Текст книги "Американский доктор из России, или История успеха"

Рабочее место хирурга

После поездок в Москву и Ленинград с посещением скудных русских больниц и институтов мне приятно было вернуться в более привычный американский госпиталь. Разница была, будто из прошлого столетия я перенесся в будущее. Приходя в большие, светлые и богато оснащенные операционные, я просто физически ощущал радость от того, что работаю в таких прекрасных условиях. Приятно было опять встать на свое рабочее место – к американскому операционному столу, и знать, что любой нужный инструмент всегда у меня под рукой.

Привлекательность работы очень зависит от любви к рабочему месту. У каждого профессионала есть свое любимое рабочее место. Помню, как однажды, в 1970 году, знаменитая русская балерина Майя Плисецкая, моя пациентка и друг, повела меня днем за кулисы Большого театра и показала сцену. Я впервые видел громадную и сложную структуру сцены изнутри. А она особенно расхваливала дощатый пол. Мне он казался обычными хорошо подогнанными досками. Но она смотрела на него с умилением и говорила:

– Знаешь, я люблю на этом полу буквально каждую доску.

Я понимал: тысячи раз она танцевала на них – это ее рабочее место. Другой мой пациент и друг, знаменитый летчик-испытатель Георгий Мосолов, с такой же любовью показывал мне кабину самолета-истребителя МиГ, сплошь забитую панелями сложной аппаратуры. Мне она казалась тесной и невозможно сложной. Как во всем этом разобраться? А он рассказывал:

– Когда я сижу здесь, я чувствую себя слитым воедино с этой кабиной, ее частью.

Я тоже понимал: в ней он творит полет своей машины – это его рабочее место.

Каждый мастер своего дела любит и ценит свое рабочее место. И у хирургов тоже есть любимое рабочее место – операционная. В операционной мы преодолеваем трудности природы и творим, мы знаем в ней все оборудование и аппаратуру, здесь мы – часть ее. На других она наводит страх, но для хирургов операционная комната – это их рабочее место, где проявляется их искусство – искусство художников хирургии (если так можно сказать?).

Все хирурги нашего госпиталя проводили в операционных основную часть рабочего времени. Все они были частнопрактикующие доктора, зарплаты от госпиталя не получали и административно никак от него не зависели. Доктор в Америке – свободная профессия, такая же, как художник и юрист. Деньги докторам платит не госпиталь, а страховые компании пациентов или они сами. Доктора принимают больных в своих частных медицинских офисах. Чем лучше репутация доктора, тем в более дорогом районе расположен его офис.

У всех хирургов с госпиталем есть формальный договор. По нему госпиталь дает доктору «привилегии», право – какие операции доктор может делать. Список операций зависит от специализации доктора на тренинга – в резидентуре. Доктора с привилегиями называются «аттендинги». От страховых компаний пациентов госпиталь получает деньги, намного реже и от самих больных – один день лечения в нашем госпитале стоил около полутора тысяч долларов. Госпиталю выгодно иметь контракты со многими хирургами, и чем больше они поставляют пациентов, тем лучше. За это он предоставляет им рабочее место в операционных и в палатах и обеспечивает всем необходимым: инструментами, оборудованием и лекарствами.

За полтора года в нашем госпитале я насмотрелся на стиль работы моих коллег. У нас работали более ста хирургов. Свои деньги они «делали» (как принято говорить в Америке) в операционной. Ортопедические операции стоят дорого – от полутора до десяти тысяч долларов, иногда и больше. Поэтому в свои операционные дни хирурги назначали по четыре-пять операций подряд, и проводили там долгие часы – с утра до вечера. У многих были контракты еще с другими госпиталями, они оперировали и там. Некоторые из них буквально мотались из госпиталя в госпиталь: утром операции в одном госпитале, вечером – в другом месте, а по субботам-воскресеньям – еще и в третьем, по вызовам на дежурства. Нечего и говорить, что такая работа приносила им большие доходы, но она и выматывала их силы. Хирурги любили жаловаться:

– Ах, как я устал… сам не знаю – для чего я себя так мучаю?..

На самом деле они знали: для денег. Они зарабатывали по двести – триста и даже по пятьсот тысяч долларов в год. И чем больше они зарабатывали, тем больше им хотелось. Сила денег завлекает всех, в Америке – особенно.

Но в госпитале у хирурга есть и другое рабочее место – в палате, у постели пациента. Каждый доктор проводит там часть рабочего времени. Сколько времени – это зависит от тяжести состояния больного и, конечно, от внимательности доктора. Были у нас доктора, которые внимательно осматривали своих больных. Но таких были единицы. Большинство из них всегда торопились, уделяли пациентам мало внимания, поверхностно оглядывали их повязки после операции, а то и этого не делали. В американских госпиталях пациенты одного доктора не концентрируются в одном определенном отделении, а лежат по разным этажам.

В зависимости от популярности и занятости у каждого доктора лежало в госпитале одновременно по пять – семь больных. Обычно после операции выписывали быстро – через три – пять дней. Лежали они на разных этажах, доктора ходили вверх-вниз, торопливо переходя из палаты в палату. Заглянет такой доктор к своему пациенту после операции, спросит с порога:

– Ну, как вы себя чувствуете?

И даже не дождавшись конца ответа, переходит к другому – с тем же вопросом и такой же реакцией. Потом сделает в истории болезни короткую быструю запись и уезжает – спешит к себе в офис или в другой госпиталь. И общих обходов со старшими докторами у нас не было. Только резиденты должны были обходить больных с аттендингами и слушать, что они им говорят. Для резидента слово аттендинга – закон. Но резиденты тоже почти всегда заняты в операционной. Поэтому между аттендингами и резидентами контактов было мало. Однако всю работу по выхаживанию больных за аттендингов должны были доделывать резиденты и помощники врача (Physician Assistant – вроде фельдшера в русской медицине).

Все это вызывало много сложностей и недовольств со стороны больных. Но над американскими докторами начальников нет, за свою работу каждый отвечает только перед законом. Указывать им – что и как делать, не имеет права никто, включая директора и профессора. Рекомендовать и просить они могут, но не указывать. Если конечно, не случилось что-то особое.

По началу, я по своей инициативе старался ходить на обходы с Виктором Френкелем и иногда с другими старшими аттендингами: я хотел перенять их основные традиции. Но я долго не мог уловить общие установки лечебного подхода к пациентам. Прошло довольно времени, пока я понял – их и не было. Стиль работы у каждого доктора был свой, каждый работал так, как считал нужным. А ошибки и осложнения, если были, обсуждались раз в месяц на общих конференциях «М&М – Mortality and Morbidity» то есть «Смертность и осложнения». По счастью, того и другого было очень мало.

Френкель делать обходы своих частных больных не любил и называл их «Via Rosa» – название улицы в Иерусалиме, по которой Христос нес свой крест. Быстрый во всем, он и своих больных обходил наскоро, мы с резидентами еле за ним поспевали. Но авторитет его был непререкаем для его пациентов, они не допускали возможности сердиться на него. Зато мне часто приходилось возвращаться в палаты, чтобы уделить им больше внимания, ответить на их вопросы, объяснить что-либо. Им я объяснял, что доктор Френкель торопился на операцию. Виктор мое отношение понимал и ценил. Однажды, когда мы шли на обход вдвоем, он признался:

– Знаешь, я раньше был внимательным доктором, меня все волновало – что с моими пациентами. А теперь… может – постарел.

Я удивлялся такому стилю работы и не все в этой организации мне нравилось. Но по опыту я знал: есть два пути научиться чему-либо – как НАДО делать, и как НЕ НАДО делать. Я наблюдал наших хирургов с позиций врача старых русских традиций неспешной и более внимательной работы. В России каждый хирург работал в одной больнице и в одном отделении, и все его больные концентрировались в двух-трех соседних палатах на одном этаже. Работали все на государственной зарплате от больницы, на одну или полторы скудные ставки. Поэтому многие стремились подрабатывать ночными дежурствами или на приемах в поликлинике. За операции денег не получали, поэтому не старались делать их больше: сколько ни работай, больше положенной ставки не заработаешь. Доктора никуда не торопились – ходили из палаты в палату, обязательно в сопровождении сестры, и уделяли своим пациентам достаточно внимания. Стиль работы был спокойнее – это было хорошо. Но ведь и весь стиль жизни в России был замедленный, не такой, как бурный стиль жизни в Америке. Зато и заработки русских хирургов были просто нищенские. Что хуже, что лучше?

Илизаровское удлинение

Биппер на моем поясе опять запищал, и оператор госпиталя передала, что доктор Френкель вызывает меня в детское отделение.

Там, в отдельной палате, человек десять интеллигентных на вид взрослых, явно восточного типа, весело переговаривались. Посреди группы возвышался Виктор и громким голосом им что-то рассказывал. Я знал, что Виктор любит привлекать внимание, но обстановка нездорового возбуждения в больничной палате показалась мне странной.

Я протиснулся в центр.

– А вот и он! – объявил Виктор. – Доктор Владимир, ученик самого профессора Илизарова. Он будет помогать мне на операции!

Все уставились на меня. И тут я увидел, что на кровати сидел, поджав короткие ножки, мальчик с выразительными темными глазами. Он испуганно переводил взгляд то на Виктора, то на меня.

– Владимир, – сказал Френкель, – у этого чудесного мальчика болезнь ахондроплазия. Мы будем удлинять ему обе ноги. Я сказал, что Илизаров удлиняет конечности на двадцать – двадцать пять сантиметров, а мы подарим ему по крайней мере пятнадцать. Сделаем одну ногу, потом другую. Первую операцию назначаем на завтра. Займись подготовкой.

И он вышел из палаты.

Оказалось, что родители мальчика привезли его к нам после выступления Френкеля по телевидению с рассказом об Илизарове. Они были иммигранты из Ирана, отец работал психиатром в одном из лучших Нью-Йоркских госпиталей. Остальные были родственники и соседи. Один из них представился мне репортером журнала «Тайм». Он сказал, что, как только мальчику будет сделана операция, он напишет об этом статью.

– Про вас я тоже напишу, – пообещал он, что прозвучало зазывающе, а главное, преждевременно: опыта в таких операциях у нас с Френкелем было еще мало.

Мне бросилось в глаза, что родители ребенка – люди невысокого роста, неудивительно, что и сын был маленький. Но его ноги и руки были слишком коротки, поставить диагноз было нетрудно: врожденная болезнь хрящевой ткани, при которой сильно отстают в росте кости рук и ног. Болезнь эта по латыни называется красиво – «ахондроплазия», но она уродует людей: при почти нормальном теле и большой голове конечности у них короткие и кривые.

Мать и отец подвели меня к мальчику:

– Это доктор Владимир. А нашего сына зовут Гизай. Гизай, скажи доктору «хэлло».

Слабым голоском он что-то пискнул, испугано тараща на меня черные пуговки глаз.

А взрослые, возбужденно перебивая друг друга, стали забрасывать меня вопросами:

– Правда, это гениальная операция? А очень больно?

– На сколько сантиметров нога удлинится сразу?

– На сколько можно ее удлинять каждый день?

– А можно сделать больше, чем пятнадцать сантиметров?

– Когда будет операция на второй ноге?

– Когда он сможет ходить и бегать, как здоровый?

Гизай испугано прислушивался к их гвалту и, кажется, готов был расплакаться. А я думал: как это отец-психиатр не понимает, что такие вопросы травмируют психику больного ребенка? И как это мать настолько не щадит сына? Я гладил Гизая по курчавой голове и старался смягчить резкость вопросов, как мог:

– Нет, это совсем не больно. Ты не волнуйся, Гизай, ты будешь спать под наркозом. И, конечно, как доктор Френкель сказал, так мы твои ноги удлиним.

Гизай был частным пациентом Виктора, а по правилам американской медицины все обсуждения и пояснения, касающиеся операции и лечения, – на ответственности доктора. Если другие станут вставлять свои предположения и замечания, может получиться печальное несоответствие мнений. Например, я не стал бы заранее обещать многого в удлинении костей, не был бы так категоричен, называя сантиметры. Но раз Френкель так сказал, это было на его ответственности. Поправлять его я не имел права.

Когда посетители стали уходить, претенциозно одетая крашеная блондинка лет шестидесяти протянула мне пачку толстых журналов:

– Доктор Владимир, это вам, посмотрите на досуге.

Я глянул на обложки и смутился: это были номера известного порнографического журнала «Penthouse». Почему незнакомая пожилая женщина решила сделать мне такой странный подарок? Да еще при других людях! И у постели больного ребенка! Я не знал, что сказать. Но мать Гизая тут же с гордостью объяснила:

– Эта дама – наш лучший друг и наша соседка. Наши дома стоят рядом. И знаете, чья она сестра? – Мать важно повысила голос. – Она сестра издателя этого журнала. И сама работает в редакции. Возьмите, доктор Владимир, это интересно.

Интересно-то оно интересно, только смотря для кого и в какой ситуации.

– Спасибо, но мне некогда их читать.

– Да вы не читайте, вы только смотрите на фотографии – такие девочки! – уговаривала мать Гизая.

– Оставьте их у себя, мне надо готовить операцию вашему сыну.

Лечение каждого хирургического больного – это само по себе драматическая история. Тем более такое редкое лечение, как пластическая операция удлинения конечностей.

Вечером, полистав статьи Илизарова, я нарисовал схему того, что мы должны были делать. Виктор одобрил мой план, и мы пошли в операционную.

Работа была почти ювелирная. Мы закрепили на ноге аппарат самого маленького размера и через небольшой разрез рассекли кость посредине. В месте этого рассечения будет идти постепенное растяжение по одному миллиметру в день.

Взволнованные родители ждали в холле и кинулись навстречу:

– Доктор Френкель, как прошла операция?

– О’кей, не волнуйтесь, все сделано как надо.

– Доктор Френкель, когда вы начнете удлиннять?

– Через два-три дня станем растягивать по одному миллиметру.

– Доктор Френкель, а нельзя больше, чем по миллиметру?

– Иногда можно делать по полтора миллиметра.

– Лучше делайте по полтора. А вы сможете удлинить ноги на пятнадцать сантиметров?

– Конечно, если все пойдет без осложнений.

– Доктор Френкель, а нельзя на двадцать?

Я стоял рядом и удивлялся: почему они так настаивали на большем удлинении? Ведь нога – не палка, нужно, чтобы мышцы, сосуды и нервы приспособились к новой длине кости.

В медицине есть наблюдение, которое называется «закон парности случаев»: почти всегда вслед за одним каким-нибудь больным поступает другой с таким же заболеванием. Так случилось и на сей раз: буквально через день к Виктору поступил другой частный пациент, мальчик-карлик такого же возраста. Но у него руки были еще короче ног, он ими почти ни до чего не доставал и страдал от этого. Удлинение ему надо было начинать с рук. Опыта в этих операциях у нас было еще меньше.

Мальчика звали Антони, с ним была его мать. В отличие от родителей Гизая она вела себя очень спокойно и корректно, переживала предстоящую операцию без истерики и чрезмерных надежд, без лишних вопросов. Она к нам не приставала и ни на чем не настаивала, просто доверяла нам и жалела своего сына. И сам он был спокойнее Гизая.

В методе удлинения конечностей сделать саму операцию – далеко не все. Потом надо методично проводить удлинение растягиванием кости на аппарате по четыре-пять раз в день, каждый раз на четверть миллиметра. Для этого в аппарате есть специальное устройство с поворотной гайкой. Удлинение занимает от двух до четырех месяцев. Потом удлиненная кость должна в аппарате окрепнуть – это еще три-четыре месяца. Длительное лечение требует терпения от стороны пациента и доктора. Но в американских госпиталях так долго больных не держат. Поэтому первые семь – десять дней я инструктировал больных или их родителей, как делать удлинение. Интересно, что дети понимали и запоминали инструкции быстрей и лучше родителей. Нередко бывало, что они говорили родителям:

– Мама, ты делаешь неправильно. Доктор Владимир показывал вот так. – И все делали верно.

Домой их выписывали с аппаратами на ногах или руках.

Потом они приезжали на визиты в офис, раз в неделю или в две, и мы с Виктором контролировали ход удлинения и нет ли осложнений. За длительное время вероятны разные осложнения. Многое зависит от искусства доктора и терпеливости пациента. Хотя осложнения возможны, их можно избежать или исправить, если… если знать, как все делать правильно.

Мать Антони понимала все инструкции с первого раза. Мать Гизая путалась и мучила меня вопросами по телефону. Я просил ее мужа делать удлинение.

– Нет, нет, я психиатр, я руками ничего делать не умею. Пусть жена этим занимается.

Зато он давал своему сыну излишнее количество обезболивающих и успокоительных лекарств. От этого у Гизая начались судороги. Отец испугался и опять привез его к нам.

– Эти судороги у моего сына от вашей операции.

Обвинение было необоснованное, но симптоматичное: много можно ожидать от таких родителей. Гизай лежал в госпитале несколько раз. За это время он подрос почти на десять сантиметров. Было видно, что для его маленьких ног этого пока достаточно. Я учил Гизая ходить с костылями. Он любил подходить к окну, подолгу стоял возле него и сам себе улыбался. Я спросил:

– Гизай, ты доволен, что тебе сделали операцию?

– Очень!

– А чему ты улыбаешься?

– Я теперь подхожу к окну и могу видеть, что происходит на улице. А раньше я никогда не мог достать до подоконника.

Антони, с двумя аппаратами на руках, тоже выглядел довольным. Удлинение его рук уже достигло двенадцати сантиметров. Входя в офис, он всегда держал руки в карманах.

– Антони, почему ты держишь руки в карманах?

– Я никогда раньше не мог достать руками до карманов, – сказал он, а потом наклонился ко мне и сказал шепотом: – И до своей письки тоже не мог достать, а теперь могу держать ее в руках…

И еще тише, но с огромной радостью:

– И я могу сам подтирать себе попку.

…Мы сами не сознаем – то, на что здоровые люди не обращают внимания, способно глубоко травмировать души людей с очень маленьким ростом, настоящих карликов.

Но мать Гизая все время настаивала на еще большем удлинении. А у него начались проблемы: удлинение шло быстрей, чем успевали привыкать мышцы и нервы, в ногах появились боль и слабость. Я пытался осторожно, не противореча указаниям Виктора, уговорить ее, что уже хватит удлинять, что нога это не палка, что иногда можно испортить достигнутое. Она слушала, но как только в кабинет заходил Виктор, она кидалась к нему с вопросом:

– Доктор Френкель, можно удлинить еще больше? Ну, хотя бы на два сантиметра.

К моему удивлению и недовольству, он бравурно отвечал:

– Хотите больше? Можно. Владимир, давай удлиним еще на два сантиметра. Все идет о’кей. Следующий визит через две недели.

Если частный доктор так сказал, то возражать не приходилось – он в ответе за все.

Дядя Гизая в самом деле опубликовал в «Time» статью про илизаровский метод лечения. В ней говорилось, что теперь у Гизая появилась надежда. Было и упоминание обо мне. Чего статье не хватало, так это результатов лечения. А у Гизая они были пока сомнительные. Но Виктор остался доволен:

– Хорошая реклама!

И уж совершенно счастлива была мамаша. Вместо беспокойства за состояние сына, она носилась по госпиталю с пачкой журналов в руках и всем их раздавала:

– Здесь про моего сына! Это мой сын! Доктор Френкель сделал ему операцию по русскому методу. Он удлинит ему ноги на двадцать сантиметров.

А тем временем ее сын плакал от боли.

В нашем лечении карликов возникло одно непредвиденное осложнение: после публикации статьи на госпиталь обрушился шквал критики со стороны «Общества маленьких людей Америки». В США существует масса всяких ассоциаций и обществ, есть и ассоциация карликов. Они стали выступать против удлинения. Мотивация протеста была такова: они могут жить и чувствовать себя вполне счастливыми, несмотря на маленький рост и дефекты конечностей. Они не понимали, что наши операции – не косметическая хирургия. Удлинение ног и рук способно дать им не только исправление физического недостатка, но и оздоровление их душевного состояния.

Впрочем, не все «маленькие люди» так думали: к нам продолжали обращаться родители карликов, реклама действовала. Одна пациентка была иммигрантка из Советского Союза, двадцати двух лет. Ее родители эмигрировали пять лет назад с целью найти где-нибудь возможность увеличить ее рост. Приехав в Америку, они тогда не нашли в ней никого, кто мог бы им помочь. Но услышали, что в Индонезии есть какой-то шаман, который делает любые операции без разреза мышечных тканей. Эти легковерные люди с трудом наскребли деньги и повезли дочку в Индонезию. Ничего они, конечно, от того шамана-шарлатана для своей дочки не добились и вернулись с ее короткими ногами. И тут узнали про наш госпиталь. У них была страховка для бедных, и Виктор предоставил эту больную на мое попечение. Первым делом я спросил родителей:

– Почему вы уехали из России, не попробовав лечить дочку у профессора Илизарова?

– Да разве бы мы уехали, если бы знали о нем! Мы ничего о нем тогда не знали.

Вот что значило полное отсутствие официальной информации и рекламы.

Я оперировал ту молодую женщину и удлинил ее ноги на пятнадцать сантиметров – как все они были счастливы!

За долгое лечение доктор с пациентом почти всегда сближаются. Оба наши крохотных мальчика вполне доверяли мне и не боялись: я никогда не делал им больно. А их мамы свыклись со мной еще больше. Мать Гизая настаивала, чтобы я обязательно навестил их дома. Я долго от этого визита уклонялся. Тогда она устроила званый обед для нас с Ириной, с приглашением ее соседки из порножурнала. Отказываться было уже неудобно.

Они жили в своем доме, в штате Нью-Джерси, соседнем с Нью-Йорком: езды на машине от нас менее часа.

Дом стоял над рекой Гудзон. У них были две служанки, нелегально живущие здесь иранки. Угощали они нас национальными блюдами. За обедом хозяйка стала делиться своими честолюбивыми мечтами: она хотела стать не более не менее как губернатором штата. «Господи! – Я чуть не подавился. – Эта взбалмошная дура – губернатор?!» Ее муж над ней посмеивался, она рассердилась и отпустила в его адрес несколько двусмысленных замечаний на предмет того, что он плохой муж (понимай как знаешь).

Зато соседка была в восторге от ее идеи:

– Ты будешь великим губернатором!

Соседка с мужем жили рядом, в куда более богатом доме; доход от продажи порнографического журнала позволял им иметь большую яхту. Они хвастливо показывали ее нам у пристани. Яхта действительно была роскошная. Все в ней блистало и сверкало, повсюду были разложены те журналы. Мать Гизая бурно завидовала их богатству и опять попрекала мужа. Все это было до того неприятно, что мы с Ириной постарались поскорей закончить обед и уехать.

Но более всего меня расстроил наш Гизай, про которого родители почти даже не упоминали. Мальчик встретил меня радостно, я попросил его показать мне достижения в ходьбе, но – увы! – их пока не было: он сидел на кровати, ноги были длинные, как палки, а мышцы слабые. И он уже не мог подходить к окну и смотреть, что за ним происходит. Я видел, что с такими родителями хороших результатов не будет. К сожалению, дальнейшие события с Гизаем развернулись довольно драматично. Но это потребует отдельного рассказа…

Как-то мне позвонил ортопедический хирург Галеспи из штата Джорджия, на юге страны, и просил приехать, чтобы сделать вместе с ним операцию удлинения ног девочке-карлице. Состоятельные родители оплачивали мне дорогу и обещали гонорар в тысячу долларов. Жили они в небольшом жарком городе Олбани, занимающем чуть ли не первое месте в стране по преступности. Я объяснил доктору, что у меня пока нет лицензии.

– Не имеет значения, операция будет записана на мое имя.

Доктор, встретив меня, пригласил остановиться у него. Мне до сих пор еще не приходилось близко видеть жизнь провинциальных докторов. Они живут совсем по-другому, чем в крупных городах: у Галеспи был громадный двухэтажный дом, настоящий особняк, в зеленом парке – поместье.

В гараже стояли три автомобиля, дорогой мотоцикл и небольшая моторная яхта. На местном аэродроме у него был свой спортивный самолет. Доктор увлекался фотографией и объездил все экзотические уголки мира, делая интересные снимки. Пока он показывал мне свое хозяйство, я вспоминал о жизни провинциальных врачей в России.

В первый вечер мы с ним осматривали пациентку в местном госпитале. По размерам и значению это был эквивалент советской районной больницы. Но какой эквивалент! В нем была вся та же аппаратура, что и у нас в госпитале.

На другой день мы с ним сделали операцию сразу на двух ногах. Это заняло полдня. Родители девочки пригласили нас в роскошный клуб-ресторан для местной элиты и угощали южными блюдами. На третий день утром я осмотрел девочку, она чувствовала себя хорошо. Такая операция делалась в штате впервые, и местная газета прислала корреспондента, чтобы сфотографировать нас с пациенткой. Я оставил подробную инструкцию, что и как делать, и просил, чтобы звонили мне в Нью-Йорк.

С чеком на тысячу долларов в кармане я прилетел обратно и под вечер отпирал дверь своей квартиры. Только я открыл ее, ко мне кинулась радостная Ирина:

– Сдал, сдал!

Я понял, что речь идет об экзамене, но растерялся и не сразу поверил:

– Покажи мне письмо.

Там было написано, что я сдал экзамен на 77 балов и имею право получить лицензию.

Итак, наконец я стал полноправным лицензированным американским доктором. Мы сразу пошли на квартиру к моей маме. С ней тогда жил наш сын. Мама обнимала меня и плакала от радости. Сын развеселился, Ирина счастливо улыбалась. Ну, а я… мне как-то не верилось, что это позади.

Все хорошо, что хорошо кончается, как писал Шекспир.