятьдесят три пробоины и семь подводных.

Во время сражения судами нашими взорвано тринадцать турецких военных судов да ночью и на другой день еще восемнадцать; из всего турецкого флота остался один фрегат и до пятнадцати мелких судов. Немудрено было бы и их уничтожить. Но адмиралы не хотели этого, как и не хотели брать их в плен, так как в то время не было объявлено туркам войны и вся битва Наваринская была только оборона и наказание от нас беззаконным зачинщикам.

Когда государь наш Николай I съезжал с «Азова», готовившегося отплыть из Кронштадта в Средиземное море, то сказал: «Надеюсь, что в случае военных действий поступлено будет с неприятелем по-русски». Английский адмирал Кодрингтон, главнокомандующий тремя союзными эскадрами, сказал за несколько дней перед этим делом Ибрагиму-паше, турецкому главнокомандующему: «Мы не начнем; но если хотя один выстрел сделан будет по союзному флоту, то всего турецко-египетского флота не станет».

Ни мы, ни союзники наши охулки на руку не положили. У нас, на русской эскадре, всего убито: офицеров – два, нижних чинов – пятьдесят семь; ранено: офицеров – восемнадцать, в том числе командир Свинкин, нижних чинов – сто двадцать один.

И дорого, да мило!