Текст книги "Путь хирурга. Полвека в СССР"

В первый теплый день я вывез Женю на каталке в больничный двор, а сам пошел оформлять ее на выписку. Через окно я видел, как ее обступили молодые мужчины – наши больные на костылях и в гипсовых повязках. Она восседала на каталке среди них как королева, поворачивала красиво причесанную голову во все стороны и весело смеялась.

Вечером накануне ее выписки я сидел один в комнате дежурного и услышал, как Женя старалась въехать ко мне на единственном нашем колесном кресле. Я открыл дверь и помог ей. На ее культях лежал какой-то сверток.

– Закрой дверь, братик, и поцелуй меня.

У нее томно блестели глаза и в лице была готовность страсти. Я наклонился над ней и поцеловал в щеку.

– Нет, не так, не так, – прошептала Женя.

Она обхватила меня и впилась влажными губами в мои. Она изгибалась всем телом и прильнула ко мне горячими упругими грудями и животом:

– Я хочу сделать тебе и себе подарок – это будет подарок нам вместе, один раз…

– Но ведь ты мне как младшая сестренка.

– Не думай обо мне так.

– Но это лучше для нас обоих.

– Ты мне всегда нравился. Я давно заметила тебя в парикмахерской.

– А я и не знал.

– Теперь ты знаешь, – она крепко прижималась ко мне тазом, повиснув на мне и обхватив культями.

Вот какая ужасная ситуация! – ее просящее тело возбуждало во мне желание, но я не мог, не мог себе это позволить: перед моим мысленным взором стояли культи ее ног.

– Нет, Женя, нет, не надо…

– Надо, надо, надо! Я это не теперь, я об этом давно мечтала, я так хочу…

– Женя, я могу любить тебя только как сестру.

Она резко отстранилась от меня, упала в кресло и отвернулась в сторону, содрогаясь от рыданий. Что говорить? Я гладил ее руку. Не поворачиваясь, она протянула мне сверток:

– Это мундир моего отца – для тебя.

– Но, Женя, это же твоя единственная память о нем.

Тогда она медленно повернулась и посмотрела мне в глаза:

– Память? Ты говоришь – память?.. А ты сам, ты дал мне память?.. А я-то хотела хранить твою ласку как память. Это была моя последняя мечта в жизни. Я даже маме сказала, что я уже спала с Владимиром. Нет, теперь мне не нужна никакая память. Что мне помнить? Вы, советские, вы убили моего отца, как собаку; вы топтали мою маму, как дерьмо; а теперь загнали меня, безногую, в угол, как крысу. И ты тоже – советский. Поэтому ты и не захотел меня.

– Женя, я не совсем советский. Ты несправедлива ко мне.

– Несправедлива, да? А отказать мне в моей последней мечте – справедливо? Нет, уже ясно – пришла моя очередь доживать в страданиях, без памяти и справедливости. О, как я зла! Я зла на весь мир. Но самую горькую, последнюю обиду нанес мне ты, братик. Ты дал мне свою кровь, но не захотел мое тело. Знаешь, если бы у тебя не было ног, я не отказала бы тебе в любви. Но теперь мне все равно – я уже смирилась перед своей судьбой и не стану сердиться на тебя. Я только прошу – не навещай меня в инвалидном доме. Я простилась с мамой, а теперь простилась и с тобой. Я знаю – я там долго не проживу.

Когда ее на носилках вносили в медицинскую машину, мы с Дорой стояли на ступеньках больницы и махали ей. Мы чувствовали – это было как похороны. Но вряд ли она даже видела нас – прекрасные ее глаза были полны слез.

Прожила она в инвалидном доме два года. Для мужчин-инвалидов она была подарком: молодая, красивая и, самое главное, – без ног. Она и там проявляла свой злобный характер, и ее лишали еды, потому что она не хотела выполнять заданную работу. Тогда безногие, безрукие, безглазые и деформированные мужчины несли ей хлеб, водку и папиросы за любовные ласки. Женя стала алкоголиком и умерла от септического аборта.

Судьба этой девушки на всю жизнь осталась в моем сознании. Я думал: как прекрасно могла бы сложиться ее жизнь в родной Польше, если бы ни ее страну, ни ее саму не изуродовала несправедливость столкновения политических и социальных сил мира. В судьбе Жени отразилась жестокая судьба ее прекрасной страны. Когда кто-нибудь при мне критиковал поляков и Польшу, я рассказывал тому о судьбе Жени.

Много раз я рассказывал о ней друзьям, а потом написал о ней небольшую повесть и отсылал ее в разные журналы. Все отвечали отказами – советская пресса не могла позволить писателям рассказать людям правду жизни. Писатели должны были описывать жизнь воображаемую. Но с того времени я стал записывать наблюдения, которые давала мне моя медицинская профессия, и потом собрал их в эту книгу.

Удары общественно-политических волн продолжаются

В один из дней ранней весны 1954 года я вернулся домой с дежурства и нарубил дрова для себя и хозяйки. Я любил это упражнение, мне нравилось ударить, прицелившись, точно по середине напиленного бревна, услышать треск раскалывания и почувствовать запах свежей древесины. Особенно приятно колоть твердые дубовые и березовые чурки, они лучше раскалываются под топором. А вот осина и клен мягче – в них топор вязнет и застревает. Наколов дрова, я взял два ведра и пошел за водой к водонапорной колонке на углу улицы. Носить воду я не любил, но нужно помочь хозяйке. Возвращаясь с полными ведрами, я увидел у ворот нашего дома правительственную машину ЗИМ (длинный лимузин). Что за черт! – кто и зачем приехал? В машине сидел поджидавший меня шофер нашего министра, он сказал, что министр послал его привезти меня на срочное заседание. Это еще странней – какое заседание может быть у министра со мной? Зная по опыту, что от встреч с высоким начальством нельзя ожидать ничего хорошего, в просторном салоне лимузина я решал по дороге: какая меня ожидает неприятность? Машина подкатила к подъезду Центрального Комитета Коммунистической партии Карело-Финской Союзной Республики. Еще одна странность – меня, беспартийного, привезли для совещания с министром в ЦК. Обстановка в вестибюле холодно-официальная – громадный бюст Ленина, а по бокам – портреты членов Политбюро, охранники с пистолетами на ремнях. От кого они охраняют? Ответ мог быть один – от народа. Мне выдали заготовленный пропуск в административный отдел. В кабинете заведующего сидел в кожаном кресле наш министр Журавлев, а на диване и на стульях – четверо незнакомых мне молодых докторов-евреев. Что бы все это значило?

– Садитесь, товарищ Голяховский.

Заведующий отделом – хмурый, пожилой – восседал за большим столом, покрытым зеленым сукном, и в разговоре его тоже звучала суконность:

– Мы пригласили вас, товарищи, сюда, чтобы сделать важное сообщение…

Мне сразу вспомнилась первая фраза городничего из гоголевского «Ревизора» – точь-в-точь. Только вместо «господа» – «товарищи». Он продолжал:

– Как вы, товарищи, наверняка знаете из газет и радио, Центральный Комитет партии и Совет Министров СССР недавно приняли очень важное постановление об усилении кадров сельских районов страны. Мы, товарищи, как и вся страна, горячо поддерживаем это мудрое решение партии и правительства. Оно накладывает на всех нас, так сказать, – тут он запнулся: что же оно накладывает? – оно накладывает обязательство горячо откликнуться и сделать, так сказать, важный шаг. Поэтому работники разных служб города должны проявить патриотизм и желание направиться для работы по специальности в сельские районы. Это дело чести и гордости всех советских людей, товарищи. Теперь я даю слово министру здравоохранения товарищу Журавлеву.

Министр пояснил, что врачи тоже должны, по постановлению, ехать в районы и нам предлагают новые должности – быть главными врачами районов. Направления уже распределены, мне выделено место главного врача в поселке Лоухи, около трехсот километров к северу от Петрозаводска. Вот тебе на! Мы были ошарашены. Правильно ожидал я неприятности от начальства, но все-таки не такой большой.

Со смерти Сталина прошло около года. Теперь во главе ЦК был Никита Хрущев, а во главе Совета Министров – Георгий Маленков. Новые вожди выпускали постановление за постановлением, каждое начиналось: «в целях улучшения», «в целях обеспечения», «в целях укрепления». Но, как всегда в Советском Союзе, все делалось коряво и бестолково и получалось так, что после тех «улучшений, обеспечений и укреплений» жизнь людей оставалась тяжелой и продолжала ухудшаться. Вот и теперь, стремясь выполнить новое постановление, местные власти «укрепляли» сельские районы за счет лишения городов их привычных и ценных работников. Посылаемые в районы люди были некомпетентны для работы в сельских условиях. Ну что эти начальники знали о наших административных способностях? Какой из меня главный врач сельского района? Просто мной и другими хотели «заткнуть дырки», чтобы послать в Москву отчет, что постановление выполнено и столько-то специалистов посланы из города в районы. К тому же посылать начали в основном евреев. В Петрозаводске, в «краю непуганых евреев», их стало так много, что от них хотели избавиться.

Нам предложили расписаться в новых назначениях. Ну нет! Я решил, что никуда не поеду:

– Я расписываться не буду и уезжать из Петрозаводска не собираюсь.

Другие тоже отказались. Оба начальника явно озадачились. Цековский заведующий сказал примирительно:

– Мы, конечно, понимаем, товарищи, что вы все хотите обдумать и обсудить дома со своими семьями, чтобы подготовить их к правильному решению. Что ж, это ваше право. Подумайте, решите и завтра подпишите.

Министр добавил:

– Приходите завтра в любое время дня прямо ко мне в кабинет, там и подпишете. А сейчас моя машина развезет вас по домам.

Я попросил остановить меня около дома моего приятеля-юриста Володи Розенгауза и рассказал ему о предложении и о моем отказе:

– Что ты об этом думаешь?

– По-моему, если не согласишься, тебе грозят большие неприятности.

– Что же мне делать?

– Знаешь, пойдем сейчас же к Васе Броневому, юристу республиканского Совета профсоюзов. Он мой друг, прекрасный парень и выпивоха. Твой вопрос относится к его компетенции.

Василий Броневой, крупный красивый мужчина лет тридцати, встретил нас приветливо, даже радостно. Я изложил ему ситуацию.

– Во дают! Мудаки! – сказал Броневой. – Опять выполняют постановление, и опять без мозгов. Вы не подписались?

– Нет.

– Правильно сделали. В нашей советской стране чудес, – он подмигнул и рассмеялся, – есть много хороших законов, но они только на бумаге. Никто их не знает и не выполняет. Когда вы поступали на работу в больницу, по закону вы автоматически заключили с ней рабочий договор. Для молодых специалистов это договор на три года работы. Поэтому они не имеют права посылать вас без вашего согласия.

– Что они могут сделать со мной, если я не подпишу?

– Могут уволить с работы. Но вы их за это можете судить.

– Кого судить?

– Вашего министра, если он отдаст этот дурацкий приказ, потому что он тоже не знает законов. Тогда я возьму это в свои руки. Вы выиграете суд и можете ехать, куда хотите, хоть обратно в Москву.

Броневой мне очень понравился, и я тут же пригласил их обоих к себе. Втроем мы выпили бутылку водки и разговорились на «ты». Вася рассказывал острые политические анекдоты, рассказчик он был прекрасный. Но водки, как всегда, не хватило, и мы с ним отправились на поиски. Купить водку в Петрозаводске было непросто, Вася знал – где:

– Тут рядом есть магазин. Я недавно выручил в нем молоденькую продавщицу по одному делу. Она даст нам водку. Девка – во! Послушай, я хочу ее трахнуть, да, понимаешь, негде. Я женат и моя жена – местная. Все здесь нас знают. А твоя хата, как говорится, с краю. Могу я как-нибудь привести ту девку тебе? А ты смойся на часок, а?

Я понял, что с Васей Броневым можно делать дело.

На другой день министр вызвал меня с работы:

– Я надеюсь, что вы все продумали и готовы подписать назначение в Лоухи. Мы решили дать вам двойную зарплату.

– Спасибо, но я не собираюсь подписывать.

– Что ж, вам же будет хуже. Вы же понимаете, что это правительственное решение.

– Мне все равно, я не подпишу.

Министр позвонил кому-то по телефону:

– Он у меня, но подписывать не хочет. Хорошо, я пришлю его к вам.

На министерской машине меня опять привезли к зав отделом ЦК. Его как будто подменили – он встретил меня радушно, вышел из-за стола, улыбался:

– Садитесь. Вы мне в сыновья годитесь, я могу говорить вам «ты». Послушай, ты женат?

– Нет.

– Прекрасно! В Лоухах много красивых баб, а мужчин мало. Ты скоро найдешь себе, так сказать, девку по вкусу – и появится у тебя красавица жена, с большим домом. А у нее будет корова. Твоя теща станет поить тебя парным молоком и печь пироги с грибами. В тех местах такие, брат, пироги с грибами пекут! Ты любишь пироги с грибами?

Я думал: один из нас должен быть идиотом. Я буду идиот, если послушаю его.

– Нет, пироги с грибами я не люблю, тещу с парным молоком не хочу, жениться не собираюсь и в Лоухи не поеду.

– Так… а вы ведь, кажется, комсомолец. Где же ваши патриотические чувства? Раньше мы пробовали говорить по-хорошему, теперь будем говорить по-другому. Вы знаете, что вам грозит за невыполнение решения?

– Мне ничего не грозит, – а сам подумал, что, будь это на год раньше, он бы приказал арестовать меня; все-таки кое-какой прогресс явно ощущался.

Так меня и заманивали, и запугивали. Кончилось тем, что на следующий день министр приказал не допускать меня на работу и не платить зарплату, мне вынесли строгий выговор с занесением в личное дело, а это было характеристикой, с которой никто не захотел бы принять меня на работу. Проще говоря, меня делали изгоем общества. Других докторов взяли, как говорится, «на пушку», и они вынужденно поехали по новым распределениям. Тогда мой новый друг Вася Броневой (который уже приводил свою даму ко мне) написал за меня мотивированное заявление в суд, с обвинением министра в безосновательном нарушении прежнего договора. Я отнес бумаги в городской народный суд – деревянный двухэтажный барак. Делопроизводительница спросила:

– Вам чего, товарищ?

– Да вот, я принес подать заявление в суд.

– На кого?

– На министра здравоохранения

Она посмотрела с удивлением:

– У нас судебных дел много. Вам придется ждать не менее месяца.

Друзья на работе сочувствовали мне и с интересом следили – что произойдет? Мои родители волновались в Москве. А я верил в силу Броневого. Мне передавали, что министр был взбешен: не только в первый раз молодой врач не выполнил его приказ, но еще и собирался его судить.

Странно было – не работать. Но поразительно, как много можно сделать, если не ходить каждый день на работу. В кафе «Север» я познакомился с военным доктором, капитаном Владимиром Куренковым, москвичом. Он служил в военно-воздушной дивизии за городом. Володя был во всем противоположность Васе – скромный, тихий, серьезный. У нас было много общего. Он пригласил меня к нему в гарнизон. Это была дивизия, которой во время войны командовал сын Сталина – генерал Василий Сталин. После смерти отца его разжаловали и сослали в Казань. Но в дивизии продолжали служить его офицеры. Капитан Забавин, которого младший Сталин любил за красивый голос, рассказывал нам о попойках и самодурствах сталинского сыночка, которые ему прощали.

Днем я читал и писал, а по вечерам ходил в русский драматический театр и завел знакомство с актерами. Главным режиссером был Илья Алыпвангер, ленинградец, немногим более тридцати лет. Героями-любовниками труппы были Коля Макеев и Володя Рябов. Актеры зарабатывали еще меньше врачей, все были бедны и все – любители выпить. Я стал своим человеком за кулисами, зазывал их к себе и угощал. Приходило по 7–8 человек. Мне нравилось актерское веселое общество – разогревшись водкой, они импровизировали сценки и декламировали стихи. Но у меня была еще одна цель – я засматривался на молоденькую и хорошенькую актрису Эмму и хотел, чтобы она обязательно бывала у меня в их компании. Увлечение Эммой давало мне вдохновение, какого у меня не было со встречи с Ириной. Не забывая о ней, которая была так далеко, я потянулся к другой, которая была так близко.

От вынужденного безделья в ту пору я пристрастился к охоте. Старший сын моей хозяйки был профессиональный охотник, а у меня было свое ружье – привезенный отцом с войны шестизарядный американский полуавтомат «винчестер» двадцатого калибра. Вдвоем или в компании с другими охотниками мы уезжали на попутных грузовиках на несколько дней далеко в лес. Мы видели оленей, лис и медведей, но стреляли только тетеревов и уток и удили рыбу. Вместе со всеми я научился строить на поляне шалаш и на рассвете поджидал тетеревов. Это было прекрасное и захватывающее зрелище. Возвращаясь домой, я писал об этом стихи для детей:

 
Просыпается природа
Рано утром – до восхода.
Вот проснулся ветерок,
Листья дрогнули едва.
И слетаются на ток
Петухи-тетерева.
Собираются весной
До рассвета токовать,
На полянке лесной,
Распушась, танцевать.
Заалеет восток,
Посветлеет вокруг,
Будет слышно: – Ток-ток! —
Для тетерок-подруг.
Тот, кто громче поет,
И танцует смелей,
Тот подругу найдет
Всех тетерок милей.
 

Многие озера уже освободились ото льда, и после ранней охоты мы проверяли поставленные накануне сети. Однажды утром, когда солнце уже взошло, я плыл на маленькой лодке к сетям. Было очень тихо, вдруг я услышал громкий всплеск: кто-то сильно дергал сеть. Крупных рыб там не было. Медведь? Неужели он догадался, как рыбачить сетью? Приблизившись, я услышал резкий звук – громкий и тревожный лебединый клик. Большой белый лебедь, вытянув шею, бил крыльями по воде и пытался взлететь, но его лапа запуталась в сетях. Увидев меня, лебедь забился еще сильней. Я подтянул его за сетку и старался высвободить лапу. Вода холодом обжигала мне руки. Лебедь вдруг затих, грациозно повернул голову ко мне и смотрел на меня таким жалобным взглядом, что мне вспомнился балет «Лебединое озеро». Я почувствовал себя принцем, который расколдовал прекрасную лебедку. Мне именно казалось, что это должна быть лебедка. Я успокаивал ее голосом:

– Не волнуйся, скоро ты опять будешь свободной.

Вдруг на меня обрушился удар сзади, такой, что моя лодка чуть не перевернулась. Это второй лебедь, растопырив крылья, налетал на меня, защищая свою подругу. Я подумал: о, у нее уже есть свой принц, и он защищает ее как настоящий герой. Мне удалось освободить лебединую лапу, и лебедь мгновенно уплыла от меня. Ее принц приблизился к ней, они коснулись друг друга шеями. И она посмотрела на меня, как мне показалось, с благодарностью. В этот момент взошло солнце. Честное слово, не хватало только музыки Чайковского!

На следующий вечер я пошел в театр. Мне повезло – Эмма не была занята в спектакле, сидела одна за кулисами. Я рассказал ей этот эпизод. Чтобы покрасоваться, я не жалел красок, а потом прочитал стихи про тетеревов. Она слушала с вдохновением, как умеют только актеры, и смотрела на меня, как та лебедь. И тогда я решился пригласить ее к себе, на этот раз – только одну. Она в ответ улыбнулась и с профессиональной актерской памятью мило процитировала:

 
Тот, кто громче поет,
И танцует смелей,
Тот подругу найдет…
 

А я добавил: «Всех актерок милей!» Кажется, мы понимали друг друга…

Прошло четыре недели, как я подал бумаги в суд. К моему удивлению, за день до суда министр отменил свой приказ и меня позвали обратно на работу. Оказалось, он выяснил, что по закону должен был проиграть. Друзья встретили меня радостно, но старшее поколение врачей косились, как на возмутителя спокойствия. Вася Броневой на радостях напился. С того времени я приобрел врага в лице своего министра. Теперь мне надо было быть осторожным, чтобы не дать ему повод для мести. И действительно вскоре он послал меня на север, но временно – заменить уехавшего на военный сбор районного хирурга Бондарчука в заштатном городке Пудоже. Жалко было покидать Эмму в самом начале романа. Но отказаться от командировки я не мог.

Глухомань бездорожная

 
Ох и худо же
В нашем Пудоже.
 

Из песни местных врачей

Узнав, что я должен ехать в Пудож, Вася Броневой воскликнул:

– Я полечу с тобой. Выпишу себе командировку на неделю-другую. Вообще-то я там был недавно – дыра ужасная. Но там я встретил одну бабу – она в Пудоже вторым секретарем райкома, из комсомольских выдвиженцев. Ох и баба! Незамужняя. А с местными мужиками ей трахаться не по чину. Я так понял, что она не против, чтобы я ее шпокнул.

– Вася, шпокнул или трахнул?

– Сначала я ее шпокну, а потом стану трахать. Так подойдет, а? – подмигнул он.

Городок Пудож находится на самом дальнем от цивилизации конце громадного Онежского озера – в Заонежье. Из-за заболоченности и отдаленности эти места всегда были труднодоступной частью России. В древности туда уходили раскольники-староверы от преследований церковных властей. Достать их там было трудно. А если находили, то староверы собирались в одной избе и сами себя сжигали. В тех местах происходит часть действия оперы Мусоргского «Хованщина», о временах до Петра Первого, когда глава староверов Досифей сжигает себя и свою епархию.

В начале 1950-х годов сообщение с Пудожем тоже было трудным – только по воде или по воздуху. Но и оно прерывалось во время весенних и осенних разливов и грязей – топь такая, что катера не проходили и самолеты не могли приземлиться. Вертолетов в гражданской службе еще не было, поэтому по два-три месяца почту сбрасывали с самолетов на стадион – это была единственная связь с миром.

Мы вылетели на одном из последних маленьких самолетов на лыжах. Летели над озером, потом над сплошными дикими лесами да болотами, пахотной земли видели мало, а следов промышленности – никаких. Этот суровый дикий край жил почти весь без электричества, и люди в нем за всю жизнь не видели железной дороги.

Городок весь из бревенчатых изб, высоко поднятых над грунтом от затоплений. Васю встречал райкомовский газик-вездеход и привез нас в Дом приезжих – высокий барак с мезонином, внизу две комнаты по десять кроватей, рукомойники и туалеты во дворе. Но в мезонине отдельный номер на двоих с громким названием «правительственный», нам его дали по указанию Васиной знакомой. Туалета и душа тоже не было, но у стены стоял большой старинный умывальник с выносным ведром, в нем просторная фаянсовая раковина, пожелтевшая от времени, вся в трещинах-прожилках. Это «чудо модернистской цивилизации» досталось Дому приезжих из реквизированной купеческой мебели. Исследовав умывальник, Вася прокомментировал:

– Можно по ночам не выходить, а ссать прямо в раковину.

Жить с такими «удобствами» два месяца и мочиться в умывальник я не хотел и снял комнату со столом – просторную горницу с геранью на подоконниках, а главное – с туалетом в доме. Но Вася решил завершить свою миссию в том номере:

– Как я ее к хозяевам приведу? Она не пойдет: ее все знают – ведь секретарь райкома!

Моя больница – деревянное одноэтажное здание, построенное давно на двадцать пять кроватей, а лежало в нем более семидесяти больных. Прямо с порога бил в нос тяжелый больничный запах, пропитанный смесью карболки и гноя. Доктора все – ленинградцы, молодые, никто здесь надолго не задерживался. Интеллигенции в Пудоже было плохо во всех отношениях – ни телевидения, ни новых фильмов, ни клубов для общения. Все жили по своим деревянным норкам. Врачи, особенно женщины, не могли переносить такую дикую изолированную жизнь. При первой же встрече мне спели песню «Ох и худо же в нашем Пудоже» и сразу дали понять – куда я попал.

В операционной, где мне предстояло работать, отопление печное – кафельные стенки печи согревались из коридора, в шкафах – набор старых инструментов. Все это мне показывала пожилая операционная сестра Марья Петровна; она работала там уже сорок лет и жила при больнице.

Все месяцы, что я жил в Пудоже, меня почти каждую ночь вызывали в больницу. Телефонов в домах не было, поэтому среди ночи в окно моей комнаты раздавался стук палкой по стеклу – это снизу стучала посланная из больницы санитарка:

– Дохтур, Марья Петровна зовет, больного привезли, – кричала она.

Палка была необходимым орудием посланницы – когда мы шли в темноте по деревянным тротуарам или скользили по замерзшим лужам, она палкой отгоняла нападавших собак. Собак было много, и я тоже начал ходить с палкой. Ходьбы было всего минут десять, и иногда я видел на небе поразительное явление: по темному фону небосвода переливалась длинная и широкая лента световых полос – то голубых, то серебристых. Они извивались и скользили без края – это было северное сияние. Но засматриваться было некогда – работа хирурга всегда срочная.

В одну из первых ночей привезли раненого лесоруба. Его везли целые сутки по заснеженной дороге на санях-розвальнях – сорок километров. При свете керосиновых ламп на дровнях виделась какая-то гора, покрытая овчинными тулупами. Приподняв тулупы, я увидел, что в действительности эта гора была… горой кишок, вылезших из раны на животе. Мне объяснили, что в пьяных драках лесорубы обычно орудуют своим привычным инструментом – топорами. Этому парню ударом топора рассекли живот вдоль, и из него стали вываливаться кишки. Пока его везли, от сотрясения саней кишки вылезли наружу еще больше. Вся их гора была загрязнена прилипшими клочками грязного сена, на котором лежал больной, и забрызгана запекшейся кровью. Он был страшно бледен, слабо стонал, пульс бился тонкой нитью. Когда мы стали перекладывать его на носилки, кишки свисали с обеих сторон и падали на землю. Марья Петровна вызвала на помощь двух добровольцев-больных и дала нам простыни, чтобы нести на них спадавшие по бокам кишки. Еле-еле мы протиснулись в дверь и внесли его в операционную. Прибежала по вызову доктор-терапевт, мы ввели в вены больного иглы и начали вливать противошоковые растворы. Она давала эфирный наркоз, а Марья Петровна тем временем подготовила операционный столик с инструментами.

Я был в полной растерянности: с чего начинать, что делать, какая последовательность? Никогда во время учебы я не слыхал и не читал о подобных больших повреждениях. Ужасно положение молодого, неопытного врача, который совершенно не подготовлен к действиям. Марья Петровна стояла у столика с инструментами и тихо, распевно приговаривала, как бы про себя:

– Сейчас мы промоем кишки теплым физиологическим раствором и все внимательно просмотрим – где на них какие есть раны.

Терапевт подмигнула мне, кивнув незаметно на Марью Петровну – слушай, мол, ее. Я не показывал вида, что слышу, а сам делал то, что она говорила. У человека почти шесть метров кишок, все они упакованы тесными петлями в полости живота, но когда вылезают наружу, то в них бывает очень трудно разобраться. Ран было много – топор скользнул через несколько петель кишечника. После промывания она опять как бы про себя сказала:

– Теперь мы зашьем все раны одну за другой, – и незаметно вложила мне в руки иглодержатель с готовой иглой и нитью для шва.

Я добросовестно зашивал раны. А она продолжала:

– Теперь мы проверим, нет ли где некроза кишок, перевяжем к ним сосуды и вырежем все участки некроза.

Нужные инструменты опять как бы сами собой появлялись в моих руках, мне оставалось только действовать.

Так под незаметную диктовку-бормотание Марьи Петровны я под утро закончил операцию, и мы вывезли больного в палату. Записывая операцию, я сказал ей:

– Спасибо вам за помощь. Я очень вам благодарен.

– Да за что же мне-то спасибо, батюшка? Это вас надо благодарить, что вы в нашу глухомань бездорожную приехали, выручаете нас. Наш-то хирург доктор Бондарчук все волновался – кто его заменит. И вот вы приехали, вам и спасибо.

Не знаю, скольким поколениям начинающих хирургов Марья Петровна давала первые практические наставления – наверное, многим. Опытная операционная сестра – это самый лучший друг и помощник хирурга, а для молодых во многих случаях – и его учитель. Молодые ничей опыт не должны игнорировать. Недаром хирурги часто женятся на своих операционных сестрах (а еще чаще становятся их любовниками).

Работы в больнице было так много, что иногда я пропадал там целыми сутками.

В одну из первых ночей в больницу явился Вася Броневой и встревоженно поманил меня пальцем:

– Слушай, выручай – я к тебе срочно прибежал. Страшное дело! – он тяжело дышал коньячным перегаром. – Пойдем скорей ко мне. Там такое несчастье! Да захвати побольше бинтов.

– Что случилось?

– Потом… расскажу… не в больнице… Скорей!

Я схватил перевязочный материал, и мы почти побежали. Он рассказывал, задыхаясь:

– Понимаешь, вечером я таки трахнул эту секретаршу. Еле уговорил прийти в номер – боялась, что увидят, закуталась платком. Ну, а когда ей уходить, хоть и поздно, опять испугалась, что встретит знакомых. Послала меня вниз, чтобы проверить, что никого нет внизу и на дороге. Я всего-то на пять минут вышел, ну поссал во дворе – неудобно же при ней, в раковину. Возвращаюсь – что за черт? – вся комната в крови, она бледная, стонет. Я спрашиваю: что случилось? Оказывается, она, дура, села своей толстой задницей на раковину, чтобы подмыться. А раковина-то старая – сломалась и врезалась ей в задницу. Кровища из нее хлещет, я разорвал простыни, кое-как перевязал.

Бедный Вася и бедная секретарша! Первое, что я увидел в комнате, – разбитая раковина вся в крови. Миловидная бледная женщина лежала на полу. Вася сказал:

– Вот я привел своего друга-хирурга, он тебя вылечит. Ты его не стесняйся, мне все равно пришлось ему всю правду сказать, как было.

Она повернулась ко мне тыльной стороной, на ягодицах было множество мелких ран. Эта часть тела имеет множество сосудов, но мелких, так что повреждения были не опасные. Бинтов на перевязку не хватило, Вася пожертвовал свои рубашки и кальсоны. Эти белые солдатского типа кальсоны мы натянули на нее, чтобы они удерживали повязки. Обули ее в сапоги, надели шубу, голову повязали платком и, поддерживая под руки с двух сторон, повели домой. Идти было порядочно, наша тройка походила на пьяную компанию, а для пудожских собак это была любимая, привычная цель – они нас чуть не растерзали. Я отгонял их палкой свободной руки, и для этого мы втроем делали круги, как в танце. В доме я укрепил повязки разорванными простынями. Вася нервно курил.

– Могу я взять у тебя тряпки? – спросил он ее. – Надо в номере кровь смыть, а тряпки подальше выкинуть, чтобы не было подозрений. За раковину и рваные простыни я заплачу. Только я уже израсходовал все деньги. Одолжи мне рублей двести.

– Ишь чего придумал! – воскликнула она. – Я чуть не умерла по твоей милости, а теперь еще деньги тебе давать!

– Вот дура! – зашипел он. – Кто тебе велел садиться задницей на умывальник?

Они еще поспорили, но тряпки и деньги он получил и на другой день улетел с почтовым самолетом – упросил, чтобы его взяли. Мне еще несколько дней пришлось ходить к ней и перевязывать. В райкоме она сказала, что подвернула ногу и ее лечит доктор, недавно приехавший из Москвы. Ходил я к ней по вечерам, и уже на третий день весь городок считал меня любовником той важной персоны. Некоторые подобострастные городские чиновники даже стали ласково здороваться со мной на улице.