Текст книги "Американский доктор из России, или История успеха"

Выступление в академии

Я научил своего нового приятеля, администратора нашего госпиталя Мошела, нескольким русским словам. Теперь он радостно приветствовал меня по утрам:

– Дозззвиданя!

– Нет, не «до свидания», а «здравствуй».

– О’кей, ззздразззвуй.

Мошел был человек умный и деловой, благодаря ему, все в госпитале шло быстро и толково, и его все уважали, потому что слов на ветер он не бросал. Однажды он сказал мне:

– Владимир, когда ты начнешь свою частную практику, я сделаю тебя миллионером.

Мне это обещание показалось избыточно оптимистичным:

– Спасибо, конечно, но я думаю, что миллионы – не для меня.

– Владимир, я знаю, что говорю…

Вечером на кухне я рассказал об этом Ирине. Мы посмеялись: такая возможность казалась нам невероятной. Жизнь показала, что произошло дальше.

Атмосфера некоторого начального недоверия ко мне постепенно рассеивалась. Я всегда был приветлив и шутил с медицинскими сестрами в операционной и отделениях, они относились ко мне дружелюбно. Доктора тоже признали меня своим и все больше мне доверяли. С резидентами я был, как говорится, на дружеской ноге.

– Владимир, это правда, что русские хирурги многое лечат илизаровским методом?

– Правда. Даже насморк лечат аппаратом Илизарова.

– Насморк?! Ты шутишь! Как?

– А вот так: проводят спицы через обе ноздри и зажимают их в кольце. И сопли больше не текут… – Они хохотали.

Но если отношение ко мне день ото дня менялось к лучшему, то к методу Илизарова большинство старших докторов госпиталя все еще относились настороженно. В этом сказывался традиционный в нашей профессии консерватизм мышления: большинство хирургов не любят переучиваться, всю жизнь продолжая делать то, чему научились смолоду. Они хорошо зарабатывают свои большие деньги теми операциями, которые давно и привычно делают. А методы илизаровских операций сильно отличаются от общепринятых. Но, кроме того, в нежелании применять новые методы проглядывало и недоверие к русскому изобретению. Они его просто не знали: к тому времени в американских журналах было напечатано всего несколько статей на эту тему, а русских журналов они, разумеется, не читали. И кроме Виктора Френкеля, Альфреда Гранта и еще двух-трех докторов-энтузиастов, такие операции никто не делал.

Мы с Виктором уже добились хороших результатов, которые здесь прежде были невозможны. Один из наших больных, молодой юрист Ховард, накануне женитьбы стоял на перекрестке и бросал в почтовый ящик приглашения на свадьбу. На него наехала машина. В ближайшем госпитале с трудом спасли ему жизнь, но его правая нога была размозжена, кости были сломаны в нескольких местах и зияли в больших рваных ранах, часть из них выпала, но еще хуже был разрыв одной из двух основных артерий ноги. Доктора предложили сделать ампутацию. Но его родители уже где-то слышали о новом методе – помогла-таки реклама Виктора – и привезли Ховарда к нам. Долгое и трудное это было лечение, мы сделали не одну, а несколько операций. Нам удалось сохранить ногу, восстановить ее длину и функции. Фактически мы заново создали ногу. Недаром итальянский ученый Карло Маури, пациент Илизарова, называл его «Микеланджело от ортопедии». Ховард уходил от нас на своих двоих.

Подобных примеров у нас было немало. Деятельный темперамент Виктора подгонял его распространять метод. Ему не терпелось показать наши результаты коллегам из других госпиталей. Он решил:

– Надо собрать нью-йоркских хирургов-ортопедов из разных госпиталей и клиник и показать им, насколько илизаровские операции расширяют возможности ортопедии.

И он организовал «Илизаровский вечер-симпозиум» в Нью-Йоркской академии медицины.

Это самое авторитетное медицинское учреждение в городе, красивый большой дом на богатой Пятой авеню, построенный сто лет назад «во вкусе умной старины», как писал Пушкин.

Там созданы прекрасные условия для научных занятий: богатая библиотека на всех языках мира, несколько красивых аудиторий и залов заседаний, ресторан. Виктор запланировал три доклада с показом вылеченных больных. Первый доклад он поручил сделать мне.

– Владимир, ты из России и прямой ученик Илизарова. И ты имеешь самый большой опыт. Они ничего не знают о методе и о самом Илизарове. Расскажи о его открытии, нарисуй картину тех условий, в которых он работал, и покажи в рисунках самые основы метода.

Всего лишь за двадцать минут это было трудно сделать. Но я хотел представить свой первый доклад перед большой аудиторией на хорошем американском уровне: отобрал лучшие слайды, составил текст, три раза его переделывал, учил наизусть. Перед такой аудиторией хотелось выступить на хорошем американском английском. Бедная Ирина должна была много раз выслушивать и поправлять меня, поправлять и опять выслушивать.

Выступать в академии – большая честь. Но для меня это была еще и особая личная победа. Ровно десять лет назад, осенью 1978 года, вскоре после нашей эмиграции, я впервые пришел в академию. Шло такое же заседание научного общества хирургов. Мой английский был тогда очень слабый, и я попросил Ирину идти со мной: она помогала мне понять то, чего сам я разобрать не мог. Тогда нас поразила почти исключительно мужская аудитория, и очень моложавая. Все для меня было интересным и необычным.

В ресторане у накрытых столов суетились официанты – перед заседанием был сервирован обед для докторов, которые пришли туда после работы. Нам с Ириной тот обед был не по карману. Мы скромно сели в одном из последних рядов зала и слушали доклады. На меня произвел впечатление динамизм выступлений и прекрасные иллюстрации.

Когда мы вышли из академии, я был радостно возбужден всем увиденным и услышанным. Как я хотел бы когда-нибудь оказаться равным с теми докторами! А мне только предстояло начать пробиваться в американскую медицину, и каков будет результат, предвидеть трудно. И все-таки, даже и с будущим в тумане, я знал себе цену и в глубине души верил в свою звезду. Я сказал Ирине:

– Вот увидишь, пройдет десять лет, и я буду делать доклад в этой академии.

Она в ответ недоверчиво рассмеялась:

– До чего же ты оптимист!

И вот – прошло ровно десять мучительных лет. И мы с Ириной сидели за обеденным столом вместе с нью-йоркскими докторами, как равные с равными. А потом я взошел на трибуну академии.

По традиции докладчика представляет председатель заседания. Им был Виктор. Как Бабель писал про Беню Крика, «он говорил мало, но смачно». Виктор рассказал, кем я был в Союзе, как работал с Илизаровым и, когда приехал в Америку, где занимался хирургией здесь. И закончил:

– А теперь – профессор Голяховский, или доктор Владимир, как мы его зовем, ценное дополнение к нашему госпиталю.

Больше десяти лет никто не называл меня профессором. Было даже как-то странно снова слышать это звание применительно к себе. Профессором я был там, а здесь стать профессором… я и не мечтал об этом. Усмехнувшись про себя, я начал доклад.

– Дамы и господа…

Как я ни старался, все равно пробивался мой русский акцент. Но меня слушали с интересом и в конце довольно дружно аплодировали. Виктор шепнул на ухо:

– Владимир, ты все им сказал о’кей! Вот увидишь, скоро другие доктора будут приходить к нам учиться. А пока они к нам станут присылать своих пациентов.

Этого ему хотелось больше всего.

Некоторые потом подходили ко мне, пожимали руку, поздравляли, желали успеха. Сияющая Ирина была рядом. Только она знала, какой это был для меня триумф: я сдержал слово, данное ей десять лет назад.

Я стал глохнуть

Уже около года, как я стал замечать, что слышу все хуже, особенно на левое ухо. Сначала я не очень обращал на это внимание. Но мне все труднее становилось разбирать негромкую или не слишком отчетливую речь, хотелось приблизить ухо прямо ко рту собеседника. Делать это было неловко, и я прикидывался, будто чем-то отвлекся. Наигранная рассеянность заставляла меня переспрашивать о сказанном, что делать тоже было неудобно. На конференциях и лекциях я раньше садился в задние ряды, где сидели резиденты, и любил переговариваться с ними. Но там я все хуже слышал докладчика, особенно если он говорил вполголоса. И мне часто хотелось по-стариковски приложить ладонь к уху: «Ась?» Поэтому с каждым разом мне приходилось садиться все ближе и ближе к трибуне. И в конце концов я понял, что начинаю по-настоящему глохнуть.

Обнаруживать в себе старческие физические недостатки всегда трагично. Я знал причину: после скарлатины, перенесенной в детстве, у меня была перфорация барабанных перепонок – одно из типичных осложнений в те годы в России. Потом всю жизнь я страдал воспалением то одного, то другого уха. В Москве был у меня хороший приятель отоларинголог, светило в своей области. Когда у меня случались воспаления, я приезжал к нему, и он заливал мне в ухо раствор пенициллина. Пенициллин у него был импортный, из Кремлевской больницы, действовал безотказно, намного лучше советского. Потом мы с профессором выпивали бутылку коньяка, и на этом лечение заканчивалось. Я много раз его спрашивал:

– Можешь ты как-нибудь заделать мне эти дырки в перепонках?

– Ишь ты, куда хватил! Такого не придумано, да и вряд ли придумают, – отвечал он.

– Значит, в конце концов я могу оглохнуть?

– Значит, можешь. Но не совсем и не скоро. А пока давай опрокинем еще по рюмочке.

Как он говорил, так и получалось: до поры до времени у меня был слегка пониженный слух, но постепенно от моих перепонок ничего не осталось. А без них нет резонанса от звуковой волны, она все слабее передается вглубь, на сложный механизм среднего уха.

Перспектива была тоскливой. В пятьдесят восемь лет я только собирался начинать позднюю (очень позднюю!) карьеру частной практики. Глухота становилась препятствием этому и последним, неожиданным звеном в цепи моих неудач. Потерять слух накануне забрезжившего профессионального успеха!.. Если глухота станет прогрессировать, как я буду общаться с пациентами?

На память приходили страдания оглохшего Бетховена. Он мог сочинять музыку, но не мог слышать, как ее играли. И с людьми общался только записками. Хорош буду я доктор, если мне придется переписываться с пациентами!.. Единственное спасение для меня – слуховой аппарат. Я попробовал надеть один, взяв у своей почти девяностолетней мамы. Сразу же в голове загудел фон посторонних шумов. Я смотрел на себя с этой затычкой в ухе в зеркало и понимал, как некрасиво будет появляться перед пациентами с этим устройством, да еще в обоих ушах. И с горечью думал: «Хотя это удар по моим ушам, но на самом деле это удар судьбы ниже пояса».

Я все сильнее переживал, но только в глубине души, чтобы не пугать Ирину. Прошло немного времени, и она сама сказала:

– Тебе надо пойти к ушному доктору.

– Что, уже заметно?

– Давно заметно. И все заметнее.

– Я пошел бы, но не представляю, что можно сделать в моем возрасте и при почти полном отсутствии барабанных перепонок. Тогда, в Москве, крупный специалист сказал, что мне ничего не поможет.

– Найди себе опытного доктора здесь и посоветуйся с ним, – настаивала Ирина.

Мне посоветовали показаться профессору Нью-Йоркского университета. Профессор был старенький, уже в отставке, но его имя еще привлекало пациентов.

Как ни высоко ценил я достижения американской медицины, но шел на прием к доктору почти без надежды. Он консультировал и давал советы по лечению, но сам операций уже не делал.

С круглым зеркальцем на лбу профессор выглядел типичным добрым земским доктором прошлого века. Он и двигался медленно, и говорил мягко, как ворковал. Я даже в душе улыбнулся такому давно не виданному мною «доброму доктору Айболиту». И офис у него был обставлен старым оборудованием. Он внимательно меня обследовал, сочувственно посмотрел, пошевелил губами и посоветовал:

– Вам пора начинать носить слуховой аппарат. Я знаю хорошего мастера, и дам вам его телефон.

– Неужели ничего нельзя сделать радикального, чтобы восстановить перепонки?

– Сомнительно, очень сомнительно. Но если хотите, обратитесь к доктору Стиву Р., моему ученику. Он молодой, а молодые, знаете, все выдумывают, придумывают что-то. И он тоже придумал какую-то операцию. Сам я никогда ее не делал, и даже не видел, так что ничего не могу о ней сказать. Но если хотите…

Я ухватился за совет, как утопающий за соломинку, и позвонил секретарю того доктора Р.

– Какая у вас страховка? – первый вопрос всех секретарей.

Страховку на лечение для меня и Ирины мне давал от солидной страховой компании наш госпиталь, она покрывала 80 % расходов за визиты и лечение. Остальные 20 % полагалось доплачивать самому (по закону врачебной этики, доктора с докторов ничего дополнительно не берут).

Страховка секретаря удовлетворила, но оказалось, что доктор очень занят и может принять меня только через месяц.

– Я бы хотел как можно раньше. Я сам тоже доктор и обратился к вам по рекомендации…

И я назвал имя старичка профессора.

Она переговорила с доктором, и через два дня я был у него в офисе. Этот доктор оказался полной противоположностью «Айболиту»: около тридцати пяти лет, деловой и быстрый, говорил мало, больше действовал, то есть относился к тому же типу американского специалиста, что и Райлз, лечивший Илизарова. Офис его был оборудован современной дорогой аппаратурой. Мне сделали аудиограмму, проверили работу внутреннего уха.

– Что ж, доктор, – сказал он, – я могу предложить вам операцию. Но вы должны знать, что пока я сделал только двадцать таких операций. До сих пор все результаты о’кей. Но гарантий дать не могу. Сделаем сначала левую сторону и, если будет о’кей, через полгода сделаем и правую.

– Я сам хирург и понимаю, что гарантий в хирургии нет. В чем заключается операция?

Он взял бумагу и начал рисовать схему:

– Разрез позади уха, отворачиваю всю раковину вперед. О’кей? Потом выкраиваю новую барабанную перепонку из местной ткани, из апоневроза и надкостницы. О’кей? И акуратно пришиваю ее там, где должна быть перепонка. Как правило, она приживается и работает хорошо. О’кей?

– О’кей, – повторил я механически. – Как долго идет операция?

– Час-полтора. После операции вам нельзя будет шесть недель летать на самолете. И еще вы должны знать, что, если будет случайно задета близкая ветвь лицевого нерва, – он провел черту расположения нерва на рисунке и косую линию разреза, – может произойти паралич нерва, и навсегда останется перекос лица.

Это, конечно, было совсем не о’кей. Ничего себе выбор: или стать глухим, или остаться с перекошенной физиономией! Что делать – соглашаться или нет?

Нелегкое это решение. В памяти промелькнули сотни случаев, когда мои пациенты в ответ на предложение об операции задавали много вопросов, сомневались, не соглашались, откладывали. Но я также знал, что в современной хирургии вероятность хорошего результата намного превышает возможность осложнения. Доктор не станет предлагать пациенту операцию, не утвержденную Специальной государственной администрацией по новым лекарствам и методам лечения. И я согласился.

С этого момента я перешел в руки секретаря. Сами доктора не занимаются вопросами организации операций, это входит в обязанности их секретарей. У них вся процедура отработана, как на машине.

Секретарь созвонилась с операционным блоком госпиталя Нью-Йоркского университета, назвала мое имя, диагноз и название операции. Там назначили день и час. Потом она позвонила в лабораторию, где назначили день и время амбулаторного обследования за одну неделю перед операцией. Там же меня должен был осмотреть терапевт. Все больные старше сорока лет должны получить допуск к операции от терапевта. Если он найдет какое-либо хроническое заболевание, то его надо вылечить до операции. Там же меня осмотрит анестезиолог, который будет давать на операции наркоз. Все это будет сделано в один день, чтобы я не пробыл на дорогостоящей больничной кровати ни одного лишнего часа.

Секретарь закончила тем, что накануне операции я не должен принимать пищи, в пять утра быть в приемном отделении, откуда меня повезут в операционную.

– В госпитале вы пробудете один или два дня. А через неделю после операции придете для проверки к нам в офис. О’кей?

Ответив привычным о’кеем, я преподнес ей коробку шоколада.

Перед операцией Ирина волновалась больше меня. Я был абсолютно спокоен: приняв решение, уже не волновался. На меня благодатно подействовал пример Илизарова, который шел на свои тяжелые операции абсолютно спокойно, по-мужски. Самому мне было только интересно: ведь я еще никогда не лежал на операционном столе и не получал наркоз.

Мы с Ириной выехали на такси из дома в половине пятого утра, в шесть меня повезли в предоперационную, а Ирина уехала на работу. Все равно до двенадцати меня обратно в палату не привезут.

Итак, хирург на операционном столе. Анестезиолог был мой знакомый – молодой американец польского происхождения. Он проходил практику в нашем госпитале, мы иногда работали вместе. Он был по-дружески внимателен. Когда меня с каталки переложили на операционный стол, я впервые увидел прямо над собой то, что тысячи раз видел со стороны, – большую операционную лампу. Это было как-то странно.

– Сейчас я введу тебе в вену катетер, и начнем, – сказал анестезиолог. – Вот. А теперь – спать.

Проснувшись, я не совсем ясно увидел над собой лицо анестезиолога:

– Все в порядке, операция закончена.

Я попытался улыбнуться, но все мышцы лица одеревенели от наркоза. Меня перевезли в послеоперационную палату, где надо мной принялись колдовать сестры. Два часа я дремал, изредка безуспешно пытаясь изображать улыбку. Хорошо помню только то, как меня привезли в отделение. К каталке подошли Ирина и какая-то молодая женщина с букетом роз:

– Это вам, доктор Владимир.

Я поблагодарил ее, но все никак не мог узнать. Она быстро ушла, и я спросил Ирину:

– Кто это был?

– Так это же твоя больная, Талия. Ты не узнал? Она пришла к тебе в госпиталь, узнала там, что тебе делают операцию, и прибежала сюда.

Полгода назад мы с Виктором сделали этой девушке операцию на ноге. Потом я выхаживал ее после большой кровопотери, сидел около нее вечерами, приезжал к ней по воскресеньям. Теперь она бегала на своих ногах.

– А как мое лицо? – я вдруг вспомнил про возможное осложнение. – Дай мне зеркало.

Лицо было не перекошенное – и сразу отлегло. На минуту в палату зашел мой хирург.

– Ну как, вы о’кей?

– О’кей. Сделали мне новую перепонку?

– Не волнуйтесь, все получилось очень хорошо, опять будете слышать.

Назавтра я выписался домой, мы с Ириной прошлись пешком. Еще через два дня вышел на работу. И никого не удивила такая быстрота лечения – это ведь Америка.

Землетрясение в Армении

Приближался 1989 год, и на него у меня были большие планы: предстояло сдать последний экзамен и получить лицензию на право частной практики. Через полгода после первой – на левом ухе – доктор Р. сделал мне операцию на правом ухе, и тоже успешно!

Но жизнь в любой момент может преподнести сюрприз. В декабре пришла трагическая весть: в Армении случилось землетрясение большой силы с массовой гибелью людей. На помощь армянскому народу собралось ехать много волонтеров из разных стран. Всем им не только разрешали въезд, но и создавали условия для проживания. Такого массового и быстрого въезда иностранцев советские люди никогда не видели. И, конечно, это сыграло свою роль в политических переменах в Союзе.

К тому времени отношения между президентами Рейганом и Горбачевым стали почти дружескими, и нововыбранный президент Буш-старший продолжал эту дружбу. Естественно, Америка одной из первых стала помогать Армении. По всей стране собирали средства и медикаменты.

Виктор Френкель одним из первых собрался лететь в Москву, откуда надеялся как можно быстрее добраться до Армении.

– Владимир, летим вместе! Будем оперировать пострадавших.

– Виктор, я не могу еще два месяца, из-за уха. Извини.

– Я понимаю. Тогда мы сделаем так: я полечу на разведку, узнаю, какая им нужна помощь. Тебя там помнят; позвони директору своего московского института и другим докторам, чтобы я мог с ними связаться. А вы с Мошелом пока собирайте инструменты и медикаменты. Когда тебе будет можно лететь, повезем их вместе.

Телефонная связь с Москвой была тогда еще через оператора, я часами висел на телефоне, стараясь дозвониться до старых друзей и бронируя номера в отеле. Друзья, услышав мой голос впервые за одиннадцать лет, радостно вскрикивали:

– Ты приезжаешь?

– Я приеду немного погодя, а пока помогите моему шефу профессору Френкелю.

Виктор с двумя нашими врачами вернулись через неделю. Мои друзья помогли им встретиться с московскими начальниками, но в Армению их не пустили. Френкель жаловался:

– Владимир, там полная неразбериха и страшный бюрократизм. Землетрясение в Армении, а командует всем Москва. Но тебя там помнят и ждут… Вы поедете с Нилом Кахановицем, специалистом по хирургии позвоночника.

Доктор Кахановиц меня огорошил:

– Владимир, у меня в Москве есть родственники, но мы никогда не встречались.

– Как их фамилия?

– По-русски она звучит Каганович. Говорят, что мой дядя был там большой человек.

– Каганович? Лазарь? – я переспросил, зная, что в Америке многие меняли звучание и написание фамилий.

– Да, кажется, Лазарь. И я знаю, что у него есть дочь, моя кузина.

– Каганович был правой рукой Сталина. Ты об этом знаешь?

– В самом деле? Нет, не знаю. Это интересно.

– Не могу тебе сказать, жив ли он, но Хрущев отстранил его от власти. Хочешь, расскажу тебе про твоего дядюшку?..

Нил слушал мой рассказ о «правой руке» с изумлением, я удивлялся ничуть не меньше тому, что у Кагановича, оказывается, в Америке родственники. Наверняка он не упоминал о них в анкетах. Значит, были у всесильного Лазаря Моисеевича свои «еврейские тайны».

Наш разговор происходил в кабинете Нила, где на стене висела вырезка из газеты: он в костюме клоуна на арене цирка с тремя слонами.

Оказалось, что Нил до поступления в медицинский институт был профессиональным клоуном, и у него было три собственных слона.

Чего я только не видел в жизни, но не приходилось мне встречать человека, который имел трех слонов, – мы ведь живем не в Индии, а в Западном мире. В придачу, этот человек – клоун, ставший хирургом… и внучатый племянник Кагановича! Поистине Америка – страна чудес.

Деловые способности у Нила проявились рано. Он сбежал из дома и поступил клоуном в цирк, быстро разбогател и купил трех слонов. Выступал с ними, потом их продал и на эти деньги учился в медицинском институте. Нил и теперь вел очень необычную жизнь. Он покупал старые, разрушенные пожаром или временем дома, восстанавливал и перепродавал за большие деньги. Кроме того, Нил скупал под Нью-Йорком особняки-развалюхи с хорошими земельными участками, и превращал их в настоящие дворцы. Он много работал на стройках, засветло вставал, приезжал на поезде в Нью-Йорк, делал операции и постоянно был на телефонной связи со своими архитекторами, строителями, снабженцами: нанимал, распоряжался, указывал. Какое-то время они с женой жили в отреставрированном доме, затем его продавали – и все начиналось сначала. Наши доктора поговаривали, что он зарабатывал миллионы.

В последнем по счету обновленном доме в богатом пригороде Гринвич Нил с женой организовали сбор пожертвований для пострадавших от армянского землетрясения. Ожидалось, что их соседи-богачи дадут много денег и вещей. В субботу утром я приехал туда, чтобы вместе с ними принимать соседей-жертвователей. Я, иммигрант из СССР, для них был как бы и представитель несчастной Армении.

По пути к дому Нила были вывешены плакаты-указатели: «Семья Кахановиц, сбор пожертвований для Армении».

Двухэтажный особняк стоял в парке на берегу озера и блистал свежестью. От его стен веяло запахом новой краски, паркетные полы сверкали, как в императорских дворцах, громадные окна поражали зеркальной чистотой. Было в доме двенадцать или пятнадцать комнат, но хозяева жили только в двух. Остальные стояли пустые, без мебели: все равно скоро продавать. Жена Нила была первый раз беременна, через месяц ей предстояло рожать. Нил показал фотографию дома, когда он его купил: совершенная развалюха после пожара. Если бы мне предложили его за один доллар, я и то не взял бы. Да, надо сильно любить такой бизнес… и надо иметь такую жену.

– Сколько у тебя ушло времени на ремонт?

– Почти два года.

– А теперь что?

– Опять куплю что-нибудь и займусь восстановлением.

– Но ведь у вас скоро будет ребенок.

– Ничего, мы умеем приспосабливаться, – типично американский ответ.

У меня вертелось на языке спросить, сколько он заработает на продаже одного дома. Но американцы охотно говорят о том, сколько зарабатывают другие, а про самих себя – никогда.

Гостей принимали в зале на первом этаже. Там стоял небольшой столик с орехами, фруктами, печеньем и кока-колой, в общем, это не был настоящий прием. В Гринвиче обитают богатые люди, от них ждали короткого визита с привозом каких-нибудь вещей и денег. Многие осматривали дом. Нил был в этом заинтересован и водил соседей по комнатам. Обо мне говорили гостям как о представителе пострадавшей страны. Ко мне подходили, выражали сочувствие. Я объяснял, что поеду туда вместе с Кахановицами и обязательно расскажу, как американцы дружественно отнеслись к пострадавшим.

Гости принесли много хороших вещей, в основном новую одежду, и более двух тысяч долларов. Жена Нила все собирала – она будет раздавать это в Армении.