Текст книги "Путь хирурга. Полвека в СССР"

Младший врач полка

Почтальонша принесла под расписку открытку – на серой бумаге плохо пропечатанное типографской краской обязательство явиться в военный комиссариат и, вписанное чернилами, мое имя. Для офицеров запаса это был суровый призыв на лагерный сбор. Жалко было отрываться от работы, жалко оставлять Эмму и жалко прерывать переписку с Корнеем Чуковским – начиная с получения его первого письма, теперь я регулярно посылал ему новые стихи, и он аккуратно отвечал, ободряя и давая мне советы. Оставить все это нелегко, но отказаться и даже отсрочить призыв невозможно.

Меня направили в город Сортавала, ближе к Ленинграду, в семи часах езды на местном поезде. До войны с Германией эта территория принадлежала Финляндии, но она воевала на стороне гитлеровской коалиции, поэтому ее южная приозерная часть по договору была присоединена к России. Город Сортавала – очень зеленый, на берегу Ладожского озера, по нему протекает небольшая живописная река. Все дома построены в стиле модерн 1930-х годов, как умеют строить только финны – красивые двух-трехэтажные здания из серого гранита и с большими окнами. Как это резко отличалось от деревянного одноэтажного Петрозаводска! Впервые я попал в «кусочек Запада» и увидел, как там жили. Правда, за десять лет советской власти многое пришло в упадок, везде были следы бесхозяйственности. Неподалеку от Сортавалы такой же красивый городок поменьше – Лахденпохья. Это были курортные места Финляндии, и славились они самыми красивыми женщинами – туда для выбора невест съезжались женихи со всей страны. Вокруг городков состоятельные финны строили себе дачи, а крестьяне – хутора, красивые дома в глубине пышных садов. Многие из них теперь были заброшены, но сады еще цвели. Как эти сады вырастали на скалистой финской земле – это секрет трудолюбия финнов.

Одна из дач принадлежала финскому министру-генералу Маннергейму. В 1930-е годы он построил на границе с СССР «неприступную линию Маннергейма» – бетонные укрепления для войск и артиллерии. Действительно, во время войны с Финляндией в 1939 году Красная армия не смогла перейти за эту линию. Теперь эта линия поросла травой, а на его дачу люди ездили полюбоваться как на образец красоты нового стиля, в ней был Дом творчества советских композиторов.

Я остановился в трехэтажном здании городской гостиницы, немного запущенной при советских порядках. Она стояла над рекой и невероятно отличалась от пудожской – в ней были все удобства, оставшиеся от времен финского капитализма. Рядом с гостиницей – офицерский клуб, в бывшем городском клубе-варьете. В нем – кинотеатр, ресторан и танцевальный зал. Все это было мне непривычно, то, чего мы никогда не видели во всей России.

Город был полон офицеров. При Сталине она готовилась для вхождения в Финляндию, но теперь намечалось улучшение отношений с Западом, и режим офицеров был более расслабленный – вот они и гуляли в клубах и ресторанах.

Я с любопытством бродил по улицам и набрел на городскую больницу – длинное двухэтажное кирпичное здание. Вот бы нам такую в Петрозаводске. В вестибюле я неожиданно встретил знакомого врача из Пудожа, того патологоанатома Эдуарда, который выручил меня протоколом вскрытия умершего лесоруба. Я помнил, что он любитель выпить, и мы пошли в ресторан. Осушая рюмку за рюмкой, он рассказывал:

– Понимаешь, мне так обрыдла та говенная дыра Пудож, что я был готов уехать куда угодно. И вдруг мне предложили место прозектора здесь. Так ведь это же – Европа! Здесь же люди другие. Финны, конечно, не такие дикари, как карелы и русские в Пудоже. А больница какая: у меня в прозекторской для вскрытий – мраморные столы. Я ничего подобного не видел. Ты еще заходи, я тебе много интересного покажу, о чем мы понятия не имели в нашей вшивой России.

На другой день я пошел в свой полк, в двух километрах от города. Сбоку от дороги – старое финское кладбище с красивыми памятниками и склепами из серого гранита, обросшими кустами и цветами. Я зашел в него полюбопытствовать – очень уж непохоже на унылые русские погосты с покосившимися деревянными крестами.

У пропускной полка, больших ворот с красным флагом, – солдат с автоматом, а внутри будки – сержант с красной повязкой на рукаве. Он направил меня в штаб к дежурному офицеру:

– Идите строго сбоку от «Аллеи боевой славы».

Аллея – посыпанная желтым песком широкая дорога с большими портретами маршалов, с патриотическими лозунгами и плакатами цитат из Ленина и Сталина. Такие аллеи обязательны во всех военных городках, и ходить по ним строго запрещали – они служили для пропаганды величия и непобедимости Советского Союза. Только четыре раза в году – в День Красной Армии, в день Первого мая, в День Победы и в День годовщины революции на аллее выстраивали личный состав полка. Он участвовал в Отечественной войне 1941–1945 годов, и это было предметом его гордости.

За двухэтажным деревянным штабом стояли в ряд открытые солнцу казармы солдат и бараки служб – снабжение, кухня и столовая для солдат, офицерская столовая. Командир полка и старшие офицеры с семьями жили в небольших деревянных домах на дальнем зеленом конце территории, за плацдармом и спортивными площадками.

В штабе дежурный капитан посмотрел мои документы:

– Так, лейтенант медицинской службы, врач. Докладывать о прибытии, как положено, вы, конечно, еще не умеете. Но пока вы не в военной форме и без погон, это прощается.

Меня направили в каптерку и выдали форму. Офицеры тогда носили гимнастерки со стоячим воротником и брюки-галифе, заправленные в сапоги. С выданной формой меня проводили в медчасть. Неожиданно очень мне обрадовался старший врач полка майор Брегвадзе, коротенький и полноватый грузин. Он воскликнул по-грузински

– Гамарджоба, геноцвале! (Здравствуйте, дружище!) Наконец-то я смогу уехать в отпуск.

По положению я был младшим врачом, но в тот же день Брегвадзе стал передавать мне медчасть:

– Кроме вас есть еще один кадровый военный врач – старший лейтенант. Но он целыми ночами блядует, а потом днем отсыпается на работе. Ведь наш городок полон шикарными финскими блядями. Но вы его не трогайте – у него отец полковник, в штабе дивизии. Еще есть старый служака-фельдшер, капитан. Он абсолютно неграмотный, но прошел с полком всю войну, имеет награды и командование его ценит. И есть медсестра – жена одного из офицеров и солдат – шофер санитарной машины. Вот и вся команда.

Медчасть – это небольшой деревянный барак с двумя приемными комнатами и стационаром на десять коек для временно заболевших. Тяжело больных отправляли в городскую больницу, потому что военный госпиталь был далеко. Рядом – комната для меня. Я смотрел с унынием и разочарованием – после интенсивной работы в больницах все это казалось мне убогим и никчемным. Что я тут буду делать?

В первой половине каждого дня дел действительно было мало – солдаты занимались на полевых и политических учениях. Я ходил в солдатскую кухню подписывать пищевой рацион на день и снимать пробу. Второй доктор спал. Под вечер в медчасть заявлялось несколько солдат с разными жалобами. Первым их принимал фельдшер, если он считал нужным – звал меня. А второй доктор продолжал спать.

Большинство солдат были с Украины, по-русски говорили с акцентом. Ребята молодые и здоровые, они хотели получить освобождение от учений, поэтому выдумывали:

– Тай, голова трещит чтой-то, будто кто по ней гепнул…

– Тай, мозолю натер сапогом…

– Тай, вот брюхо пече да пече…

Особенно часто они жаловались на это «пече» и показывали на живот. Наверное, у многих были признаки начинающегося гастрита (воспаления желудка) от тяжелой солдатской пищи. Но этот диагноз никто им не ставил и освобождения не давал.

В смотровой комнате я увидел висящую на стене «кружку Эсмарха» – полуовальную стеклянную банку на три литра, с отходящей от нее резиновой трубкой. (Она служит для промывания желудка и названа в честь немецкого ученого, предложившего ее в XIX веке.) На кружке – бумага с крупными буквами «АНТИПЕЧЕ». Я спросил фельдшера:

– Что это за раствор такой?

– Да никакой не раствор. Я наливаю воду из-под крана, и которые жалуются, что у них «пече», даю им выпить стакан «антипече», – и с гордостью добавил, – это я придумал.

Это, конечно, было шарлатанство. Но как его остановить? – я только прибыл на короткое время, а он здесь работает уже пятнадцать лет. И кружка это висела еще до меня, никто ему ничего не говорил. Пока я раздумывал, случилось так, что у одного из солдат произошло прободение язвы желудка – когда в нем открывается отверстие прямо в полость живота. В этой ситуации надо срочно делать операцию, но неграмотный фельдшер вместо этого заставил его выпить воды «антипече». Вода прошла через язву в живот, солдат скрючился и упал от боли. Недоумевающий фельдшер позвал меня:

– Вот, дал ему два стакана «антипече», а он – с катушек. Черт знает, что за люди – ведь вода же простая.

Некогда было читать ему наставления – я срочно провез солдата в больницу на операцию. В таких случаях решают минуты, иначе может развиться перитонит – воспаление брюшной полости. Не дай бог солдат умрет – будет скандал на всю дивизию, и мне, как врачу полка, влетит больше всех. Поди потом объясняй, что так делали еще до меня. В больнице я вызвал хирурга и нашел своего приятеля Эдуарда, рассказал им ситуацию и попросил, чтобы мне разрешили ассистировать на операции. Эдик сказал:

– Я Володю давно знаю, он мой друг, работал со мной хирургом в Пудоже.

Операция получилась тяжелая. Вернувшись, я без разговоров снял кружку со стены; фельдшер виновато молчал. А второй доктор все продолжал спать и вряд ли заметил весь инцидент.

Тяжелое заболевание солдата – это ЧП (чрезвычайное происшествие). Надо было срочно рапортовать командованию полка. Я вытянулся перед командиром, как положено:

– Товарищ полковник, лейтенант медицинской службы Голяховский явился доложить…

Но я не стал ссылаться на «антипече», этим я поставил бы под удар фельдшера и даже старшего врача Брегвадзе. Полковник поблагодарил:

– Прошу вас сделать все возможное, чтобы больной выжил.

Он с любопытством расспросил – откуда я, где работаю. Так мы познакомились.

Больного солдата еле спасли. Я ездил в госпиталь на санитарной машине, а иногда на велосипеде каждый день и стал своим среди врачей и еще больше сошелся с Эдуардом.

* * *

Тяжелой победой над Германией Советская Армия зарекомендовала себя как самая сильная в мире. Когда мне пришлось временно служить в ней, я хотел узнать ее внутренние пружины – что представляло ее силу и какова была жизнь наших солдат. Обычно лучший ключ к сближению – это совместная еда. Я часто ходил есть с солдатами, хотя у нас была неплохая офицерская столовая. Солдату полагался рацион 1900–2000 калорий в день. Теоретически это норма для взрослого мужчины, занятого физическим трудом. Повар получал от начальника снабжения продукты и жиры по расчету личного состава. Но на всех уровнях все начальники воровали, и до солдата доходило едва ли 1400–1500 калорий. Кормили их поразительно безвкусно, в основном картошкой, кашами и хлебом: каша пожиже – это суп-похлебка, каша погуще – это второе блюдо. К жидкому чаю давали одну ложку желтого сахарного песка. Компот из сухофруктов полагался только по праздничным дням. В результате такого питания эти молодые, здоровые ребята были хронически голодны, а к концу трех лет службы у многих развивался гастрит и даже язва желудка.

Солдат получал в месяц 3 рубля, на эти деньги купить дополнительное питание было практически невозможно. К тому же они берегли их на водку (водка-«сучок» стоила 2 рубля 50 копеек). Но купить ее удавалось лишь изредка, когда давали короткие увольнительные в город или строем водили в кино. Пить на территории полка строго запрещалось, а в городе показаться пьяным было чревато арестом патруля. Но русский человек всегда найдет, где выпить – была бы выпивка. Солдаты приспособили для этого финское кладбище, близкое к полку. Они прятались там за кустами и памятниками, быстро выпивали и успевали являться в полк, пока еще держались на ногах.

Многим солдатам присылали из дома продуктовые посылки: сало, копчения, сахар и, конечно, курево – папиросы или махорку, – что не портилось при транспортировке. Тогда они устраивали в казарме небольшой пир, делились присланным с однополчанами.

В один воскресный день, во время моего дежурства по полку, на трех грузовиках привезли аргентинскую говядину и баранину. Такое я видел впервые – большие замороженные туши, аккуратно завернутые в плотную прозрачную ткань с яркими красивыми печатями. Мне полагалось принять и расписаться. Я заранее радовался за солдат – наконец-то им достанется хорошее мясо. Каково же было мое удивление, когда потом в течение нескольких дней я вылавливал в солдатской похлебке всего два-три тонких ломтика мяса. Но в те же самые дни со стороны офицерских домов командира полка и его штаба ветерок доносил манящий запах жареных шашлыков. Это начальство беззастенчиво пожирало украденное у солдат мясо. Но кого им стесняться и бояться?

Три года службы молодому мужчине прожить без женщины невозможно. Женщина, баба – это постоянный предмет вожделения солдата, главная тема всех казарменных бесед. Есть типичный анекдот: солдат сидит на учении, лейтенант приказывает ему повторить, что он только что сказал, но солдат не может.

– О чем ты думал?

– Я, товарищ лейтенант, думал о бабах.

– Почему на занятиях ты думал о бабах?

– А я, товарищ лейтенант, завсегда об них думаю…

Думать-то они о них думали, но в увольнительную их отпускали мало и бабы доставались им слишком редко. Если доставались, то они шли с ними на то же самое финское кладбище – гранитные памятники и кусты хорошо скрывали любовные утехи.

Как-то раз я был в кино с ротой наших солдат. Показывали фильм «Анна на шее», по Чехову. Анну играла молоденькая красавица актриса Алла Ларионова с очень возбуждающей внешностью, теперь бы сказали – очень секси. Как только она появлялась на экране, солдаты буквально взвывали от восторга:

– Вот бы засадить бы в такую…зду!..

Она пластично двигалась, показывая разные стороны своего изящного тела и зазывающе улыбалась. Слышались вздохи и топот сапог – от перевозбуждения солдаты один за другим бежали в уборную, чтобы скорее там онанировать.

После кино командир роты сказал мне, смеясь:

– Как она им хуишки-то расшевелила!

* * *

По правде говоря, не им одним. Я тоже горел нетерпеливым желанием женского тела, заглядывался на финских девушек, которых в городе было много. Но кого и как подхватить? В офицерском клубе я приглашал на танцы приглянувшихся мне финок. Они были веселые, податливо прижимались, изящно стимулировали меня. Но я не хотел просто случайной связи.

И однажды я увидел Ее. Я ехал на велосипеде вдоль бульвара, ОНА шла мне навстречу, стройная шатенка с темно-серыми глазами цвета финских озер. Мгновенно я почувствовал волнение, повернул велосипед и поехал за ней. Заметила она меня или нет, но будто специально остановилась возле телефона-автомата и искала в сумочке монету – звонить. Я протянул ей монету, она улыбнулась. В женских лицах много привлекательности, но самое очаровательное в них – это улыбка.

Я ждал в стороне, пока она говорила, и видел, что украдкой ее взгляд скользил по мне и по моим погонам. Чин мой был невысокий, но, очевидно, медицинский значок произвел впечатление. Все-таки не пехотный, а медицинский офицер. Я пошел рядом, сказал, что в городе я недавно, мне многое здесь нравится, но я никого не знаю, в армии служу только временно, а вообще я москвич, работаю хирургом в Петрозаводске. Сбоку я поглядывал на нее и поражался – до чего она красива: щеки молочно-розовые, носик слегка вздернут, губы мило припухлые, ресницы пушистые, а главное – эти темно-серые глаза, которые все время улыбались. По акценту было ясно – она финка. Звали ее Айна. Я не спрашивал, замужем ли она, а увязался за ней до дома и ждал, что она попросит меня отстать, чтобы меня не увидел ее муж. Но никакого упоминания о муже не было. И я решился попросить свидания на завтра. Она поиграла глазами-озерами:

– Вы этого хотите?

– Я не только хочу – я об этом мечтаю.

– Так вы мечтатель? Я тоже.

И она грациозно согласилась.

Следующий день я провел в любовном возбуждении: что бы такое сделать, что произведет на нее впечатление? Я взял санитарную машину и поехал в сторону проселочной дороги, нашел там один из многих заброшенных финских хуторов. Он стоял в глубине заросшего розовыми кустами сада. Бледные финские розы прекрасны, они так же прекрасны, как сама породившая их страна, и так же, как прекрасна Айна. Я исколол себе руки, но срезал десятка два самых пышных роз. Вечером шофер подвез меня к ее дому. С цветами в руках я ждал, когда она выйдет, галантно преподнес ей букет и поцеловал руку. Возможно, это решило все. Она отнесла цветы домой и вышла, протянув мне обе руки. Так мы и гуляли над рекой, держась за руки, катались на лодке, разговаривали, по молодому смеялись. Прощаясь у ее дома, я поцеловал ее в губы. Они пахли молочной свежестью. Айна не отстранилась, она только слегка задрожала, и глаза затуманились. Я опять попросил свидания на завтра, и снова привез ей розы. Айна позволила мне войти в дом и пока ставила букет в вазу, я обнял ее сзади, прижался и стал расстегивать ее блузку. Вся комната была заполнена дурманящим ароматом роз, он опьянял нас обоих. Она сделала слабую попытку освободиться, но не смогла, и мягко и податливо позволила мне раздеть себя…

Я был счастлив с Айной. Оказалось, что она не замужем, но призналась, что у нее был покровитель-любовник – ни больше ни меньше как командующий войсками нашего округа генерал-полковник Колпакчи, шестидесяти лет, мой самый высокий начальник. Был у старика вкус. Айна просила никому не рассказывать о нашей связи.

Тем временем вернулся из отпуска майор Брегвадзе, старший врач. Он привез подарки командиру полка и начальнику штаба – грузинское вино и фрукты – и хвастал передо мной, как они его ценят. Но мне было все рано – мой срок сбора скоро подходил к концу. Я рассказал ему про солдата с прободением язвы желудка. Он ухмыльнулся:

– Я знаю эту историю. Мне и фельдшер, и полковник рассказали. Полковник вас ценит и не хочет, чтобы вы уходили из полка.

– Как так – не хочет? Я ведь призван не служить, а только пройти сбор.

– Он хочет сделать так, чтобы вас призвали.

Я был обескуражен. Но не мог я уехать без документа – это считалось бы дезертирством. Несколько раз я писал рапорты – без ответа. Тем временем стало холодно, мы надели шинели. Уже выпал первый снег и по ночам бывали морозы.

В те дни готовились выборы в Верховный Совет республики. Это политическая кампания, а все политическое в Советской Армии было строго по приказу. Традиционно весь полк должен выходить на выборы в полном составе в шесть часов утра, все единодушно должны голосовать за кандидатов блока коммунистов и беспартийных.

После этого командование посылало рапорт в Избирательную комиссию и в военный округ, что проголосовали 100 процентов состава полка. Для солдат это было разыгранным враньем, они не придавали этому значения и между собой смеялись. Но раз приказано, подчинялись.

Ту ночь я провел у Айны и был удивлен, когда в 10 утра в дверь постучал Брегвадзе. Как он узнал? Тут же стояла наша санитарная машина – значит, шофер ему подсказал, где меня найти. Брегвадзе был возбужден:

– Вас срочно вызывает командир полка.

По дороге он рассказал, что случилось ЧП – на голосование не явились два солдата. Накануне их на один вечер отпустили в увольнительную, но утром их еще не было. Чтобы не портить рапорт о голосовании, дали сведения, что 100 процентов полка проголосовали на выборах. А утром выяснилось, что солдаты напились пьяными на финском кладбище, замерзли, и их нашли мертвыми. Этот факт, а главное – фальшивые данные о голосовании грозили командиру громадной бедой, вплоть до суда.

– Но я-то тут при чем?

– Полковник хочет просить вас об одном одолжении.

Полковник, замполит и начальник штаба были очень дружелюбны.

– У нас к вам просьба, доктор. Мы знаем, что вы в хороших отношениях с местными врачами. Двух наших умерших солдат вскрывали в больнице. Мы просим вас повлиять, чтобы было указано, что они замерзли после шести часов утра, когда голосование уже прошло.

Вот что они хотят, поэтому так любезно просят! Я, конечно, мог поговорить со своим другом патологоанатомом Эдуардом – это его дело. Но и мне от них надо, чтобы меня отпустили.

– Я постараюсь это сделать. Но я тоже хочу вас просить…

Я не договорил, как полковник воскликнул:

– Доктор, сегодня же подпишу ваше увольнение из полка. Даю слово. Вот, замполит и начштаба – свидетели. Поезжайте в больницу, моя машина в вашем распоряжении.

Эдуарду я уже жаловался на то, что меня здесь держат, теперь я рассказал об их просьбе:

– Выручай, дружище, опять.

– Ладно, раз ты просишь. Вообще-то те солдатики были готовы еще до полуночи. Но могу написать, что смерть произошла между четырьмя и восемью часами утра. Мне-то все равно. А если захотят проверять и их выкапывать, то к тому времени тела разложатся.

Если захотят… Дело действительно могло бы принять другой оборот, если бы родственники умерших потребовали уточнения причин их смерти. Но в Советской Армии все было засекречено, и в случае смерти солдата родственникам присылали только стандартную бумагу: «Ваш сын (муж, отец) пал смертью героя, выполняя боевое задание». И даже не сообщали, где похоронен умерший. Тех солдат похоронили на финском кладбище, там среди гранитных памятников их могилы никто не смог бы найти.

Мы с Эдуардом выпили напоследок и дружески расстались. Я привез полковнику копию протокола вскрытия, которую сам переписал от руки. Копировальные машины тогда еще не существовали, а печатная машинка на всю больницу была одна, и та сломана.

* * *

Когда Айна прощалась со мной, ее темно-серые глаза наполнились слезами и показались мне точь-в-точь прекрасными финскими озерами. Из Петрозаводска я послал ей стихи:

 
То время, что хотелось бы мне с Вами
Делить, забывши все, у Ваших ног,
Я скрашиваю робкими стихами,
Сплетая Вам рифмованный венок.
 
 
Но подбирая нежные названья,
Зачеркивая строку за строкой,
Я растравляю жгучие желанья,
По каплям запивая их тоской.
 
 
Чтоб оживить мечты полуживые,
Я в памяти стараюсь уберечь
Такие редкие, короткие, глухие
Случайные мгновенья наших встреч.