Текст книги "Поэзия кошмаров и ужаса"

Владимир Фриче
Поэзия кошмаров и ужаса

Ужас и фатальность царили на земле всегда и всюду.

Э. По

Предисловие

В истории бывали и бывают эпохи, когда все общество или значительная часть составляющих его классов расположены к оптимизму, когда люди готовы воскликнуть: какое счастье жить!

В такие периоды искусство и литература также проникнуты безоблачно-светлым настроением, так как они ведь не что иное, как идеализированное и потенцированное отражение жизни: мир воспроизводится тогда в них, как радостный праздник, люди похожи на богов, все пронизано солнцем, дышит красотой, обвеяно радостью.

В истории бывали и бывают и эпохи противоположного характера, когда все общество или известные его классы смотрят на мир глубоко пессимистически, с отчаянием в сердце.

В такие периоды искусство и литература естественно окрашены в другой цвет. Жизнь изображается в них, как каторга или застенок. Изо всех углов выглядывают безобразные лики дьяволов и чудовищ, женщина превращается в ведьму, вселенная производит впечатление дикого кошмара ужаса и безумия…

История знает две такие эпохи торжества мрачного, как ночь, убийственного пессимизма – конец Ренессанса и так называемый романтизм.

А теперь на наших глазах, в конце XIX и начале XX в., протекает третья эпоха ужаса перед жизнью, третья эпоха господства страшных масок и уродливых гримас.

Этим последним обстоятельством и внушена мысль о предлагаемой вниманию читателя работе.

Наша задача – описать кошмарное искусство и кошмарную литературу этих трех периодов в истории западноевропейских обществ.

Так как большинство страшных образов, которыми пользовались писатели и художники Ренессанса и романтизма, – а ныне пользуются модернисты, – сложились еще в Средние века, то необходимо остановиться вкратце и на этой эпохе, хотя самые Средние века при всей наличности в их мировоззрении и искусстве элементов ужаса были проникнуты скорее оптимистическим, чем безнадежно-пессимистическим настроением.

Наша задача – не только описать кошмарное искусство упомянутых трех эпох, но и объяснить его происхождение, вскрыть породившие его социальные причины.

Отсюда неизбежно вытекает особое отношение к памятникам этого творчества. Эти последние интересуют нас здесь не как продукты личной фантазии, а как отражения целой эпохи. Они интересуют нас, как явления социальные, а не индивидуальные. Читатель не найдет поэтому на нижеследующих страницах всесторонней характеристики отдельных писателей и художников. Для нас ценность имеют их произведения, а не они сами. Не найдет читатель в нашей работе и освещения постепенной эволюции известных тем и образов, преемственно передававшихся от поколения к поколению. Этот вопрос, касающийся чисто профессиональной стороны литературы и искусства, также лежит вне нашего поля зрения. С другой стороны, только массовый характер произведений известного типа позволяет нам говорить о социальном характере искусства и литературы, о художественных произведениях, как отражениях общественных настроений, как documents humains[1]1
  Documents humains (франц.) – живые, правдивые сведения о личности, взятые из писем или дневников, иначе из непосредственных наблюдений за поведением человека в тех или иных обстоятельствах.


[Закрыть]. Вот почему мы стремились к тому, чтобы обставить каждую главу возможно большим числом литературных и художественных произведений.

Избранная нами тема в таком широком захвате и в таком социологическом освещении ранее еще никем не была разработана.

Единственная работа в этом направлении, небольшая брошюра Михеля: «Das Teuflische und das Groteske in der Kunst»[2]2
  Издана в 1911 г. за авторством Wilhelm Michel.


[Закрыть] страдает – при довольно удачном, хотя и не исчерпывающем подборе иллюстраций, – крайнею скудостью содержания, чрезвычайной неполнотой фактов, отсутствием исторической перспективы и социологического базиса.

В том виде, в каком эта тема предлагается здесь вниманию читателя, она представляет, как нетрудно убедиться, значительный отрывок из истории западноевропейского искусства и литературы, от Средних веков и до наших дней, в связи с социальными причинами, обусловившими собою поэзию кошмаров и ужаса.

Средние века
Эпоха натурального хозяйства

В мировоззрении средневекового человека было немало мрачно-пессимистических элементов и, однако, они в значительной степени уравновешивались бодрой и светлой надеждой.

Беспомощный, лицом к лицу с природой, средневековый человек естественно населял вселенную темными силами, управлявшими, по его убеждению, жизнью отдельного лица, всего общества и всего человечества.

Во главе этой зловещей рати стоял – «князь тьмы».

Всякое зло, с которым средневековый человек не умел справиться, которое было сильнее его, приписывалось им дьяволу.

Когда на общину обрушивался голод, когда в страну вторгался неприятель, когда возникала ересь, – всегда виноват был никто иной, как черт. Когда у кого болели зубы или кружилась голова, когда кто при чтении делал ошибку или во время пения сбивался с такта – все было делом сатаны…

Один немецкий аббат написал целую книгу, где добросовестнейшим образом перечислял все те разнообразные способы, коими враг человека и человечества «преследует, обманывает и издевается над людьми».

Голос дьявола слышался в вое волков, в шипении змеи, в грохоте бури.

«Ubique daemon!» («Везде дьявол!») – восклицает Сальвиан[3]3
  Сальвиан Марсельский – пресвитер, христианский проповедник и писатель, живший в V в. н. э.


[Закрыть].

Подобный взгляд на господство в жизни темных адских сил легко мог стать почвой для сумрачного пессимизма, для безнадежного отчаяния. И, однако, этого не случилось, и мы потом увидим, почему этого не произошло.

В мироощущении и миропонимании средневекового человека, если он только не был фанатическим аскетом или экзальтированным отшельником, надежда все же преобладала над страхом, вера в добро ослабляла и парализовывала ужас перед злом.

Средневековый человек был скорее оптимистом, чем пессимистом.

Пусть каждую минуту он был окружен целым войском злых демонов, они не были для него уж так страшны. На его защиту вставали рыцари церкви, угодники божьи, великие мученики. Жития святых изобилуют рассказами о том, как они молитвой, порой одним своим взглядом обращали в бегство самого сатану. Святые освобождали одержимых от адского наваждения, заступались за грешников перед Всевышним Судьею.

Еще более неустанной и надежной воительницей против ада была Мария Дева.

В средневековой литературе были очень распространены так называемые «споры» между небом и адом из-за вопроса, кому должно принадлежать человечество. Эти споры часто носят характер настоящих судебных процессов с отводом свидетелей, ссылками на corpus juris и кассационными жалобами. И они неизменно кончаются поражением черта. Оно и немудрено. Если адвокатом является Мария, судьею – Христос, а секретарем – Иоанн Евангелист («спор» Бартоло да Сассоферрато[4]4
  Бартоло да Сассоферрато (1313–1357) – итальянский юрист; глава школы толкователей римского права («бартолисты»); автор «Комментария к Кодификации Юстиниана» («Corpus iuris civilis»), трактата «О знаках и гербах».


[Закрыть], XIV в.), то уже самый состав суда не предвещает ничего хорошего для «прокурора» – дьявола. Последний ссылается на грехопадение первых людей, отдавшее человечество в его руки, и если стать на почву строгой законности, то против такого аргумента трудно что-нибудь возразить. Но что поделаешь, когда суд стоит на точке зрения не законности, а милости. Раздосадованный черт обыкновенно подает кассационную жалобу, апеллирует то к Соломону, то к Аристотелю – его жалоба оставляется без последствий, и он присуждается еще к уплате судебных издержек. Возмущенный, он негодует на лицеприятие судей и восклицает (старофранцузская поэма «Avocacie Nostre Dame»):

Ah! Quest justice devenue! (Куда делась справедливость!)

Даже если средневековый человек заключал роковой договор с князем тьмы и продавал ему душу ради богатства, власти или любимой женщины, то и тогда его положение было не безнадежным. Стоило ему только раскаяться, обратиться с молитвой к святому или Пречистой, и они спускались с неба, разрывали фатальный договор и спасали грешника.

Так случилось с разорившимся рыцарем, о котором рассказывает Якопо да Вораджине[5]5
  Якопо да Вораджине (1238–1290) – монах-доминиканец, итальянский духовный писатель.


[Закрыть] в своей «Legenda aurea», или с наместником Феофилом, судьбу которого увековечила монашенка Гросвита из монастыря Гандерсхейма[6]6
  Монашенка Гросвита (в современном чтении – Хросвита Гандерсгеймская) (938–973) – немецкая святая христианская монахиня, поэтесса периода «Оттоновского возрождения», автор драматических произведений на латинском языке, назидательных комедий, насыщенных религиозными мотивами и символикой.


[Закрыть].

И что в высшей степени замечательно: даже собственные дети дьявола не становились его жертвами.

Волшебник Мерлин, герой в бретонском цикле рыцарских поэм, исчезает неизвестно куда, а Роберт Дьявол искупает свои грехи великим страданием и смирением и умирает, примиренный с небом.

Пусть средневекового человека со всех сторон окружала темная рать отвратительных и враждебных демонов, бесконечно могущественнее черта был добрый Бог.

Св. Христофор[7]7
  Христофор (III либо III–IV вв. н. э.) – святой мученик, проповедавший на прежде незнакомом ему языке ликийцев.


[Закрыть], пожелавший служить только самому сильному владыке, убеждается сначала в том, что Сатана могущественнее королей земных, а потом в том, что еще могущественнее Бог: из оруженосца дьявола он превращается в служителя Христа – начало добра и благости.

Средневековый человек, конечно, боялся черта.

Дьявол рисовался его воображению обыкновенно в виде черного, как эфиоп, гиганта (таким он представлялся Фоме Аквинату[8]8
  Фома Аквинский (иначе Фома Аквинат, 1225–1274) – итальянский философ и теолог, основатель томизма, член ордена доминиканцев. Особенно известен тем, что сформулировал пять доказательств бытия Бога.


[Закрыть]), в виде чудища с сотней ног и рук (так он изображен в Видении Тундаля[9]9
  «Видение Тун дала» («Visio Tungdali») – рассказ, появившийся в XII веке на латинском языке в Ирландии.


[Закрыть]), как колосс с тремя лицами (таким он является на одной фреске Джиотто[10]10
  Джиотто ди Бондоне (1267–1337) – итальянский художник и архитектор, основоположник эпохи Проторенессанса, основатель итальянской школы живописи, разработчик нового подхода к изображению пространства.


[Закрыть] и в поэме Данте[11]11
  В средневековом искусстве и литературе дьявол иногда изображается наоборот, как ангел с ореолом вокруг головы (миниатюра, украшающая Библию IX и X в., где только когти хищной птицы и сосуд с огнем в левой руке указывают на его адское происхождение.) О красивых демонах говорится и в французской поэме XII в. «Bataille Aliscans».


[Закрыть]).

И однако – по замечанию компетентного ученого[12]12
  A. Graf «II Diavolo».


[Закрыть]) – средневековый человек чаще смеялся над чертом, чем боялся его.

Дьявол как комическая фигура – частое явление в средневековой литературе. То он предстает перед нами в виде ловкого карманника, который ворует вещи и, весело скаля зубы, бросается наутек (легенда о св. Карадоке[13]13
  Святой Карадок – валлийский отшельник, арфист, святой католической церкви.


[Закрыть]), то он принимает вид ловкого селадона, нашептывающего праматери сладкие комплименты (французская мистерия об Адаме и Еве), то наконец он превращается в скандалиста-дебошира, кувыркающегося на крыльях ветряных мельниц, высасывающего вино из бочек, опрокидывающего баржи (французская поэмаXIII в.).

Распространенность в Средние века представления о дьяволе как комическом лице доказывается убедительно следующим фактом.

Одна группа чертей носила во Франции название Helequin (к их числу принадлежит вышеупомянутый черт-весельчак из поэмы XIII в.). Этот дьявол-шутник зашел и в Италию, где он получил название Alichino (один из комических дьяволов в XXI песне дантовского «Ада»). Слово «Helequin» звучало также Herlequin, а на парижском арго – Harlequin.

Как видно, знаменитый Арлекин, главный герой импровизированной комедии или commedia dell’arte, смешивший своими шутками и выходками столько поколений, восходит по прямой линии к черту[14]14
  См. Driesen «Der Ursprung des Harlekin».


[Закрыть].

Да и как было не смеяться над дьяволом и его темной ратью вассалов, если они обыкновенно отличались непроходимой глупостью? Кто не надувал черта? Студенты, горожане, Вергилий – черт всегда остается в дураках. Он строит мост через реку с условием, что первый, кто по нем пройдет, будет принадлежать ему, а горожане пускают первой собаку. Он читает студентам лекции о магии, причем последний, кто покинет аудиторию, будет его собственностью, а студент, который после всех уходит из комнаты, указывает на свою тень. Черт объясняет Вергилию тайны колдования в награду за то, что тот освободил его из заколдованной дыры, а когда поэт постиг интересовавшие его вопросы, он прикидывается удивленным, как мог дьявол поместиться в такой небольшой дыре; черт по глупости лезет в нее, чтобы продемонстрировать ему наглядно такую возможность, Вергилий захлопывает крышку и преспокойно продолжает свой путь.

Благодушие средневекового человека наглядно сказалось и в том, что он верил в существование не только, так сказать, нейтральных духов, ни злых, ни добрых – Данте поместил их в преддверии ада, – но и целой плеяды прямо добрых чертей. Сохранилось немало легенд о том, как они помогали людям, особенно если последние оказали им какую-нибудь услугу.

Даже сам верховный жрец зла, князь тьмы, не был лишен добрых «христианских» чувств. Средневековые богословы много и долго спорили о том, может ли Сатана спастись, если почувствует раскаяние, и хотя вопрос был в конце концов решен в том смысле, что дьявол раскаяться не может, на то он дьявол, все же самая дискуссия очень характерна для благодушного взгляда средневековых людей на врага человеческого. В староанглийской поэме «The develes parlament» Люцифер хочет помешать Христу увести из ада грешников, а когда все его усилия оказываются тщетными, то он и сам изъявляет желание быть спасенным.

В высшей степени характерно для уравновешенного настроения средневекового общества его отношение к ведьмам.

Конечно, уже Средние века верили в существование одержимых дьяволом женщин, сеятельниц зла и несчастий. И однако – Средние века не знали преследования ведьм как массового явления, как социальной эпидемии, как социального безумия. Эта печальная и позорная болезнь относится к временам более просвещенным, более близким к нам, к концу XV в. и к XVI столетию[15]15
  См. Graf «11 diavolo», Puchs «История нравов» т. I, Gossart «Bosch».


[Закрыть].

Передовые церковные писатели XII и XIII в. (Фома Аквинат, впрочем, стоит уже на другой точке зрения) неустанно доказывали, что все россказни о шабаше – не более как бред больных экзальтированных женщин, не стоящий никакого доверия.

И на такой же трезвой и гуманной точке зрения стояла и светская власть.

В одном из «капитулов» Карла Великого (начало IX в.) говорится ясно и определенно, что вера в ведьм – языческий предрассудок, что люди, разделяющие его, находятся под наваждением дьявола, и что тот, кто будет сжигать ведьм, заслуживает смертной казни. Аналогичное постановление издал в XII в. венгерский король Коломан, запрещая преследовать ведьм на том основании, что вера в их существование не более как предрассудок.

Наиболее богатым источником ужаса было для средневекового человека, вне всякого сомнения, распространенное церковью учение о загробных муках, о сумрачном граде скорби и скрежета, citta dolente, как выражался Данте. С каким-то сладострастным упоением разрисовывало воображение набожных монахов картину пыток и мук осужденных, страдания della perduta gente. Такой жестокой тенденцией отличалось в особенности «Видение Тундаля», «Visio Tungdali».

Надо, однако, принять во внимание, что эти «видения» о загробном мире, эти хождения по мукам преследовали обыкновенно или моральнопедагогическую или же партийно-политическую цель, и потому преднамеренно сгущают краски, преднамеренно нагромождают ужасы.

Но и это сумрачное представление отнюдь не наполняло сердце средневекового человека безнадежным отчаянием.

Пусть над вратами зловещего ада красуется надпись:

 
Lasciate ogni speranza voi doentrate.
(Оставь надежду всяк сюда входящий).
 

Скитаясь по граду слез и пыток с Данте, Вергилий рассказывает ему (IV песнь):

 
Я был внове в сих местах
Когда нисшел венчанный Победитель,
Неся одержанной победы стяг.
 
 
И взят был им отсюда Прародитель
С ним Авель, Ной и давший нам закон
Пророк.
 
 
Был Авраам, был царь Давид спасен
И много прочих.
 

В одной немецкой мистерии св. Николай спасает таким образом даже душу такой грешницы, как папесса Иоанна[16]16
  Папесса Иоанна – легендарная личность, женщина, якобы занимавшая папский престол под именем Иоанн VIII, между Львом IV и Бенедиктом III.


[Закрыть], и когда дьяволы хотят отстоять свою добычу, то сопровождающий святого архангел Михаил преспокойно разгоняет их своим светозарным мечом.

Рядом с адом церковь поставила к тому же чистилище и рай, а такая концепция давала перевес светлым чаяниям и надеждам над страхом и отчаянием. Она не позволяла смотреть на жизнь как на душераздирающую трагедию, полную ужаса и мрака.

Не трагедией, а именно комедией озаглавил Данте свою – по отзывам потомства, «божественную» – поэму, этот итог и синтез всей средневековой культуры.

В письме к Кан Гранде делла Скала Данте (или кто-либо из его поклонников, проникнутых его духом) объяснил следующим образом происхождение этого странного заглавия, на первый взгляд так плохо гармонирующего с сюжетом «хождения по мукам»:

«Комедия есть род повествования… отличающийся от трагедии тем, что начало последней внушает спокойствие и удивление, а конец ее полон ужаса и страха, тогда как комедия начинается сурово, а кончается счастливо. Отсюда ясно, что произведение, о котором идет речь, должно называться комедией. В начале его сюжет страшен и ужасен (именно – Ад), а в конце полон счастья и радости (именно – Рай)».

Первая часть дантовской трилогии, Ад, производит, без сомнения, впечатление чудовищного кошмара.

Полна ужаса внешняя обстановка – эти кровавые потоки, озера из кипящей смолы, зловонные рвы, охваченные пламенем адские замки, пустыни, сжигаемые огненным дождем, навеки застывшие ледяные поля. Ужас навевают утонченно-страшные пытки, которым подвергаются осужденные, несущиеся в вихре урагана, стоящие головой вниз в грязных ямах, сгибающиеся под тяжестью свинцовых ряс, замурованные в горящих гробах, раздираемые когтями чудовищных демонов. Полны ужаса образы адских привратников и прислужников – эти великаны, фурии, герионы, все эти образы, похожие на порождения больного воображения. Ужасом обвеяны, наконец, отдельные эпизоды скорбного хождения Данте по адским кругам, где «в воздухе беззвездном разносятся и плач, и крик, и стон нестройных мук».

Среди этих эпизодов есть один, при чтении которого леденела кровь в жилах еще отдаленнейшего потомства, один, гипнотизировавший своей беспредельно мрачной поэзией умы еще позднейших поэтов и художников. То рассказ графа Уголино о том, как его заперли вместе с детьми в «Башне голода», как он видел своими глазами муки умирающих сыновей, и как, не в силах превозмочь голод, он питался их мясом:

 
Проснулись мы: вот час приходит
Когда нам в башню приносили хлеб.
Вдруг слышу: сверху забивают склеп
 
 
Ужасной башни: я взглянул с тоской
В лицо детей, безмолвен и свиреп.
Два дня молчали мы в темнице мертвой,
 
 
Но только день лишь наступил четвертый
Мой Гаддо пал к ногам моим стеня:
«Да помоги ж, отец мой!», и простертый
 
 
Тут умер он. И как ты зришь меня
Так видел я: все друг за другом вскоре
От пятого и до шестого дня
 
 
Попадали. Ослепну в, на просторе
Бродил я три дня, мертвых звал детей.
Потом – но голод был сильней, чем горе!
 

И эта мрачная эпопея пыток и казней, кошмарных образов и ужасных сцен завершается гигантской страшной фигурой «князя тьмы».

При виде него Данте онемел от ужаса, кровь заледенела в жилах, и сердце перестало биться. Дьявол был так велик, что его длань была безмерно больше гиганта. Три страшных лика венчали его колоссальное туловище:

 
Шесть грозных крыл
Над каждым ликом по два выходили.
Бесперые на крылья походили
 
 
Нетопыря. Так ими он махал,
Что из под них три ветра бурей выли.
Как мялами он в каждом рте глубоком
 
 
Дробил в зубах по грешнику зараз,
Казня троих в мучении жестоком.
 

И однако, как ни мрачен дантовский ад, даже его сумрачные очертания золотит луч надежды.

Данте ходит по адским кругам не один, а в сопровождении Вергилия, «учителя и вождя», maestro е duca, олицетворяющего светское знание, человеческий разум, а за его плечами явственно чувствуется чье-то еще более могущественное влияние, влияние той, что звалась на земле Беатриче, а потом стала светлым ангелом.

Данте узнает об этом от самого же Вергилия. Вергилий рассказывает заблудившемуся в «темном лесу» жизни, nella selva oscura, как с неба к нему явилась вестница прекрасная, обеспокоенная судьбой бедного, сбившегося с пути друга, и попросила его принять в нем участие:

 
Подвигнись в путь и мудрым убеждением
Все для его спасенья уготовь[17]17
  L’ ajuti si, ch’io ne sia consolata.


[Закрыть].
 

К тому же ведь «Ад» – только первая часть трилогии.

Чем дольше длится хождение Данте по загробному миру, тем светлее становится горизонт.

В «Чистилище» уже нет прежних черных, угрюмых тонов. Ласкающий глаза пейзаж сменил адский ландшафт. Голубой воздух окутывает гору, а наверху сверкает звезда любви, Венера. Вместо скрежета и проклятий здесь слышатся гимны искупления. Место кошмарных чудовищ заняли ангелы, тихою поступью идущие по земле.

Все выше поднимаются путники. Вот пред ними земной рай, очаровательная роща, орошенная кристальным ручейком. Распевая мелодичные молитвы, разбрасывая кругом душистые цветы, бродит по ней прекрасная Мательда, уготовляя путь блаженной Беатриче – символу всеспасающего богословия, символу откровенной религии.

В третьей части поэмы Данте поднимается, ведомый Беатриче, все выше к сферам любви и благости, к лицезрению предвечного начала, что «движет небо и далекия звезды».

И картина пыток и мук, кошмаров и ужасов испаряется перед видением Рая, перед этим морем света, гармонии и блаженства…

В мировоззрении средневекового человека надежда, как видно из приведенных примеров, торжествовала над страхом, вера в победу добра пересиливала отчаяние.

Этот относительный оптимизм средневековых людей был психологически обусловлен наивной и горячей религиозностью, предполагавшей веру во всемогущество доброго Бога. Разлитая во всех классах общества, эта религиозность настраивала людей на восторженный лад, сближала их больше с небом, чем с адом.

Ограничимся одним примером.

В середине XIII в. Италия была растерзана междоусобицами между гвельфами и гибеллинами и всевозможными бедствиями. Казалось, наступают последние времена. И, однако, этот кризис отразился в сознании людей не как взрыв безнадежного отчаяния, а как подъем религиозной экзальтации. Всюду в городах и деревнях устраивались торжественные процессии, выступали проповедники, звавшие приготовиться к сошествию Спасителя, распевались церковные гимны, раздавалось «аллилуйя». На почве этого религиозного пароксизма, охватившего все классы общества, возникло монашеское братство, орден так называемых disciplinati di Gesu. В их рядах видную роль играл бывший адвокат, потом юродивый во имя Господа, Джьакопоне да Тоди, автор страстных религиозных гимнов, проникнутых отнюдь не ужасом перед жизнью, а напротив, горячею верой в милость и благость Творца.

Совсем иначе будет реагировать в XV и XVI в. например, население Нидерландов на совершавшийся кругом социальный кризис.

При всей беззащитности средневекового человека от стихийных бедствий, например, от болезней, его никогда не покидала оптимистическая вера в чудо. Что мог он, лишенный всяких медицинских знаний и всяких представлений об общественной санитарии, сделать против такой болезни, как проказа? Казалось бы, такая тема должна была стать в его глазах источником беспредельного и неподдельного ужаса.

И однако, посмотрим, как обработал этот сюжет средневековый поэт Гартман фон дер-Ауэ, автор «Бедного Генриха». Оказывается, если найдется невинная девушка, готовая отдать свою кровь, то страдающий проказой рыцарь может спастись. Такая девушка находится. Однако в решительный момент больной отказывается купить свое здоровье ценой чужой смерти. Казалось бы, теперь его положение будет безнадежным. Но нет. Вмешивается само небо и чудом исцеляет больного рыцаря.

В высшей степени поучительно посмотреть, как эту тему обработает писатель XIX в. и сравнить «Бедного Генриха» с рассказом Вилье де Лилль-Адана «Герцог Портландский».

Но эта наивная оптимистическая религиозность, эта вера в победу добра над злом только потому жила в душе средневекового человека, что находила обильную и постоянную пищу в окружающих социальных условиях.

В средневековой экономической и бытовой действительности было, конечно, немало сторон, располагавших человека к невольному пессимизму, к страху перед жизнью, к признанию господства над ней темных, непонятных и враждебных сил (демонов). В таком направлении должны были действовать и беззащитность от природы и незастрахованность от болезней, и бедность, и невежество.

И однако, в социально-бытовом укладе Средних веков было немало и таких сторон, которые должны были парализовывать эти отрицательные явления.

Господствовало еще натуральное хозяйство. Продукты производились исключительно для собственного потребления, в крайнем случае на ограниченный круг соседей. Торговля еще находилась в зачаточном состоянии. При таких условиях не могла образоваться резкая противоположность между богатством и бедностью. Богатство состояло исключительно в излишке продуктов, который нельзя было накоплять до бесконечности. От него старались отделаться, конечно, не без выгоды для себя. Так, в монастырях, этих образцовых экономиях, всегда налицо был значительный избыток продуктов, и монахи пользовались им в филантропических целях, кормили и одевали нищих (что повышало в глазах населения их нравственный авторитет). С другой стороны, бедность не казалась еще нестерпимой ношей. Только в Средние века была возможна такая личность, как Франциск Ассизский, проповедовавший добровольную бедность и проникнутый вместе с тем светлой жизнерадостностью, благословлявший в своем известном гимне всю вселенную. Благодаря господству общинного хозяйства в деревнях (в виде общинных лугов и лесов), нищета к тому же не могла стать массовым явлением.

Замкнутость натурального хозяйства, обособлявшего отдельные общины и страны, спасала далее средневекового человека от эпидемических болезней, уносящих в могилу сотни тысяч людей.

Наконец не было еще постоянной острой классовой борьбы.

Общество, правда, уже в Средние века делилось на эксплуататоров и эксплуатируемых. Феодалы-бароны были, конечно, не более как разбойники и грабители. И однако, они не были совершенно бесполезны для крестьянина. В качестве воинов они защищали его от иноземных вторжений, в качестве охотников они истребляли вредную для пашни дичь, всюду водившуюся в изобилии. Так как феодал нуждался не только в земле, но и в мужике, без которого и земля при натуральном производстве бесполезна, то в его собственных интересах было не слишком прижимать крестьянина, и уже во всяком случае для него было совершенно невыгодно сгонять его с насиженного места. А остатки первобытного коммунизма в виде общинных лугов позволяли крестьянину сводить концы с концами.

Хотя средневековое общество, покоившееся на натуральном хозяйстве, и содержало в себе немало темных сторон, все же оно выстраивалось еще на основе относительной социальной гармонии. Классовые противоположности были, несомненно, налицо, но не выливались еще в форму острой классовой борьбы.

Вот почему нет ничего удивительного, что когда натуральное хозяйство и обусловленный им патриархальный быт стали отживать под напором развивавшегося капитализма, когда устанавливался на развалинах прошлого новый социально-экономический порядок, это прошлое казалось раем многим даже истинным демократам, народолюбие которых – вне всякого сомнения. Достаточно указать на Уильяма Ленгленда (XIV в.).

Этот сельский священник жил душа в душу с народом, любил мужика как брата и идеализировал его, как святого. Его никоим образом нельзя заподозрить в пристрастии к феодализму. Это прекрасно понимали и английские мужики, восставшие против помещиков (восстание Уота Тайлера). Они знали наизусть многие из его стихов.

И однако в своей социально-аллегорической поэме «Видение о Петре Пахаре», в этом поэтическом гимне в честь деревенского труда, в этом величественном апофеозе мужика, Ленгленд вместе с тем противополагает современной ему Англии, где все больше развивался капитализм и все обострялась классовая борьба, старую Англию, Англию недавнего прошлого, Англию эпохи господства натурального хозяйства, когда между отдельными классами царили дружественные отношения: феодалы защищали крестьянина от врагов и зверей, купцы помогали бедным, а мужик, Петр Пахарь, трудился в поте лица на ниве, не только для себя, но и для всех.

Разумеется, такой безоблачно-светлой идиллией, таким раем на земле средневековое общество на самом деле никогда не было. Это поэтическая фикция. Однако до известной степени нарисованная Ленглендом картина общественного быта эпохи натурального хозяйства соответствовала действительности, особенно если принять во внимание ужасы и жестокости нового экономического строя, воцарявшегося кругом.

Вот эти разнообразные условия быта эпохи натурального хозяйства – и главным образом отсутствие резкой противоположности между богатством и бедностью и постоянной острой классовой борьбы, или иначе господствовавшая тогда относительная социальная гармония – и были в конечном счете теми причинами, которые предрасполагали средневекового человека при всей его слабости лицом к лицу с природой смотреть на жизнь скорее благодушно, чем с отчаянием в сердце.

Эти социально-бытовые условия питали его веру в победу добра, рассеивали пессимизм, для которого у него было немало причин, внушали ему мысль, что мир – не застенок и не каторга, что в нем можно недурно устроиться, несмотря на дьявола и его темную рать.

Вот почему и творчество эпохи натурального хозяйства, в котором, разумеется, было немало элементов ужаса, звучало скорее благословением жизни, чем безнадежно мрачным проклятием миру.