Текст книги "Американский доктор из России, или История успеха"

Вторая операция

Даже самая прекрасно сделанная искусным хирургом операция может не дать хорошего результата, если после нее нет настоящего внимательного выхаживания больного. А оно проводится медицинскими сестрами. Когда хирург закончил операцию, больного перевозят на несколько часов в палату восстановления (recovery room по-английски). Первое склоненное лицо, которое он, проснувшись от наркоза, видит перед собой, – это лицо медицинской сестры. Она улыбается ему, говорит слова ободрения, дает кислород для дыхания, укрывает, если у него озноб, дает пить, вводит обезболивающие лекарства – она начинает его выхаживание. И если замечает, что что-то не в порядке, срочно вызывает к нему доктора.

Медицина – самая человечная из всех видов людской деятельности, и медицинские сестры символизируют ее человечность больше, чем доктора. Особенно в хирургии. Да, хирург спасает жизнь и здоровье, вкладывая в это свое уникальное умение работать инструментами. Он, по сути, и есть инструменталист медицины. И чем больше инструментов в его руках, тем меньше остается ему времени и меньше места в его душе для простой человечности. Как все это вместить в одну душу? Хирург спасает, но ощущение теплоты и заботы выхаживания дает больному так называемый средний и младший персонал – если он натренированный и внимательный.

Все это я наблюдал с первого момента после операции, когда проводил долгие часы у постели Илизарова. Для меня, хирурга, это была уникальная возможность видеть, что и как делают сестры, когда после операции мы оставляем им наших больных. Это были интересные и полезные наблюдения со стороны за больным и персоналом. Я часто думал: даже если бы Илизарову и сделали операцию в том московском институте, то все равно – какой был бы результат, когда сестра влила ему в вену неопознанную жидкость?

Доктор Райлз всегда торопился. Ранним утром он заходил в палату Илизарова на две – три минуты до своих новых операций. Я уже был там, приезжая для перевода и объяснений. Доктор деловито улыбался, спрашивал:

– Ну, как сегодня наш профессор – о’кей?

Я коротко рассказывал, он быстро проверял пульс на ноге, улыбался, опять говорил свое «О’кей» и поспешно уходил на целый день, на ходу давая указания сестрам. Он торопился в операционную – спасать других. Это и было его, специалиста высокого класса, основное рабочее место. А выхаживали Илизарова именно сестры. Ведь одно дело – назначить нужное лечение или процедуру, а другое дело – КАК это выполнить.

Опытная и внимательная медицинская сестра может быть не только хорошим исполнителем, она может и подсказать, и даже, если надо, поправить доктора. Много нужно для этого умения и терпения. И ведь больные разные, не только все они обессиленные и беспомощные, но бывают и ворчливые, всем недовольные, капризные, злые, кляузные. При докторах они стесняются и ведут себя спокойнее, но только сестры по-настоящему знают, как тяжело выхаживать таких людей. Действительно, сестрам надо иметь много терпения и душевной доброты, чтобы вновь и вновь вкладывать их во все новых больных.

Но Илизаров не был капризным больным, он легко и спокойно переносил все процедуры, как настоящий мужчина. И они словно колдовали над ним: целыми днями они входили-выходили, проверяли показания телевизионного монитора над его кроватью, температуру, пульс, кровяное давление, слушали, как работает сердце, давали лекарства, брали кровь на анализы, вводили внутривенно растворы, регулировали частоту капель вливания, протирали его, меняли белье и еще многое-многое другое. Они это делали терпеливо и искусно, я удивлялся и восхищался, иногда им помогал, иногда с ними не соглашался, просил вызвать доктора. Но общая квалификация сестер была очень высокая.

Много среди них было черных, и Илизаров, не привыкший к людям других рас, с удивлением косился на них и говорил мне:

– Вот ведь, смотри-ка – негритянка, а работает хорошо, тщательно. Не так, как в том московском институте, где сестра влила мне в вену какую-то пакость.

Я всегда легко сходился с людьми, и с первых дней у меня образовались хорошие отношения с сестрами. Для них русский пациент, не знавший ни слова по-английски, был диковинкой. И я, иммигрант из России, а теперь американский доктор, тоже вызывал их интерес.

– Это кто – брат ваш? – спрашивали они.

– Нет, мы не родственники, просто друзья.

Они смотрели на меня подозрительно – в Америке многих мужчин подозревают в гомосексуализме. Но я рассказывал им, кто такой Илизаров, как мы работали с ним в России. Некоторые слышали или читали про его метод, им было интересно увидеть знаменитого доктора. Его солидное спокойствие и его личность производили на них впечатление. И подозрение к нашим отношениям исчезало.

Положение медицинских сестер в Америке отличается от их положения в России тем, что их труд здесь высоко уважаемый и хорошо оплачиваемый. Они профессиональная группа и зарабатывают от $50 000 до $70 000 в год, в некоторых штатах даже больше. Сестры оканчивают колледжи, это считается высшим образованием. Потом три года они должны тренироваться для своей работы. Немало среди них мужчин, и почти половина из сестер – черные (в Америке не принято говорить «негр», это считается оскорблением, как «жид» в России). Работают они очень много, все время на ногах, все время в беспокойстве, дежурят по ночам и по праздникам. Для такой тяжелой работы не хватает американок. Поэтому около трети всех сестер – это иммигрантки из других стран: с Карибских островов, из Филиппин, из Китая; есть польки, стали появляться из России и других республик.

Нога Гавриила с самых первых часов вела себя хорошо, боли прошли, про отрезанные пальцы под повязкой он пока не спрашивал.

В Америке лечение после операции очень активное, больных рано ставят на ноги. Через два дня в палате Илизарова появилось новое лицо, да еще какое лицо: молоденькая хорошенькая инструктор физиотерапии. Мы оба загляделись на нее. «Раз уж он, семидесятилетний, в теперешнем своем положении проявляет такие эмоции, значит, дела пошли на поправку», – подумал я.

– Это кто такая? – спросил Гавриил.

– Инструктор лечебной гимнастики. Будет учить тебя ходить.

– Что это у вас в Америке так торопятся?.. Но так и быть, ради нее попробую встать.

Он несколько раз пытался сесть на кровати и даже опускал ноги на пол, но каждый раз у него начиналось головокружение. А она поддерживала его и певуче говорила:

– Ну, дорогой, попытайтесь еще разок…

Илизаров сердился:

– Скажи ты ей, что я не могу. Если бы мог, поднялся бы.

Смущенная красотка так и ушла ни с чем.

На другой день при утреннем обходе Райлза я рассказал ему об этой неудаче. Он пощупал пульс на сонных артериях на шее, которые обеспечивают основное снабжение мозга кровью.

– Владимир, пощупай сам…

Слева пульса не было совсем, справа очень слабый. В тот же день мы повезли Гавриила на новое обследование. У него оказалась полная закупорка левой сонной артерии, правая работала вполсилы. Можно было каждую минуту ожидать паралича. Райлз предложил сделать новую операцию.

Илизаров воспринял новость мужественно, даже спокойно. Не так, как мы, его близкие и друзья. Вечером у нас дома Светлана плакала, моя Ирина ее успокаивала. Звонили в Курган Валентине Алексеевне, жене Гавриила. Та тоже плакала в трубку: сколько же человек может вынести?!

И вот я опять стоял у изголовья операционного стола, наблюдая искусную работу Райлза. По схеме эта операция была похожа на первую, но гораздо сложнее: близко к сонной артерии лежат другие жизненно важные сосуды и нервы. Одно неверное движение хирурга может убить пациента. Райлз опять показывал мне, как плохо идет кровь через артерию и как быстро и легко она потекла по искусственному сосуду.

Все окончилось благополучно: мозг стал получать достаточно крови для жизни – и новых открытий. Во время операции делали фотосъемку, и Райлз подарил мне потом слайды. Я храню их как память об эпопее спасения моего друга.

Снова напряженные часы и дни выхаживания. Снова сестры «колдовали» над больным. На третий день в палату нерешительно заглянула красотка – инструктор физиотерапии.

Гавриил при ее появлении заулыбался – и сел на кровати, сам, без нашей помощи. Она картинно всплеснула руками:

– Какой вы молодец!

А он радовался, как ребенок, что смог это сделать и еще заслужил похвалу красавицы. Она сияла ему обворожительной улыбкой. С тех пор он ждал ее каждый день, чтобы пройтись по коридору. Мы со Светланой часто сопровождали его в этих прогулках. Он с интересом заглядывал в открытые двери палат. Ему, директору самого большого в мире Центра ортопедии, было многое здесь в диковинку.

– Я вижу, у вас тут немало стариков. Некоторые совсем древние. Что, им тоже делают операции? Делают? Старикам? Ну и ну… И что – не умирают после этого? Помогает им?..

В другой раз он удивлялся, что кому-то принесли не госпитальный обед, а доставили горячую еду в специальной упаковке.

– Это почему его кормят по-особому?

– Он заказал обед из ресторана, за свои деньги.

– Ему что, здешняя еда не нравится? По-моему, в госпитале хорошо готовят, вкусно.

– Как тебе объяснить… Знаешь, среди американцев есть много избалованных едой. Они привыкли есть в ресторанах, больничная еда их не устраивает.

– Но они же не за едой сюда пришли, а за лечением!.. Да, много у вас хорошего, но много и чудного…

Я его понимал. Для него, как человека из другого – советского – мира, где общий уровень медицины был отсталый, а общий уровень жизни людей очень низким, было чем восхищаться и чему удивляться в американском госпитале. Я тоже всегда поражаюсь высокими результатами лечения, но зачастую удивляюсь низкому общему уровню этического поведения американских пациентов. Я никогда не мог понять капризных больных, которые, лишь только окрепнут после операций, начинали ругать больничную еду – по-моему, почти всегда очень хорошую.

Америка – богатая и высокоразвитая страна, но большая часть американского общества никогда не была высококультурной в плане бытового поведения. Откуда здесь быть традициям бытовой культуры и хороших манер, если вся страна состоит из потомков недавних иммигрантов с разным уровнем развития?

Илизаров пробыл в госпитале почти месяц. Я все это время буквально разрывался, как Фигаро из «Севильского цирюльника». Рано утром помогал Гавриилу переводом и составлением расписания его лечения на целый день. Оставив с ним Светлану, мчался на такси к восьми часам в свой госпиталь. Оперировал с Френкелем и принимал пациентов, то и дело звоня в палату Гавриила или отвечая на звонки оттуда: всегда надо было что-то перевести докторам и сестрам. Закончив работу, вечером опять мчался к Илизарову.

Мне периодически звонили из советского посольства, интересуясь, когда же его выпишут: общий счет за лечение приближался к ста тысячам. Ему самому я об этих звонках не говорил – не хотел ни расстраивать, ни удивлять. Стоимость американского лечения – стресс для старого человека, привыкшего к бесплатной медицине. Да, но и качество лечения поразительно!..

Когда наступил день выписки, я почувствовал тройное облегчение: за выздоровевшего Илизарова, за себя, уставшего от месячного напряжения, и за советское посольство.

Мечта старого русского доктора

Френкель часто просил меня показать Илизарову рентгеновские снимки кого-нибудь из своих пациентов и спросить его совет. В следующий раз он говорил пациенту:

– Мы показывали ваши снимки самому профессору Илизарову, и он оценил вашу операцию на «А» с плюсом (в Америке оценки даются не цифрами, а буквами). «Самому профессору Илизарову!» – это добавляло к его авторитету перед больным. Подходило время Гавриилу выписываться из госпиталя. Я ломал голову, где найти для него место на две-три недели – окрепнуть до возвращения в Россию. Мы с Ириной рады были дать ему одну комнату, но у нас было бы тесно. Надо было обращаться за помощью к Френкелю. Эпопея болезни и операций Илизарова была известна всем докторам нашего госпиталя.

Незадолго до выхода Гавриила из госпиталя доктор Альфред Грант, тот самый, с которым я начал делать операции в нашем институте, отвел меня в сторону и спросил:

– Владимир, как ты думаешь, не обидится Илизаров, если я предложу ему с дочерью после госпиталя пожить в одной из моих квартир. Я там не живу, купил для вложения денег. Никто его беспокоить не будет.

– По-моему, он не только не обидится, но будет благодарен.

– Ты скажи профессору, что для меня это будет большая честь.

Толстяк Грант был добрый человек и преклонялся перед Илизаровым. Ему, по его американской наивности, казалось, что если у того мировое имя и за лечение платит посольство, то оно тем более готово будет снять номер в самом дорогом отеле.

Сам Грант вдвоем с женой жил в большом доме в богатом пригороде Лонг-Айленд, у них был также «дуплекс», двухэтажная квартира в одном из небоскребов в центре Манхэттена.

Я перевез Гавриила на квартиру Гранта на авеню Лексингтон, неподалеку от нашего госпиталя. Он еще никогда не был в квартирах американцев и сразу стал осматривать свое временное жилище. Прихрамывая, расхаживал по трем большим и дорого обставленным комнатам, восклицая:

– Ну-ну, квартира прерасная! Спасибо Гранту, хороший человек. Это столовая, это спальня… а где санузел?

Так, по советской привычке, назвал он ванную.

– Ага, красиво, все в зеркалах… А почему Грант сам здесь не живет?

– У него есть дом и еще квартира, двухэтажная.

– Двухэтажная, говоришь? Интересно… Он что, богатый?

– Наверное, очень богатый.

– Сколько эта квартира стоит?

– Точно не знаю, думаю, тысяч полтораста-двести.

– Так дорого!.. Сколько же тогда двухэтажная может стоить?

– Не меньше миллиона, а то и двух.

– Два миллиона за квартиру?! Да, ваши доктора здорово живут. Я вот всю жизнь работал, а с трудом получил четырехкомнатную в Кургане, да и то по специальному решению обкома партии…

– Здесь разрешения не нужно – плати деньги и покупай квартиры, какие хочешь.

– Так, так, ясно… Но ведь и стоит дорого.

– Если бы такой доктор, как ты, работал здесь, он давно был бы мультимиллионером.

– Ну да?

Я стал рассказывать, что многие доктора нашего госпиталя – настоящие богачи. Они вкладывают деньги в разные выгодные предприятия – в покупку участков земли, домов, квартир, беговых лошадей и старинных автомобилей. Все это с годами растет в цене и через несколько лет они выгодно это продают.

– Все богатые американцы любой профессии платят высокие налоги. Но они любят и умеют делать бизнес на перепродаже с выгодой, – сказал я. Илизаров слушал с интересом, потом удивленно комментировал:

– Значит – спекулируют? У нас в Союзе это считается спекуляцией, а у вас в Америке считается обычным выгодным бизнесом. Так, что ли?

– Выходит – так.

– Да, это интересно…

На работе Грант спрашивал меня:

– Удобно ли профессору в моей квартире?

– Очень удобно. Он просил передать большую благодарность.

– Думаешь, мы с женой можем его ненадолго навестить?

– Уверен, что он будет очень рад.

– Ты тоже будь там. А то как мы станем разговаривать?

На следующий день шумная жена Гранта оглушила нас всех громким хохотом, а ее муж смотрел на своего гостя с тихим и умильным почтением. Благодарный им Гавриил, зная, что перед ним миллионеры, тоже улыбками выказывал внимание и уважение Гранту. Не знаю, кто из них кого больше почитал.

Илизаров был человек очень скрытный. Живя в обществе, где сначала у него было много противников, а потом не меньше завистников, он привык скрывать свои чувства и мысли. Но теперь я видел, что в результате прямого столкновения с новой, неизвестной ему жизнью в Америке в нем происходили психологические перемены. Он все чаще возвращался в наших разговорах к теме богатства американских докторов. Очевидно, ему самому в первый раз в жизни померещилось богатство. Тем более что тут как раз позвонили из фирмы «Ричардс» и попросили разрешения его навестить.

– Конечно, пусть приходят, я готов продолжить переговоры о продаже им лицензии.

Пришли несколько человек с подарками, расспрашивали о здоровье, улыбались, но от делового разговора уклонялись.

– Ты спроси, спроси их про лицензию! Я хочу продать им. Какие у них новые условия?

После нескольких уклончивых фраз наконец выяснилось, что покупать лицензию они не собираются.

– Почему не собираются?! Я бы им уступил немного.

Я перевел его слова, но гости мягко объяснили, что со времени их последних переговоров их юристы разузнали, что патенты Илизарова недействительны в Америке. Он возмутился:

– Как это так – недействительны?! У меня десятки патентов, и все законные!.. Что это значит? Сами предлагали мне пятьдесят процентов, а теперь совсем не хотят покупать! Выходит, они нечестные люди. Тогда я не дам им разрешения на продажу моих аппаратов в Америке…

Но и это было невозможно. Фирма «Ричардс» перекупала его аппараты у итальянцев, которые приобрели у Илизарова лицензию на десять лет вперед. В контракте было указано, что только они могут продавать аппараты в США. Когда Илизаров подписывал с ними тот контракт, хитрые итальянцы каким-то образом сумели его обмануть. Он не хотел теперь этого понимать, расстраивался, горячился. Фирмачи смущенно ретировались.

Через пару дней молчаливых раздумий он сказал:

– Надо заставить итальянцев вернуть мне право самому продавать мои аппараты в Америке! Тогда бы я здесь много получил!

– Если это и возможно, то только через суд. А для этого нужен очень хороший адвокат.

– Сколько он возьмет?

– Обычно такие юристы берут до сорока процентов от суммы, которую отсудят.

– Сорок процентов?! Во дерут!..

– Зато остальные шестьдесят достанутся клиенту. А так он вообще ничего не получит.

– Да-а… – протянул он помолчав. – Ты мне можешь найти такого?

– Здесь таких, как собак нерезаных. Но тебе нужен особый, имеющий право вести международные дела, между тобой в Кургане и итальянцами в Милане.

– Ты займись, найди. Если выиграю, дам тебе пять процентов… три процента.

Я мог в ответ лишь усмехнуться в душе. Я понимал, что все это очень непросто и выигрыш совсем не гарантирован, к тому же мне было абсолютно некогда заниматься такими делами.

Еще много дней Илизаров был мрачен, вымещая раздражение на Светлане. Ему казалось, что она не так гладит его рубашки, не то покупает в супермаркете напротив, не должна так долго купаться в ванной, никуда не должна от него отходить… и еще многое-многое другое.

– Света, ты меня доведешь! – кричал он.

А она устала от его болезней и сварливого характера и часто жаловалась мне:

– Я по своему ребеночку соскучилась, мне бы на своего ребеночка посмотреть…

Неожиданно Илизарову пришла в голову новая идея, как можно заработать в Америке:

– Слушай, я хочу попросить Френкеля, чтобы он взял Светлану в ваш госпиталь. Если возьмет, сколько ей станут платить?

– Если возьмут на полгода или на год как иностранного специалиста, то будут платить около тридцати тысяч.

– В месяц?! – он рассуждал русскими мерками.

– Нет, это в год. И как иностранке ей не надо платить налоги.

Он стал подсчитывать:

– Если по ценам черного рынка, по десять рублей за доллар, это получается триста тысяч… Ого! Я, директор института, никогда столько не получал. Так пусть хоть дочка разбогатеет…

– Да, но ты учти, что здесь высокая стоимость жилья.

– Что ж, может, Грант разрешит ей жить в этой квартире, бесплатно.

Перед их отъездом Френкель и Грант с женами пригласили Гавриила со Светланой и нас с Ириной на прощальный ужин в роскошный китайский ресторан. После первых тостов Илизаров мне шепнул:

– Спроси у Френкеля, возьмет он Светлану?

Френкель сразу воскликнул:

– Для Гавриила Абрамовича все можно! Конечно, берем! Пусть приезжает.

Вот так решилась судьба дочери Илизарова. Она и теперь работает в нашем госпитале.

Уезжал Илизаров домой другим человеком. Американские врачи не только починили его кровообращение, но примером своей работы и обеспеченной жизни подсказали много новых идей. Светлана сияла от мысли, что скоро увидит своего ребеночка. Она везла ему чемодан, плотно набитый коробками с кукурузными хлопьями.

Юриста я Илизарову все-таки нашел, хоть и не сразу. Он запросил вперед двадцать тысяч долларов для начала ведения дел. У Илизарова таких денег, разумеется, не было. Его американской мечте не было суждено осуществиться.

Иринина лаборатория

Пока моя рабочая жизнь только входила в берега и я привыкал и налаживал рабочие отношения в новом госпитале, у Ирины ее работа и служебное окружение были уже давно налажены. Восемь лет она работала в научной лаборатории электрофизиологии сердца, в одном из лучших университетов мира – в Колумбийском университете.

Директором лаборатории был сорокалетний профессор Майкл Розен, восходящая звезда в своей области. Научная работа в Америке оплачивается только по грантам, то есть – договорным заказам. Получить это финансирование очень не просто. Имея имя и влияние, Розен умел добиваться средств на исследования в Национальном институте здоровья в Вашингтоне главном научном центре страны. Лаборатория всегда процветала, руководитель он был яркий и необычайно организованный. Он был тип американского интеллектуала высокого класса, знаток литературы и музыки, собиратель книг и картин, а если этого мало, то вдобавок – еще и добрый и приятный человек. Неудивительно, что все сотрудники его любили. Могу сказать, что Ирине повезло с начальником даже больше, чем мне.

Позиция Майкла Розена была очень солидная, но в американцах нет чванства. Его рабочие отношения с сотрудниками и вся атмосфера работы в лаборатории были очень простые и приятные. И за годы работы там Ирина стала как бы центром этой атмосферы. Хотя ее положение равнялось русскому старшему научному сотруднику, но сама она исследований уже не делала. В ее возрасте – пятьдесят шесть лет – научная карьера ей была не нужна. Зато она всем помогала – была матроной лаборатории.

Сотрудники были молодые, недавно окончившие университеты – так называемые постдоки (после докторантуры) из разных стран: Италии, Бразилии, Франции, Англии, Китая, Израиля, Аргентины, Японии, Голландии, Германии, было и несколько американцев. Почти из всех стран, кроме России, которая все еще была за железным занавесом, затормозившим советскую науку на десятилетия.

Лаборатория была ярким примером интернационализма свободной науки. Молодые ученые энтузиасты стремились попасть в нее на два-три года, привлеченные тематикой исследований и именем руководителя. В науке важно учиться у большого ученого, и совсем не важно – в какой стране. Постдоки приезжали, трое-четверо, каждый год, делали эксперименты, писали научные статьи или диссертации. Это помогало не только их знаниям, но и карьере: всю жизнь потом они могли писать в своих рабочих резюме, что работали в той лаборатории – им открывалась возможность получить хорошую должность. Были среди них и практические врачи-кардиологи, но и им это было нужно для научного продвижения. Ирине приходилось им помогать и все растолковывать. Почти все были в Америке впервые, удивлялись стилю американкой жизни, не понимали. Она им многое разъясняла. Американцы из других штатов тоже впервые были в Нью-Йорке и тоже многому удивлялись. И Ирина опять рассказами и показом помогала им освоиться здесь, понять новые условия и привыкнуть к ним. Она даже шутила:

– Майк думает, что это его лаборатория. Но я считаю, что она моя.

Самой ей было чрезвычайно интересно наблюдать людей разных стран, культур и традиций. Это было более познавательно, чем чтение книг и просмотр фильмов об их странах.

Хотя сотрудники были почти вдвое моложе Ирины, но относились они к ней как к своей сверстнице.

У меня на работе было свое окружение – практически доктора-американцы, а у Ирины – научные работники всех стран мира. А среды врачей и лабораторных научных работников – очень разные. И мы с ней рассказывали друг другу о них, делились впечатлениями дня. Есть семьи, где мужья и жены любят делиться друг с другом рассказами, а есть и такие семьи, в которых все умалчивается. Мы с Ириной привыкли всю жизнь, сходясь за поздней едой на кухне, рассказывать о событиях и людях и их оценивать. Это обогащает знания об окружении и жизни. А американцы верно говорят: «Жизнь это то, что происходит с другими людьми».

Почти каждый вечер Ирина в красках и лицах изображала мне сцены из жизни ее лаборатории. Она хороший и забавный рассказчик. У нее с детства были задатки юмориста и талант подмечать в событиях и людях самое интересное и типичное (недаром она дочь известного фельетониста из «Крокодила»). И у нее есть мимический талант представлять людей точно и смешно. Делясь со мной рассказами, она изображала все как живые сценки, представляя персонажей своих рассказов в лицах, движениях, позах и интонациях. И делала это так ярко, что я ясно себе представлял и смеялся. Ей-богу, в ней пропадал настоящий комик. Впрочем, не совсем пропадал – потому что я называл эти рассказы «театр одного актера и одного зрителя». И зачастую я ей бурно аплодировал.