Текст книги "Матросские досуги (сборник)"

Перелицовка

В 1812 году крейсера наши ходили в Балтийское море. В это время все народы были настороже и на сухом пути, и в море. Наш бриг увидел купца о трех мачтах, но такого ходока и такого ловкого и бойкого в поворотах, что стал было сомневаться: полно, купец ли это?

Однако ни портов, ни орудий не было заметно; людей наверху немного. Только реи на мачтах казались не в меру великими. Видели на судне этом издали шведский купеческий флаг, а через два или три часа явилось оно под флагом американским.

С нашего брига послали спросить и осмотреть этого купца, и оказалось, что это был английский военный бриг, посланный за вестями, а при случае также за призом, потому что англичане были в войне с французами и другими приставшими к ним поневоле народами. Англичанин мастерски надел личину: в дыру для трубы капитанского камина он поставил гик, пушки были вдвинуты, покрыты брезентами, порты закрыты, а полоса наполовину закрашена. Растрепав затем еще немного оснастку, бриг этот смело мог называться купцом и под этой личиной взял хороший приз в шведском порту Гельсиноре[28]28
  Ныне город Хельсингёр в Дании.


[Закрыть] из-под самой брандвахты. Это было так.

Обогнув мыс, купец наш лег по бухте прямо на шведскую брандвахту, будто хочет явиться и подать бумаги свои. Вооруженная шестерка была спущена осторожно и держалась у борта с противной стороны, так что брандвахте ее не было видно. Закрывшись от брандвахты купеческим бригом, который спокойно стоял на якоре в полуторе кабельтовых от нее, англичанин отправил шестерку свою на бриг этот, который был взят втихомолку; двух матросов, копавшихся над чем-то, спихнули в трюм, отдали наскоро паруса и, обрубив канат, подняли фалы и стали править из бухты. Тогда капитан английского брига вдруг поднял английский флаг и выпалил из пушки; на призовом бриге также подняли английский флаг, и оба вместе пошли подо всеми парусами наутек. На брандвахте засуетились, дали один выстрел и замолчали: что с возу упало, то пропало.

Черкесский пленник

На абазинском берегу Черного моря, на речке Гостагай, стоял отряд наш, и при бивачном огне сидели офицеры с одним из заложников, с горским князьком Убыхом. В беседе сказал он:

– Я вам расскажу быль про русского матроса, Ивана, которая стоит того, чтобы вы ее послушали.

Кажется, в 1832 году, – мне было тогда лет четырнадцать, – в январе, поджидали мы молодецкую (то есть воровскую) турецкую кочерму из Требизонда. Кочерма – это небольшое парусное суденышко, на котором подвозили нам, когда удастся уйти от вас, порох, оружие, одежду.

Мы сидели на взморье, зная урочный день, ждали – нет ни паруса, и только дельфины резво играют вдоль берегов, к непогоде. С полудня ветер разыгрался так, что у нас стало сердце щемить за бедных земляков, которых чаяли в море.

К вечеру мы вдруг увидели по окраине моря парус. Все с криком вскочили с места. Судно быстро бежало прямо на берег, но рыскало в ту и другую сторону. Вскоре мы, не веря своему счастью, узнали в нем русский транспорт, который, разбитый и обломанный, мчался по ветру и волнам на берег. Его тут же выкинуло на косу и стало окачивать волной.

– На добычу! – закричали наши и бросились в камыши, к лодкам.

Отец мой швырнул меня за ворот на лодку, сказав:

– Вот тебе, первоученка, промысел; иди да учись!

Сам он сел на кормовое весло. Несколько других лодок, с вооруженным народом, спущены были за нами.

Зная, что им не ожидать пощады, русские встретили нас залпом; но мудрено погибающему бороться еще с неприятелем!

Лодки наши, пуская град пуль, облепили судно, джигиты бросились в шашки и вмиг перерезали всех, кто не сдался, а нескольких захватили живьем. Отец мой, не поспев по дряхлости за молодцами на судно, увидал вдруг матроса в воде, вплоть у нашей лодки. Отец мой обрадовался поживе этой и подал ему весло. Матрос ловко выхватил его из рук и, взмахнув им, ударил старика так сильно в голову, что тот свалился с ног. Но матросу некуда было деваться. Он долго бился на месте, покуда отец мой не втащил пленника, почти без памяти, в лодку.

Всю ночь лодки наши занимались свозом на берег с судна пороха, железа, медных вещей, харчей – всего, что можно было добыть. Со светом пришел пароход на помощь судну. Забрав, что успели свезти, в том числе и пленника своего, мы ушли с берега в горы.

Этого пленника, по обычаю, мы назвали Иваном. Сперва, как у нас всегда водится, житье ему было тяжкое и держали его строго. Много было ему обид и побоев, особенно от старух наших. Помаленьку мы привыкли к нему, а он к нам. За безответное терпение его, за то, что был работящий и смирный человек, отец стал держать его лучше и даже полюбил, хотя и не совсем верил ему, пальца в рот не клал.

Через несколько времени отец мой сам пустился вместе со старым требизондским плавателем в торговлю с турками. Повез туда от нас девок, которых турки покупают себе в жены, на товар и на деньги.

Обласкав Ивана, отец мой поставил его кормчим на свою кочерму, веря уменью его править в море. Сходили они туда благополучно и уже летели под парусом и при попутном ветре домой. Зыбь ходила горами. Я был с ними. Помню, что нас сильно бросало и качало.

Иван стоял на руле и напевал свои песни. Мы дремали. Долго смотрел он все в одно место и сказал:

– Судно идет.

Отец мой вскочил: слово это испугало его. Все засуетились. Какое судно? Не русское ли? Нас всего на кочерме было семь человек, одно ядро могло затопить всех.

– Кажется, – сказал отец, глядя тревожно то на судно, то на Ивана, – кажется, нас увидели – как будто на нас держат!

– Ты спал, – отвечал Иван спокойно, – так и проспал; с полчаса уже, как оно идет за нами в погоню.

– Что ж, – спросил отец, – неужто нам плохо – неужто оно догонит нас?

– Догонит, – отвечал Иван не смущаясь.

– А во сколько времени добежим до своей бухты?

– В полчаса, чай, добежать можно: близко.

– А судно, Иван, оно во сколько времени нас догонит?

– Скоро, – сказал Иван, не глядя на него.

– Что скоро? А как скоро? Во сколько времени?

– Да прежде получаса догонит.

– Лжешь, собака!

– А может статься, я и солгал, потому что оно в четверть часа на нас насядет.

Старик вскочил с места и люто ухватился за весло; все мы сделали то же и принялись грести во всё плечо. Но судно все подходило ближе: мы ясно распознавали пушки и столпившихся на носу людей.

Иван, поглядев хорошенько, сказал:

– Хозяин, а узнал ли ты судно это?

Все мы стали всматриваться и узнали, что это был тот же самый транспорт, который мы разграбили, вырезав команду, и с которого был наш Иван.

– Иван, – закричал отец мой, бросив весло и уставив дуло винтовки своей на грудь пленника, – если ты хоть на волос чем сфалынишь, если только чуть что замечу – убью наповал и выкину, как пса!

– Пожалуй, убей, – отвечал тот. – Не находка мне житье у вас. Да чем и как я тебя укрою от русской картечи? Вот она, чай, скоро брызнет. Становись сам на руль, а мне дай весло – да и делай, что знаешь.

– Держи прямо на отмели! – закричал отец. – Ты знаешь выходы между каменьев; держи туда!

– Держу, – сказал Иван, круто спускаясь по ветру, на бурун, – но картечь и туда достанет.

Вслед за тем дым всклубился под носом судна, и ядро, прошипев над нами, упало недалеко впереди и пошло прыжками бороздить море. Мы гребли во все лопатки, а с транспорта скинули уже гребные суда в погоню. Они вскоре стали нагонять нас и обсыпали картечью. Но разгульная зыбь мешала верному прицелу. Мы думали, что уже вовсе ушли; мы уж приставали к берегу, как продольный по нас выстрел вышиб руль и убил наповал трех человек, в том числе старшего брата моего, Неифтали. Отец мой взревел – так сердце в нем закипело от жалости и злобы – и поклялся отмстить за смерть любимого сына.

Земляки наши, выбежавшие берегом навстречу, кинулись в бурун, подхватили и вытащили на себе кочерму. Транспорт, послав несколько ядер за нами, отозвал шлюпки свои и, вошедши в бухту ближайшего русского укрепления, стал там на якорь.

В полночь отец меня разбудил.

– Вставай, смерть брата твоего просит русской крови. Кровь за кровь, сказал пророк наш. Я стар, руки мои дрожат, но на это меня станет; я все придумал и уладил. Идем!

Мы вынесли на берег огромный ящик с порохом, на котором приделан был фонарь. Лодка была готова, в ней четыре горца и наш Иван. Поставив в нее ящик, мы подняли паруса. Ночь была очень темна, и мы вскоре подошли довольно близко к русскому транспорту, с наветру.

– Иван, – сказал отец мой, – братья твои отняли у меня сына – отняли полвека и полсчастья. Я бы мог зарезать за это тебя, но я лучше придумал: ты, сам же ты отмстишь им за моего сына. Знаешь ли, что я придумал?

– Нет, не знаю, – сказал Иван спокойно.

– Гляди, – сказал старик шепотом, – в этом ящике четырнадцать пудов пороху – вашего русского пороху, с этого же судна; на нем фонарь, в фонаре фитиль, который проходит насквозь. Ночь темна и непогодлива. Мы еще немного подойдем к судну, и я тебя заставлю зажечь фитиль этот и пустить ящик по воде; его тотчас же прибьет к судну. Готовься!

Все мы зазевались при этой беседе, как вдруг свежий удар ветра сильно накренил лодку. В тревогу эту наш Иван кинулся, как будто к парусам, и никто не успел оглянуться впотьмах, как топор глухо застучал в руках его и он только закричал:

– Да здравствуют мои отцы командиры и братья мои!

В один миг всадили в него четыре кинжала, но уже было поздно: лодка была прорублена, вся наполнилась водой и тонула. На крик этот подоспела шлюпка от транспорта и спасла меня одного. Отец же мой и четыре товарища его потонули молча: их голосу никто не слыхал…

Офицеры стали спрашивать князька Убыха, как называли транспорт этот, как звали Ивана? Но он отвечал, что не знает.

– Помню только, что на плечах у Ивана, – сказал он, – то есть на погонах, была ваша русская тамга, вот такая. – И вычертил кинжалом «35».

Два корабля во льдах

Два английских военных судна, «Эребус» и «Террор», в 1842 году ходили вместе за открытиями к Южному полюсу.

Итак, плавали они однажды, в марте, при самом свежем норд-весте. Густой туман стал прочищаться, и показались тут и там льдинки. К ночи ветер стал еще крепчать, и повалил густой снег. Убавили парусов, опасаясь всего более ледяных плавучих гор, которых не видно было за вьюгой. А плавучие льдинки показывали, что горы эти не за горами. Взяли все рифы на «Эребусе» и стали готовиться к повороту, как вдруг ледяная скала, которой не видно было ни конца, ни начала, показалась пред носом. «Эребус» тотчас лег на левый галс, надеясь пройти на ветре у скалы, но в ту же минуту увидел товарища своего, «Террора», который двигался под марселями и фоком прямо на «Эребус».

За темнотою и метелью «Террор» набежал уже так близко, что нельзя было успеть ему повернуть, а по тесноте также нельзя было пройти между ледяной скалой и «Эребусом». Этот в минуту положил все паруса на стеньгу, но суда столкнулись так, что ни один человек не устоял на ногах. На «Эребусе» переломился бушприт, слетела фор-стеньга и еще некоторые части рангоута. Оба судна сцепились, спутались такелажем и рангоутом, бились друг о друга, среди тьмы и метели, под ледяной сплошной скалой, куда несло их вместе при жестоком ветре и волнении. То подымался на волну «Террор», так что обнажалась вся подводная часть его, до самого киля, то он падал в раздол между двух огромных валов, и «Эребус» в это время, со скрипом, треском и ломкой, подымался на хребет валов. Шлюпки на бортах трещали и ломались, ветер выл, а под боком прибой к ледяной скале!

Но послушная и бесстрашная команда на обоих судах вмиг обрубила и распутала снасти, и суда разошлись прежде, чем их привалило ко льду. «Террор», на котором было меньше ломки, обогнул скалу и за нею скрылся. «Эребус» бился еще; он весь до того завален был обломками, что нельзя было поставить парусов, взять передний ход и поворотить, а между тем находился так близко к скале, что к нему долетали брызги разбивавшихся об нее волн. Оставалось одно: взять задний ход и пятиться кормою до выхода на простор. Это, конечно, при шторме было очень опасно, да другого спасения не было. При жестокой порывистой качке реи бились о ледяную стену, так что мачты трещали; но матросы, не зная страху, отдали грот среди рева бури, треска рангоута и гула, волнения и прибоя. Зарываясь кормой, судно взяло, однако же, ход. Волнением сорвало шлюпку, реи трещали и чертили по ледяной отвесной стене, но судно вышло к проходу, к поперечному проливу между сплошными ледяными горами, благополучно вошло в узкий пролив и там, под защитой скал этих, начало исправляться. «Террор», который между тем обогнул гору, спросил пушкой вестей. «Эребус» отвечал: «Жив!» К свету исправился он настолько, что мог опять свободно управлять парусами, и вышел из ледяного пролива.

Но на рассвете увидели еще вот что: сплошная цепь ледяных гор, оставшаяся на ветре, тянулась в обе стороны от прохода этого, и если бы не прошли оба в него на волю, а вместо того продолжали идти далее вдоль стены, то, может быть, и не нашли бы никакого выхода оттуда и были бы вовсе затерты льдами.

Одна беда выручила от другой; а коли две беды на носу, так смело хватайся за меньшую.

Тендер «Струя»

Тяжело бывает для судов наших крейсерство у восточных (абхазских) берегов Черного моря. Тут место открытое, во все море, до самого Цареградского пролива и до берегов дунайских. Тут берега приглубые, крутые, грунт ненадежный, защиты нигде и никакой. А каково же здесь в позднюю осень или зимой?

В местах этих, около укрепления нашего Новороссийска, почасту случаются такие штормы, что их в других местах и не знают, а здесь дали им особое название: бора. Говорят, что от боры этой и на берегу ни один человек на ногах своих устоять не может; каково же терпеть бору в море, у опасных берегов, да еще при жестоком морозе!

Обыкновенно перед борой на горном хребте, который тянется вдоль бухты, показываются клочья облаков. Они вскоре отрываются и разносятся, на их место из-за гор показываются новые; а между тем налетают шквалы, покачивая туда и сюда румба на четыре. Затем налегает на залив и самая бора, вздувает воду, срывает полосами верхушки валов, крушит и ломает всё.

В исходе ноября 1847 года стояли в Новороссийской бухте фрегат «Мидия», бриг «Аргонавт», тендер «Струя» и транспорт «Березань», когда налегла на малую эскадру эта бора. Для стоянки здешней положены мертвые якоря пудов по триста, и притом попарно, с грунтовыми цепями; но фрегат потащило и с этими якорями. Брошенный на помощь судовой якорь удержал фрегат саженях в пятидесяти от мели. На тендере «Струя» лопнула якорная цепь, и тендер едва не погиб. С бригом «Аргонавт» случилось еще хуже: носовая часть его, обдаваемая брызгами при сильном морозе, до 13 градусов, стала обмерзать и от наслойки льда начала грузнуть в воду. От этого и вода, попавшая всплесками на палубу, также вся скатывалась к баку и замерзала. Вся палуба, рангоут, снасти, шлюпки – все покрылось слоями льда, который замерзал толще и толще, а нос все более погружался.

Для облегчения носовой части брига бросили два якоря, перетащили носовые каронады на корму, но этого было мало: лед замерзал горой и погружал нос. Команду разделили на три смены, и она обрубала лед, но люди не могли вынести резкого шторма при сильном морозе. Одежда на них вся леденела в четверть часа, руки и ноги костенели, брызги раз в раз обдавали и снасти, и судно, и людей да тут же примерзали. Эта тяжкая работа длилась шестнадцать часов сряду, и командир брига, капитан 2-го ранга Рюмин, не мог нахвалиться терпением и спокойствием команды, говоря, что если бы матросы хоть немного исплошились в работе, то бриг погиб бы. Наконец бора затихла, и бедный «Аргонавт» поправился.

Но все это только присказка, а быль впереди. Это цветочки, а вот и ягодки.

12 января 1848 года на этом же рейде стояли на якорях: фрегат «Мидия», капитан 1-го ранга Касторф; корвет «Пилад», капитан 2-го ранга Юрковский; бриг «Паламед», капитан-лейтенант Бердеман; шкуна «Смелая», лейтенант Колчин, и тендер «Струя», лейтенант Леонов; пароход «Боец», капитан 2-го ранга Рыкачев, и транспорт «Гостогай», лейтенант Щеголев.

С утра погода и ветер были непостоянны, в полдень стали показываться смерчи, погода стала стращать борой, и потому реи и стеньги на всей эскадре были спущены. Набегали жестокие шквалы, а часа полтора за полдень на корвет набежал смерч, которым положило его на бок и сорвало с двух цепей. Корвет насилу удержался на двух якорях своих, а между тем бриг «Паламед» в полутора кабельтовых штилевал; якорные цепи его обвисли! Вскоре заревела бора, и к ночи мороз усилился до 16 градусов.

Свидетели говорят, что этого страха и ужаса нельзя ни вздумать, ни описать. Такого урагана никто и никогда в жизнь свою не видал. При этом трескучий мороз, рев моря и урагана, так что в двух шагах не слышно команды, ни голоса человеческого. Ледяные брызги несутся и кружатся по воздуху, как носятся снежинки в метель, но лед этот режет лицо и руки, а от густоты ледяных капель меркнет свет. Каждая волна, вскатываясь, стынет на взлете и замерзает на корпусе судна, на палубе и куда попадет – и назад в море откатывается мало воды: вся остается ледяным слоем на судне.

Отстаиваясь на рейде, все суда эти обмерзли кругом и сплошь наслойными льдинами. Внутри также все замерзло, куда только вода попала. Сбиваемые бурей со снастей, льдины падали и били людей, которые сами чуть не примерзли там, где стояли и работали. Командиры и офицеры только дивились матросам нашим, которые не поддавались ни урагану, ни смерчу, ни морозу, а работали без ропота и без устали, сколько в ком было сил. Ни страха, ни бестолочи и беспорядка, ни жалоб и плача, все молча делали свое дело.

Ночью лопнула цепь под бригом «Паламед». Брошены два якоря, потом и третий. Бриг удержался. Но волнением и льдинами выбило погонный порт. Все офицеры кинулись к этому бедствию, три раза заколачивали порт досками, и доски опять напором волн выбивало и отбрасывало работников. Вода заливала палубу и мерзла под баком, а нос все более тонул. Бриг не стал уже подыматься на волны, которые начали перекатываться через него, и рабочие поневоле вовсе отступились от обрубки льда.

Бриг опять стал дрейфовать, и в пять часов утра он ударился кормою так, что руль выбило. Трюм, а затем и кубрик налился водой; бриг поворотило левым бортом к берегу, повалило, начало бить всем днищем о дно – и выбило грот-мачту. К счастию еще, что его повалило палубой под ветер, иначе не было бы угла, где бы можно было укрыться от волн.

К рассвету бриг прибило к самому берегу, пятеро удалых матросов вызвались передать на берег конец. Они сели в шестерку – им и всего-то надо было прогрести до берега с полкабельтова, – но волной захлестнуло и опрокинуло шлюпку, и все пятеро погибли. Не прежде как около полудня, когда бора временно несколько стихла, удалось при помощи жителей свести команду на беper. Командир, офицеры и много нижних чинов приняты были в госпиталь с обморожениями.

Та же судьба постигла транспорт «Гостогай». Он с вечера бросил третий якорь, а потом еще два верпа, но его потащило со всех якорей и в четыре часа утра ударило об мель и вышибло руль. От удара сделалась течь, и вода поднялась на девять футов. Внутри и снаружи все судно обросло аршинною корою льда.

Всю команду и бывших на судне тридцать солдат услали на низ, закрыли люки и старались согреться. Командир судна говорил, что люди почти замерзли наверху, покуда шла работа, и все окоченели, так что едва ходили, но что он ни от кого не слышал жалобы и ни один человек до приказания не ушел на низ.

С рассветом увидели, что транспорт принесло очень близко к берегу; несмотря на это, с большим трудом перевезли команду, чуть живую, и многие познобили руки и ноги.

Пароход «Боец» пришел только накануне этого бедового дня, за углем; он также должен был отстаиваться на якорях. В полночь держался он на двух якорях, вытравив у одного сорок, а у другого девяносто сажен цепи; затем, в помощь якорям, развели пар и пустили машину полным ходом. Несмотря на это, не мог он ничего сделать против порывистого урагана, который все более свирепел; в два часа лопнула одна якорная цепь, а в четыре часа пароход потащило с якорем и с парами; в половине седьмого положило его левым боком к берегу, саженях в двадцати. Пароход затопили, чтобы его не било о дно морское, а затем, передав кабельтов на берег, спасли всю команду.

С рассветом 13-го бора усилилась донельзя: мгла от пасмурной погоды и от носимых по воздуху ледяных брызгов была такая, что вместо свету стояла тьма. Только порою, когда с ураганом набегала светлая полоса, с флагманского фрегата видно было, что на рейде устояли: тендер «Струя» на своем месте, хотя за мрачностию виден был один только рангоут его; корвет «Пилад» держался на вольной воде, на своих якорях; прочих никого не было видно.

К ночи казалось с фрегата, будто на тендере сделаны были сигнальные вспышки и будто стреляли из пушек; но верного ничего нельзя было ни видеть, ни слышать, хотя он стоял только в четырех кабельтовых от фрегата.

13-го пополудни потащило с трех якорей корвет «Пилад». Он бросил еще два запасных якоря; но в восемь часов вечера и он не миновал участи своей, ударившись кормою об мель. Сняли руль с петель, чтоб его не вышибло. Корвет било о дно, вода стала прибывать и дошла до двух футов, но команда, кинувшись дружно к помпам, выкачала ее. К девяти часам утра (14 января) корвет стал на мели всем килем, врезавшись кормою на семь, а носом на три фута в грунт. Только 15-го числа при помощи жителей команда свезена была на берег; семь офицеров и сорок два нижних чина отправлены в госпиталь. Капитан Юрковский хвалил и благодарил команду за послушание, терпение и стойкость ее.

Шкуна «Смелая» стояла на своем месте и хотя бедствовала отчаянно, однако же при распорядительности командира, лейтенанта Колчина, заботливости офицеров и непомерных усилиях верной команды спаслась. Двое суток сряду все были в авральной работе, все вооружились топорами, тесаками, абордажным ручным орудием всякого рода и неотступно обивали лед, которым бедное судно обрастало кругом, будто наваждением каким, и все погружалось глубже в бездну. Для облегчения бросили оба якоря, хотели сбросить даже орудия, но они обмерзли горою льда и не было возможности их высвободить. Рано утром 14-го числа командир увидел, что всего этого мало, что шкуна грузнет и должна затонуть. Но живой живое гадает. Не будь плох, не покинет и Бог. Сбросили в море рею, отрубили утлегерь – шкуна вынырнула! Вся команда и все офицеры бросились опять обрубать лед вокруг, сваливая глыбы его в море, и шкуна уцелела! «Не будь у меня таких отличных матросов, такой покорной и верной команды, – доносил после командир, – мы бы все неминуемо погибли».

Осталась за нами быль о тендере «Струя»: быль горестная, печальная, которую больно рассказывать. 14 января, когда рассвело, увидели с фрегата, что над местом, где стоял бедный тендер, торчит только верх мачты его с салингом: это был крест над могилою пятидесяти двух человек, заживо погребенных. Командир, лейтенант Леонов, мичманы Обезьянов и Ковалевский, штурман Скосырев, четыре унтера, тридцать семь рядовых и семь нестроевых – всех смерть сравняла, чрез всех перекатывалась та же волна, покачивая общий гроб их, с наклоненным набок крестом. Флагманский фрегат отстоялся благополучно.

Итак, из семи судов, стоявших на рейде, одно затонуло от намерзшего льда, четыре выкинуло на берег, а два только выстояли на якорях. Впоследствии все были сняты с мели, кроме брига «Паламед», который разбило о каменья.

Тендер «Струя», который, по растаянии льда, потонул вовсе и сел на дно на глубине тридцати восьми футов, – тендер был поднят уже в августе. Труп командира узнали по карманным часам его, которые остановились на половине одиннадцатого. Вероятно, незадолго до этого времени – утра или вечера? – тендер затонул. И тендер, как и прочие снятые с мели суда, отправлен был для починки в Севастополь.