Текст книги "Американский доктор из России, или История успеха"

Мой последний экзамен

Начавшийся 1989 год был насыщен переломными событиями, повлиявшими на судьбу Советского Союза и через нее на весь мир. В том году, после десяти лет бесцельной войны, произошло бегство Советской армии из Афганистана. В том году начали укрепляться реформы Горбачева, которые вели к распаду коммунистической системы (хотя Горбачев этого не признавал) и к развалу экономики страны (хотя он этого не хотел). Тогда же началась массовая эмиграция советских людей в Америку и Израиль.

И для меня 1989 год тоже был переломным. Я не предполагал, каким ему суждено стать насыщенным, как закрутит он меня вихрем поездок. Но прежде всего мне предстояло сдать FLEX – Федеральный экзамен на лицензию для частной практики.

Я описал в книге «Русский доктор в Америке» обязательный для всех иностранных врачей экзамен на право стать американским доктором, ECFMG, включающий 550 вопросов по всем разделам медицины. FLEX намного труднее: это трехдневный экзамен из 1200 вопросов. Сдают его после прохождения практики в резидентуре. Для студентов медицинских институтов Америки он включен в учебный курс. Экзамен разделен на две части: полтора дня письменных ответов на 600 вопросов по всем разделам теоретической медицины: анатомии, генетики, гистологии, физиологии, биохимии, микробиологии, патологоанатомии и т. д. и полтора дня по практическим вопросам лечебного дела (эту часть я сдал раньше).

Нечего и говорить, как трудно лечащим врачам отвечать на вопросы по теории. Молодые доктора со свежими знаниями институтских лет еще держат это в голове, но я учился тридцать пять лет назад и лишь наскоро повторил их перед первым американским экзаменом. Теперь мне надо было снова погружать свои немолодые мозги в эти отвлеченные вопросы. Отвлеченные? В том-то и дело, что на современном уровне развития медицина становится в ряд точных наук. Теперешние врачи-специалисты уже не могут лечить больных без знания теоретических основ медицины.

Мой экзамен состоял из пяти частей; для каждой выдавалась индивидуальная пронумерованная книга-буклет со 120 вопросами, так что подглядывание и списывание были исключены. На ответы по каждой части отводилось два с половиной часа, то есть чуть больше одной минуты на вопрос. Вопросы могли быть поставлены не прямо, а с подковыркой. Например, надо было указать не просто определенные гормоны и их действие, а отсутствие каких из них НЕ может вызвать такого-то заболевания. При быстром чтении легко пропустить это НЕ и дать прямо противоположный ответ. Или так: в одном столбце указаны энзимы клеточных структур, а в другом – врожденные болезни. Надо поставить их в соответствие друг с другом; западня в том, что заболеваний указано больше, чем энзимов. Вот и гадай, какие к чему?

Верный ответ следует выбирать из пяти предложенных под буквами А, В, С, D и Е и отмечать в кружках возле этих букв. Ответы иногда так близки по смыслу, что тоже могут легко сбить с толку. Ответ может быть и единичным, и множественным. Например: если правильны все три первых ответа, надо отмечать А; если первый и третий, надо отмечать В; если второй и четвертый – С, если только пятый – D, если правильны все пять, отмечается Е…

С тех пор экзамен усложнился – вопросы и ответы даются не на бумаге, а на экране компьютера; экзаменующиеся сидят перед компьютерами и стрелкой «мышки» отмечают ответы. Сложность вопросов тоже возрастает с углублением научных знаний.

Подсчитано: чтобы сдать экзамен, надо знать около десяти тысяч ответов. Это стандарт знаний для американских докторов, и каждый, кто собирается работать врачом в Америке, должен соответствовать этому стандарту. Правильно ответить на все вопросы не может никто; сдавшим экзамен считается тот, кто ответил на более чем 50 процентов вопросов. От этого зависит и оценка: от 75 до 100 баллов. Правда, 100 баллов опять-таки не получает никто, максимум – 90, и то редко.

С этими 10 000 вопросов в мозгах я жил все последние годы. Без них, лежащих в моей сумке или в кармане, я не выходил из дому, каждый день их зубря в редкие свободные минуты. Настал день, когда я попросил Френкеля дать мне неделю отдыха на подготовку.

– Владимир, о чем ты говоришь! Мы все заинтересованы, чтобы ты скорее получил лицензию и начал частную практику. К нам поступает все больше русских иммигрантов. Когда ты получишь лицензию, мы отдадим тебе их всех и создадим при нашем госпитале первую специальную русскую клинику.

И вот в громадном зале Центра конгрессов имени сенатора Джавица собралось около трехсот врачей-иммигрантов из Индии, Пакистана, Филиппин, Польши, Румынии, Греции и, конечно, СССР. Посмотрев на эту разноликую массу не просто беженцев, но представителей самой важной в мире профессии, можно было понять, как трагично устроен сегодня наш мир и как щедро Америка принимает к себе обделенных. А ведь здесь была только нью-йоркская часть новых американцев; по всей стране FLEX одновременно сдавали тысячи иммигрантов.

Даже для молодых людей вынести напряжение такого экзамена физически трудно. В полной тишине зала необходимо так сосредоточиться на вопросах, что энергия всего организма сводится к сидению в напряженно-скованном положении, как в скульптуре Родена «Мыслитель». Глаза прикованы к листу бумаги, отвести их в сторону нельзя ни на секунду. Нейроны коры мозга работают так быстро, что в них происходит настоящая буря электробиохимических реакций; начинаешь ощущать, как вспыхивают и гаснут бесчисленные связи нейронов, и уже через час от этих вспышек мозг начинает распухать.

К концу каждой части сдающие один за одним встают и сдают свои буклеты проктору. Если остается время, можно, вернуться к вопросам и быстро проверить ответы. Но лучше этого не делать – иногда можно начать сомневаться и в результате переправить ответ на ошибочный. Первое впечатление всегда вернее.

Первыми обычно заканчивали молодые индусы, они теоретически подготовлены лучше других, потому что учились на английском языке и по американским учебникам. Славяне сдавали буклеты последними, их затрудняло слабое знание английского и слабая подготовка в медицинских институтах. И я был среди славян.

Когда я вышел с экзамена, облегчение тоже не наступило.

Мозг все еще продолжал вспоминать вопросы, на которых ты споткнулся, и анализировать ответы: правильный или неправильный? правильный или неправильный?

Дома Ирина тревожно заглядывала мне в глаза и угощала вкусным обедом. Вяло пережевывая пищу, я рассказывал ей о своих ошибках, она сочувственно слушала. Потом осторожно спросила:

– Но как ты все-таки думаешь, сдал или не сдал?

– Мне кажется… может быть… сдал… но я не уверен.

А уверенным стать можно только когда придет результат – через полтора-два месяца.

Единственное, что нас обоих успокаивало, – это запланированный через месяц наш первый отпуск. Мы купили путевки на поездку по островам Британии. Мечта о предстоящем отдыхе грела нас с Ириной.

Назавтра, придя на работу, я попал прямо на операцию. Френкель вежливо поинтересовался моим впечатлением от экзамена, а резиденты ничего не спросили, только сказали:

– Наконец ты здесь!..

Что ж, я уже делал эти операции, когда они еще, как говорится – под стол пешком ходили. Освоение разных операций требует много времени от хирурга, все достается опытом. И не все операции одинаково даются разным докторам. Как в искусстве есть мастера разных видов исполнения, так и в хирургии есть специалисты разных операций. Все, что делается руками, все индивидуально – может быть ремеслом, но может стать и искусством. И в хирургии тоже много ремесла и ремесленников. Но в отдельных руках и в отдельных операциях хирургия – это искусство особого сложного вида.

И начались обычные будни хирурга: обходы, перевязки, операции. Теперь всего этого стало еще больше, потому что в госпитале лежало много жертв армянского землетрясения. Пока я сдавал экзамен, деятельный Кахановиц сумел организовать полет в Армению на специально зафрахтованном самолете и привез оттуда десятки покалеченных детей. Мне надо было помогать ему.

Все чаще стали поступать к нам русские иммигранты. В тот год их приехало в Нью-Йорк семнадцать тысяч, а в предыдущем было всего пять.

Нью-йоркская организация новых американцев (НАЙАНА) направляла их к нам, зная, что я – единственный русский ортопед, и мне целыми днями приходилось уделять им много внимания и времени – переводить и объяснять. Обстановка американского госпиталя, непонятная им речь – все для них было новое и настораживающее, все вызывало волнение и недоверие.

Некоторые привозили с собой рентгеновские снимки такого плохого качества, что на них ничего нельзя было видеть. У многих были плохие результаты русских операций. Ясно было, что это отражало отсталость и бедность советской хирургии оснащением аппаратурой и инструментами. Я еще помнил, как мне самому бывало там трудно оперировать без достаточного набора инструментов. Но американские доктора просто не представляли себе такой бедности и не переставали спрашивать:

– Владимир, что же это за медицина в России? Как могут хирурги так неграмотно оперировать? Ведь после таких операций пациенты могут их засудить.

– Медицина, конечно, отсталая. Но у них большой недостаток инструментальной техники. А к тому же в России нет закона судить докторов за ошибки.

– Нет такого закона? Ну, это их счастье, – комментировали они.

А русские пациенты от непонимания и страха, не знали – могут ли доверять американским хирургам. Если необходима была операция, они буквально хватали меня за рукава:

– Доктор, миленький, ой!.. Я вас умоляю – не отдавайте меня американцу!.. Ой, делайте операцию сами!.. Ой, я только вам доверяю!..

– Но я не ваш доктор. А ваш американский доктор – прекрасный опытный хирург.

– Ой, доктор, ради бога!.. Ой, я вас умоляю!..

Я обещал, что буду на операции. А обманывать больного – это профессиональный грех. И я все чаще после своей работы ассистировал нашим докторам. Для моей будущей практики это было полезно: если я помогал другим учиться на илизаровских операциях, то на этих операциях я многому учился у других хирургов. Особенно при переделке русских операций – в хирургии это называется «ревизия». А переделывать операции намного сложней, чем делать их в первый раз.

Но скорее бы уже пришел ответ, что я сдал экзамен и могу начинать свою практику…

Ленинград

Однажды Грант спросил меня:

– Владимир, у тебя есть знакомые доктора в Ленинграде?

– В Ленинграде? Конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?

– Не сможешь ли ты поехать за меня в Ленинград?

– За тебя? Когда? Для чего? Почему ты сам не хочешь ехать?

– Ехать надо через пять дней. «Варайети клаб» меня просит полететь туда с их президентом. Это один из самых богатых благотворительных клубов. Они хотят сделать пожертвование на больных советских детей. Я им нужен, чтобы помочь выбрать нуждающуюся в их помощи больницу.

– Там все больницы нуждающиеся… Слушай, поезжай сам, это великолепный город.

– Я не могу: один больной решил засудить меня на миллион, и переносить суд уже поздно.

В Америке пациенты вправе подать в суд на своего доктора за ошибки и осложнения в лечении. Хотя две трети судов выигрывают доктора, но в случае проигрыша им приходится платить большие деньги. Для защиты у докторов есть «страховка от ошибок в практике».

Я не стал расспрашивать Гранта, что да как. Его дело. Но предложение было заманчивое. Ленинград я любил, знал там директора института детской ортопедии Владимира Андрианова, моего однокурсника. Реальная возможность помочь институту. К тому же в это время года будут знаменитые ленинградские белые ночи.

Назавтра Грант повез меня в «Варайети клаб», в центре Манхэттена, знакомить с самим президентом. Воображение рисовало стандартную картину: в богатом кабинете сидит в кресле толстый старик с сигарой в зубах, он станет цедить слова, не раскрывая рта. К моему изумлению, в довольно скромном кабинете навстречу мне из-за стола вышел моложавый, приветливый и простой в обращении человек лет пятидесяти.

– Хэлло, Владимир. Я Стив. Спасибо, что захотели нам помочь.

И рассказал историю их клуба:

– Все началось более ста лет назад. Десять богатых людей из Филадельфии раз в неделю собирались для отдыха и деловых переговоров. Однажды по дороге в клуб, один из них нашел на пороге младенца-подкидыша. Не зная, что с ним делать, он принес ребенка с собой. Члены клуба решили вырастить младенца на свои средства. С тех пор в нашем уставе записано: ежегодно жертвовать на детей 10 % доходов членов клуба. Мы по всему миру дарим нуждающимся детям много миллионов, но никогда раньше не помогали советским детям. Теперь, с потеплением отношений, мы решили поправить положение и выбрали Ленинград. Но Россия – неизвестная нам страна, мы там никого и ничего не знаем. Я уверен, что с вашей помощью поездка станет успешной.

Пока Стив рассказывал историю клуба, мне вспомнилась одна похожая русская история, которой я с ним поделился:

– В 1890 году в старом Петербурге группа членов «Петровского Общества Синего Креста» задалась целью создать приют для детей-калек. На частные средства они построили небольшой госпиталь, который потом разросся и стал называться Институт детской ортопедии имени профессора Турнера. Я дружен с его директором Андриановым, моим сокурсником. Теперь этот институт нуждается в помощи.

– Так надо помочь! Как с ними связаться?

Прямо из кабинета Стива я позвонил Андрианову.

– Конечно же, мы очень нуждаемся в помощи! Привози своего богатого американца!

По ходу разговора я переводил его Стиву. Уже совсем по-дружески он похлопал меня по плечу:

– Владимир, я вижу, ты деловой парень. Сделаем так: ты вылетишь раньше, встретишься со своим другом, спланируешь наше деловое расписание. Я прилечу через день с сыном, ему двенадцать лет. Какую посоветуешь заказать гостиницу?

В который уже раз получалось, что в новой политической атмосфере сближения между двумя странами мое происхождение – из России – оборачивалось для меня разными преимуществами, включая даже эту небольшую деловую поездку. Но, конечно, это было возможно только потому, что я «вписался» в американское общество, стал доктором в одном из лучших госпиталей. Если бы я сидел в своем офисе где-нибудь в Бруклине, где селилось большинство русских иммигрантов, и лечил бы там только их, никто обо мне не знал бы и никуда не приглашал.

Я назвал его секретарю лучшие отели, чтобы она звонила. Но «Астория» и «Европейская» были на ремонте, в «Ленинграде» был только один свободный номер. Этот отель стоит на Неве, напротив Эрмитажа. Поэтому номер зарезервировали для него. Мне достался номер в другом, новом и не таком шикарном отеле «Москва».

Ехал я к Стиву, совсем его не зная, а теперь он провожал меня до порога конторы, как старого приятеля:

– Владимир, я очень рад, что познакомился с тобой. Я уверен, что мы сделаем в Ленинграде хороший бизнес.

Это особое искусство в Соединенных Штатах – контактировать с людьми, с ходу понять их, показать им себя. Нельзя быть ни слишком скованным, ни слишком развязным, но уметь создать в короткое время то, что американцы называют «chemistry», то есть как бы «химическую реакцию». По-русски я назвал бы это артистизмом. Контакты с людьми мне всегда легко давались в России, за исключением самых матерых коммунистов, но там помогал родной язык. Теперь я радовался, что умею налаживать контакты в Америке, на их языке.

Прямого полета из Нью-Йорка в Ленинград в то время не было, я летел транзитом самолетом «Финнэйр» до Хельсинки.

В первом классе нас было всего шесть пассажиров. Развалившись в креслах, мои спутники спали почти весь перелет. И напрасно: всю дорогу по нашему салону расхаживала с икрой и шампанским изящная стюардесса, финка-блондинка. Три раза меняла она платья за время полета, и каждый раз выглядела все красивее.

– Скажите, ваша семья не из Лахденпохья? – спросил я.

Она удивилась:

– Да. Как вы узнали?

– Потому что я знаю, что самые красивые финские девушки из того города, и люди нарочно приезжают туда выбирать невест.

Стюардесса рассмеялась:

– У вас точные сведения. Но только не приезжают, а приезжали. Потому что Лахденпохью после войны забрал себе Советский Союз. Моя семья успела бежать в Финляндию. Но откуда вам это известно?

– Хотете знать? Я служил в Лахденпохье советским офицером.

– Вы?., советским?., а сейчас вы?.. – она совсем растерялась.

– Тогда я был советским гражданином и молодым доктором. А теперь я американский гражданин и старый доктор.

Я рассказал ей свою историю и показал мою книгу. По правде говоря, рассказывая, я сам удивлялся: какие происходили со мной в жизни чудесные события! И одно из них совершалось теперь – возвращение в Ленинград.

Хотя я москвич, но всегда радовался каждой встрече с Ленинградом, единственным европейским русским городом. Москва – это зеркало России, она сфокусировала в себе и отражает все противоречия страны, все положительные и отрицательные стороны жизни русского народа. Но Ленинград – это символ всего лучшего в стране. По воле единственного прогрессивного русского царя Петра Первого он искусственно вырос на границе северных просторов. И взяв начала от своего создателя, он всегда и во всем был более прогрессивным, чем Москва. Триста лет он воплощал в себе надежды на обновление страны. Когда в 1917 году русским людям уже казалось, что обновление явилось к ним бесповоротно, Москва отняла у «колыбели революции» ведущую роль. И что из этого получилось? А то, что Москва в конце концов обманула чаяния народа… Правда, в то время Ленинград назывался Петербургом – кто бы знал, что первоначальное название города вернется к нему!

В аэропорту меня ждала черная «Волга» с предупредительным шофером. Он ожидал встретить американца, но, когда я поздоровался с ним по-русски, обрадовался, расслабился и болтал всю дорогу:

– Вот говорят, у нас теперь новая политика. А продуктов еще меньше, чем раньше было. Какая же это «новая политика»?!

Номер в гостинице «Москва» был бедный, с дешевой мебелью и узкой кроватью. Ладно, мне в нем долго не жить, не затем я сюда прилетел. Пустил воду в ванну, пошел звонить Андрианову, чтобы договориться о встрече назавтра. Раздевшись, отправился купаться – и остолбенел на пороге: в ванну лилась вода темно-коричневого цвета, крепко вонявшая ржавчиной. Что делать? Звать слесаря? Даже с помощью подарков я добьюсь чистой воды не скоро. Я решил сам заняться спуском и наливанием воды. Каждый раз вода постепенно светлела: после коричневой потекла оранжевая, после оранжевой – лимонная. Но все мои старания так и не довели воду до прозрачности, и я встал под желтоватый душ. Вот когда я пожалел, что мне не достался «Ленинград»: уж там наверняка течет прозрачная невская водица!

Я спустился в ресторан отеля – закрыт. В буфете на шестом этаже только растворимый кофе и сухой хлеб. В ближайшем магазине – пустые полки. Все-таки мне попалась маленькая уличная лавочка, в которой оказалось в продаже сухое печенье. А я ждал гостей. Ко мне в гостиницу ехали Ефим Лившиц и Марк Берман.

В 1953 году, когда я начинал свою карьеру в Петрозаводске, там работали и эти два молодых доктора. В те годы государственного антисемитизма туда посылали много молодых врачей-евреев из Ленинграда и Москвы. Я тогда сочинил про Карелию стихи:

 
Край далекий, Берендеев,
Край непуганых евреев…
 

Теперь оба мои друга занимали солидное положение в Карельском университете. Ехали они ко мне шесть часов на поезде, триста километров. Во всем мире доктора сели бы на свои машины и по скоростной трассе покрыли расстояние за два часа. Но только не в России: автомобилей у моих друзей-профессоров не было, и скоростной трассы между городами тоже не было.

Друзья рассказывали о тяжелых условиях жизни и докторской работы. Я вспомнил:

– Ефим, а ведь в последний раз я встретил тебя как раз в Ленинграде, на улице. Ты мне тогда сказал, что жена послала тебя купить капусту – в Петрозаводске капусты не было.

– Верно. А теперь и картошки нет! – воскликнул он.

Забегая вперед, скажу, что Ефим вскоре уехал в Америку, а Марк – в Израиль…

Мы вышли из гостиницы, отправились на метро на станцию «Невский проспект». Я хотел пройти по проспекту, полюбоваться им, выйти на Дворцовую площадь и набережную Невы. С замиранием сердца поднимался по лестнице из подземного перехода. Передо мной возникли облупленные серые дома.

– Где Невский? Правильно ли мы вышли?

– Это Невский.

– Это – Невский?!.

И все-таки город оставался прекрасным. Так бывает: остаются красивыми глаза, хотя улыбаются они на потускневшем лице.

На следующий день я позвонил Стиву в отель «Ленинград».

– У нас такого гостя нет.

Обзвонил еще несколько отелей – нет. Вот так история, что я тут буду делать один? У меня же нет миллионов, чтобы их жертвовать. Может, Стив поменял день вылета?

Под вечер он сам постучал в мою дверь.

– Стив, наконец ты нашелся! Где ты был?

– Понимаешь, нас привезли в отель «Ленинград», но оказалось, что там нет воды. Мы ждали, но вода так и не появилась. Тогда нас привезли сюда. Нам с сыном дали комнату на одном с тобой этаже.

А я еще ему завидовал!

– Что, здесь часто бывают перебои с водой?

– Не знаю. Раньше не было. Во всяком случае, в первоклассных отелях не было.

– А как ты моешься?

– У себя в ванной.

– И вода у тебя чистая?

– Не идеальная, но терпимая.

– Покажи.

Когда я пустил струю воды, он воскликнул:

– Как ты этого добился? У нас вода темно-коричневая! Позвони, пожалуйста, в техническую службу, чтобы нам наладили воду.

– Не стоит звонить, это займет слишком много времени.

– Вызвать слесаря займет много времени?

– Стив, ты теперь в России, привыкай к чудесам.

Я пошел к нему в номер и полчаса проливал там воду. Стив с сыном завороженно следили за моими манипуляциями.

Андрианов хотел пригласить нас вечером поужинать в ресторан нашего отеля. Оказалось, что ресторан только за доллары. Я сказал ему:

– Я зарезервирую столик, ты заказывай, а платить будет американец.

– Что ты! Это неудобно, вы наши гости!

– Очень удобно: поездка оплачивается из миллионов его клуба.

– Но я не представляю, как мне сказать гостю: «Платите вы».

– Это я беру на себя.

Выбор блюд в ресторане был неплохой: за доллары все лучше. А выпивки было даже слишком много. Стиву и его сыну все было внове: сначала на стол была тесно выставлена обильная русская закуска: соленые грибочки, малосольные огурчики, разные салаты-винегреты и, конечно, красная и черная икра. Еще больше их поразил настоящий жирный русский борщ: они пробовали его осторожно, зачерпывая с краю ложкой. До шкварчащих жирных битков с гречневой кашей едва дотронулись. Но клюквенный кисель ели с удовольствием.

Однако больше всего произвело на них впечатление обилие тостов. Андрианов разошелся и провозглашал их каждые пять минут, а мне приходилось переводить:

– Первым делом выпьем за дружбу между нашими двумя странами! Надо пить до дна!

– Теперь давайте выпьем за нашу дружбу! Обязательно до дна!

– Теперь выпьем за женщин! Нет, нет, за женщин полагается пить стоя и до дна!

Стив покорно вставал и поднимал своего засыпающего сына. С нами была одна только женщина, красивая молодая жена Андрианова. Я помнил время, когда она работала в патентном отделе ЦИТО, где мы с Андриановым были молодыми профессорами. Тогда он оставил свою прежнюю жену с двумя дочерями и уехал из Москвы с этой новой женой Ириной.

Следующий тост – за благородную миссию Стива. Конечно, надо было выпить и за его сына. Как только за него выпили, он отправился в номер спать. Потом за Ленинград, потом… шел весь традиционный набор тостов. Стив не переставал поражаться:

– Как, опять тост?!.

Подошло время расплачиваться, у меня заплетался язык, я мешал русские и английские слова. А Стиву было уже все равно. Я сказал официанту, чтобы счет записали на его номер.

– О’кей… на мой… номер… – нетвердо подтвердил Стив.

Я вел его по коридору, и мы раскачивались от стенки к стенке.

За завтраком Стив стонал и залпом глушил черный кофе.

– Вы, русские, пьете очень много водки. И тостов очень много. О, моя голова!..

Я тоже был несвеж, но виду не показывал.

Ирина Андрианова приехала за нами на «Жигулях», сказала, что муж встретит нас в институте. Очевидно, и он был не в форме.

Институт детской ортопедии находится в пригороде Ленинграда – городе Пушкине. Когда-то это место называлось Царским Селом и там в Лицее учился Пушкин. Пока мы туда ехали, я рассказывал Стиву и его сыну про поэта и про историю этих мест. О Пушкине они ничего не знали.

– Владимир, откуда ты так хорошо знаком с литературой и историей? – воскликнул Стив.

– Для культурных русских людей всегда было необходимо знать историю, особенно связанную с Пушкиным – национальным поэтом России.

Стив назидательно обращался к сыну:

– Вот видишь, культурному человеку надо изучать историю!

Его отпрыск в ответ шмыгал носом. В американских школах история преподается слабо. Что происходило до и после открытия Колумба, большинство школьников не знают.

Андрианов водил нас по лабораториям и палатам, представляя как важных американских гостей. Ему помогала библиотекарь института, молодая миловидная женщина, неплохо говорящая по-английски, но, по-видимому, не пользующаяся дезодорантом.

В кабинете директора был накрыт стол – чай с бутербродами. Стив сразу предложил Андрианову составить список всего недостающего им. Оказалось, список уже составлен; библиотекарша подсела поближе к Стиву и стала зачитывать его по-английски. Бедный Стив старался как-нибудь незаметно вдохнуть свежего воздуха.

После чаепития нас как почетных гостей повели осматривать Царскосельский дворец. Но моя мечта была снова побывать в Лицее. В молодые годы я бывал там не раз и знал чуть ли не все уголки. Оставив Стива на попечение ароматной библиотекарши, я поспешил туда, где расцветал гений Пушкина. Посетителей там не было, но я бродил не один: со мной бродили тени юного поэта и друзей его юности.

Еще одно нельзя было никак пропустить: знаменитый ленинградский балет. Хотя и не знакомый с русской историей, о русском балете Стив знал. Когда-то я бывал там не раз и даже лечил нескольких его звезд того времени. Но оказалось, что на вечернее представление «Лебединого озера» было только два билета. Я сказал Стиву:

– Идите вы с сыном. Я много раз видел этот балет.

– Владимир, ну как же так?..

– Я с удовольствием поброжу по вечернему городу. А когда вы вернетесь, я приготовлю вам ужин в номере по своему вкусу.

Лучше бы я этого не обещал. Когда, возвращаясь с прогулки, я попытался купить что-нибудь в магазинах на Невском проспекте, оказалось, что там почти ничего не было. Как?! Я же помнил, что Невский всегда славился своими красивыми и полными магазинами. Разочарованный, я вернулся к одиннадцати вечера в отель и пошел в буфет. Все, что мне досталось, были два вареных в крутую яйца и черствый хлеб. Я разложил эту «трапезу» на столе. Стив с сыном вернулись возбужденные красивым представлением и – голодные. Потирая руки, он сказал:

– Это было действительно прекрасно! Да, русский балет – это достижение!.. А теперь, Владимир, что у тебя на русский ужин?

– Вот это и есть мое достижение на русский ужин, который я смог купить, – и я показал им на скудный стол.

На следующий день мы с Андриановым обсуждали список того, что ему нужно в первую (и во вторую) очередь. Стив обещал все, включая микроавтобус. Потом нас повезли в Эрмитаж. Наша библиотекарша очень толково рассказывала про картины и экспонаты. Мы со Стивом решили, что в благодарность за экскурсию подарим ей духи из валютного магазина при нашем отеле.

Потом была поездка в Петродворец. Пока Стив с сыном рассматривали Самсона, разрывающего пасть льва, из которой бил мощный фонтан, библиотекарша отвела меня в сторону:

– Я хочу попросить вас об одном важном личном одолжении.

– Пожалуйста.

– Не можете ли вы мне помочь уехать в Америку?

– Но ведь это делается официально, по разрешению власти. Вы заявляете, что хотите ехать в Израиль, соединиться там со своими родственниками. А сами едете в Америку.

– Я знаю. Ах, если бы я была еврейка! Но я не могу подавать документы на эмиграцию – тогда меня сразу уволят. А у меня мама старушка…

Вечером нас пригласила на семейный ужин жена Андрианова. Мы приготовили подарки ей и купили парфюм для библиотекарши. Стив жалобно просил:

– Владимир, скажи профессору, что я не могу пить так много, как тогда в ресторане…

Чего только на столе не было! Каждому из блюд сопутствовал комментарий Андрианова:

– Эту соленую рыбу, настоящий ростовский рыбец, мне привезли за операцию вправления вывиха бедра пятилетней девочке.

– А вот эту телятину отец другой девочки привез мне за операцию исправления сколиоза.

– А вот эти фрукты мне привезла из Грузии мать мальчика, которому я исправил косолапость.

Стив поражался хирургическо-гастрономическим комментариям:

– Очень хорошо, что русские пациенты такие благодарные. Но если они хотят отблагодарить доктора, то почему дают ему продукты, а не подарки или деньги?

Андрианов улыбался:

– На это есть русская поговорка: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Ни за какие деньги я не смог бы иметь все эти продукты.

И, обращаясь ко мне, вполголоса добавил:

– Деньги и подарки, конечно, тоже дают. Но не стану же я говорить об этом американцу, да еще в присутствии своей сотрудницы.

Я потом долго растолковывал Стиву смысл поговорки про друзей и рубли. Он никак не мог понять, почему друзья лучше денег:

– У меня есть друзья; это приятно, конечно. Но какая от них польза? Для бизнеса лучше иметь деньги!..

В полночь я усадил Стива с сыном в поезд «Красная стрела». В Москве их встретит представитель посольства США. На прощание Стив обнимал меня:

– Спасибо, Владимир. Не знаю, как бы я мог обойтись без тебя!

– Заплатил бы, и тебе бы помогли.

– Нет, за деньги этого не купишь.

– Ага, теперь ты понимаешь, что иногда друзья важней денег?..