Текст книги "Время сурка"

На короткий миг у Мустафы перехватило дыхание. Он почувствовал, что, оказывается, у этого бандита-большевика, привыкшего к ощущению всевластия и безнаказанности, сохранились остатки каких-то моральных принципов. И теперь он не уверен, следует ли насиловать жену на глазах у мужа. Но что помешает ему изнасиловать вдову? Выражение лица большевика и его крупная ладонь, расслабленно, но чутко лежащая на рукояти сабли, подтверждали, что именно так все и случится… прямо сейчас. Ужас неминуемой смерти охватил Мустафу, почти мертвые губы не повиновались ему. Он судорожно вздохнул, бросил взгляд на Софу, которая как будто пыталась что-то ему подсказать… И тут его осенило:

– Какой жена? – Мустафе казалось, что он кричит, но на самом деле большевику пришлось нагнуться еще ниже, чтобы расслышать его слова. – Какой жена? Сестра это мой, понимаешь, да? Теперь не убьешь?

Большевик все понял. Ему понравилось, что он так красиво обошел внезапно возникшую моральную проблему; ведь он знал о большевистской законности и желал ее соблюсти. Если, конечно, это не помешает ему и его ребятам поиграть с бабой. Но еще больше ему понравилось ломать этого черножопого…

– Ну, – сказал большевик, откидываясь в седле, – раз не жена, тогда что ж… У нас все бабы теперь общие, правильно, товарищи?

Товарищи расхохотались, испугав коней, и в ту же минуту чьи-то крепкие руки ухватили Софу и стали срывать с нее ветхое платье. Больше всего Софа волновалась за мужа. Она понимала, чего ему стоил такой обман, – и одобряла его: ведь другого выхода все равно не было.

История закончилась самым неприятным для Софы образом. Натешившись, эти мерзавцы нашли-таки камушки, тщательно зашитые вдоль пластинок китового уса, – и тут же арестовали и Софу, и Мустафу. Понятное дело, суки-буржуи хотели спрятать свое богатство от рабочего класса… Дальше история понеслась по обычной для того времени колее. Софу, Мустафу и бриллианты, количество которых несколько сократилось, отправили назад, в Баку. Там сменивший Арона грузинский товарищ внимательно выслушал жалобу Мустафы на то, что красноармейцы изнасиловали его жену. Чекист улыбнулся, как будто оскалился, поправил пенсне на потном носу и пододвинул к себе какие-то бумаги.

– Мы жен не насилуем, – проворковал он. – Вот протокол задержания, тут сказано, что она – твоя сестра. – И, мгновенно сменив тон, заорал: – Что, обосрался от страха, мусаватист вонючий?! Все вы такие! Чтобы спасти свою жизнь, вы и жену, и убеждения продадите, дешевки!

В тот же день Мустафу расстреляли в подвале дома его бывшего партнера, сбежавшего миллионера Тагиева.

А Софа уцелела. Если верить семейным слухам, уцелели и несколько ее камушков… То ли грузинский товарищ нашел ее не опасной для дела революции, то ли, расстреляв мужа, прельстился ее красотой… трудно сказать.

В начале нэпа, уже после смерти прадеда Вульфа, Софа перетащила все свое оставшееся на Украине голодающее семейство в относительно сытый Баку. Умерла она в середине шестидесятых, когда ей было немногим за семьдесят. Рассказывают, что незадолго до смерти она пошла в поликлинику и пожаловалась на какие-то проблемы со щитовидкой. Внимательная молодая докторша покивала головой, пошелестела бумагами и с сожалением объявила, что все очень запущено и что при ее болезни нужно было лет с сорока пить йод.

– Да что вы, милочка, – ответила Софа, и ее выцветшие старческие глаза на секунду молодо и опасно блеснули, – в сорок лет я пила водку!

Глава шестая
Лутия

Дар предвидения, полученный от Единого, много раз помогал мне уберечь моего господина от мелких неприятностей, но ни разу не сумел я предотвратить большую беду. Потому что господин никогда не слушал моих предостережений, хотя и знал о моих способностях. Всегда было мучительно видеть, как он, руководствуясь собственными представлениями о мире, упрямо приближается к самому краю пропасти и не внемлет моим мольбам. В такие минуты мне, простому слуге, было почти невыносимо бездействовать. Хотя я понимал, что у моего господина особое предназначение и что там, где любой другой разобьется насмерть, он, волею Единого, останется невредимым.

Вот почему, зная о грядущих бедах, я мог лишь почтительно следовать за господином, чтобы если и не помочь, то хотя бы разделить с ним его судьбу. Теперь, когда многое уже свершилось, когда наивные бородатые спорщики у костра кричат друг на друга и, стараясь умилостивить Единого, выдумывают красивые легенды о событиях, которым я был свидетелем, я ухожу сюда, в темноту и тишину пустыни.

А тогда мы отправились на юг, и я был рад, что не убил и не прогнал Нахора. Этот бездельник нес за Шари ее пожитки и тяжелый бронзовый лист, с которым Шари ни за что не захотела расстаться. Став ее слугой, он часто получал ту порцию гнева, которая иначе могла бы достаться моему господину. А Шари была гневлива и, выражая свое недовольство, могла зайти далеко. В ней просыпалась настоящая служительница Иштар, и не раз Нахору приходилось убегать от нее далеко в пустыню, спасая свою ничтожную жизнь. К счастью, мне не было нужды опасаться Шари: отчего-то мой скромный пророческий дар казался ей достаточной причиной, чтобы относиться ко мне не как к слуге, пусть даже слуге ее мужа, а как к провидцу. Вот кто внимательно, с жадным любопытством выслушивал мои предсказания! У меня, дерзкого, даже появился искус, несомненно внушенный мне Другим, попытаться повлиять на господина с помощью его жены. Ибо господин мой, как я уже говорил, редко мог устоять перед ее гневом или ее просьбами.

Мы шли по пустыне, и только Единому было известно, что влечет моего господина на юг. К счастью, нам то и дело встречались пастухи с небольшими отарами овец, поэтому у нас не было недостатка в пище; а стада наши могли бы стать тучными, если бы не вечная жажда, с которой пустыня проглатывала воду, посланную нам Единым. Но чего, по моему мнению, нам не хватало по-настоящему, это понимания, куда и зачем мы идем. Иногда мне начинало казаться, что господин ушел в пустыню потому, что ему нравилась сама дорога. Нравилось это упоительное ощущение, когда тебя уже нет там, откуда ты ушел, и еще нет там, куда ты стремишься попасть. Кто знает, что бы произошло, если бы Шари все-таки удалось зачать. Но, несмотря на то что господин проводил в ее шатре почти все ночи, Шари оставалась бесплодной, как та пустыня, по которой Единому было угодно вести нас.

Теперь я могу сказать себе и звездам, этим светильникам Единого: не знаю точно, но подозреваю, что в ту пору Шари прибегала ко всем мыслимым способам подарить господину наследника. Слишком часто убегал от нее в пустыню подлый раб Нахор, слишком ласкова бывала Шари со мной, не способным к плотской любви, но знающим прошлое и умеющим видеть будущее…

Но все эти уловки, бесспорно внушенные Другим, не помогали. Она не могла принести господину даже ворованное счастье быть отцом, и это беспокоило его все больше и больше. Однажды он признался мне, что Единый пообещал ему великое предназначение: он станет родоначальником большого и богатого народа. Но еще яснее, чем будущее, читал я в глазах господина недоумение и боль; казалось, что передо мной не зрелый муж, а обманутый злыми взрослыми ребенок, которого пустыми посулами заманили на базар и бросили там одного. Я не знал, что сказать, потому что его отношения с Единым превосходили мое понимание, и часто я, дерзкий, силясь разглядеть то, что было от меня закрыто, видел совсем другие вещи, о которых не посмел бы рассказать даже всё знающим звездам. И только много позже, когда ангелы Джуда отказались вмешаться, чтобы остановить непоправимое, я до конца понял, что виделось мне тогда, во время нашего путешествия на юг. И вина моя настолько велика, что до сих пор не понимаю, отчего Единый не отнял мою жизнь…

Однажды ночью, когда погасли костры и все уснули, я поднялся, чтобы опорожниться, и отошел от стоянки подальше. А когда возвращался обратно и переходил небольшую ложбину, в которой, сбившись в кучу, спали наши овцы, неожиданно услышал разговор, который не был предназначен для моих ушей. Я узнал голос господина и хотел было выйти к нему, чтобы показать, что не собирался подслушивать, но остановился, когда услышал второй голос – подлый голос Нахора. Кое-кто скажет, что я ревновал этого раба к своему господину. Нет, чувство ревности мне незнакомо. Я только опасался, что мой простодушный господин может довериться такому человеку, как Нахор.

– Да, господин, – говорил Нахор, и голос его был льстивым и дрожащим, как у уличного шарлатана, который еще не понял, получит за свою ложь награду или наказание. – Я готов ручаться жизнью, что знаю этого жреца. И хотя сегодня моя ничтожная жизнь не стоит ничего, та награда, которую я попрошу у господина взамен, сделает ее для меня ценнее святой головы, что так оберегается служителями Великого зиккурата в Бабелле…

– А почему ты уверен, что именно этот жрец не потребует человеческих жертвоприношений, которые противны Единому?

Голос у господина бы тусклым, как будто сонным, и я подумал, что еще немного, и господин прогонит от себя дерзкого раба. Но он не сделал этого. Теперь я понимаю, что мне следовало выскочить из темноты и ударом меча отсечь проклятому Нахору его плешивую голову. Ибо чего тогда стоил мой жалкий дар?..

– Я ручаюсь моему господину, что в жертву будут принесены только животные, и, главное, я ручаюсь в том, что не пройдет и года, как господин станет отцом и основателем великого рода. Жрец, о котором я говорю, – великий маг, владеющий знаниями всего Мицрама и Магриба…

– Но чего ты захочешь от меня? Овец или денег?

– О нет, мой господин! С овцами, как ты знаешь, в пустыне много хлопот, да и деньги здесь совершенно ни к чему. Я прошу у тебя то, что не будет стоить тебе ни денег, ни овец, ни даже хлопот.

Мерзкий Нахор замолчал, и было слышно, как от волнения прерывается его дыхание. До сих пор не знаю, что заставило моего господина слушать этого дрянного раба. Как могло случиться, что Единый в эту ночь отвернул свой взгляд от моего господина и отдал его во власть Другого? Только этим я могу объяснить себе то, что произошло дальше.

Грязный и подлый раб потребовал у господина права на родство. Если на свадьбе господина он пытался выдать себя за его брата, то теперь хотел, чтобы господин признал его хотя бы своим племянником. Я знал, что у господина где-то действительно остался племянник, но представить себе не мог, зачем Нахору нужно было такое сомнительное родство. Трудно предположить, что эта мелкая продажная душонка тоже обладала даром предвидения, однако стремилась занять лучшее место подле моего господина. Еле сдерживаясь, я вцепился в рукоятку меча, а господин только рассмеялся и сказал, что нет ничего легче и он даже рад будет заполучить нового родственника, тем более что он, Нахор, внешне напоминает его умершего племянника Авилота.

Странная мысль промелькнула у меня в голове. Уж не собирается ли господин, отчаявшись заполучить сына, стать основателем великого рода, поделившись родством с безродным Нахором? Что если ему нужен кто-то, кто смог бы оставить потомство вместо него? Я для этого не подходил, ибо господин знал о моей неспособности к деторождению, а вот… Правда, за время скитаний к нам примкнуло несколько пастухов, которых мы поленились убивать и сделали своими рабами, но то были существа совсем дикие, вряд ли способные даже понять, чего от них хочет господин.

Да, я знаю, что сказали бы на это люди. И потому рассказываю свою историю только звездам…

На следующее утро на заре мы стали сворачивать шатры, чтобы двигаться дальше, и господин объявил нам две новости. Теперь мы должны были держать путь на восток, к черным землям Мицрама. Вторая новость, как и первая, уже не была новостью для меня. Господин объявил, что наконец-то нашел своего любимого племянника и в его честь на ближайшем привале принесет в жертву Единому двух новорожденных ягнят. Я внимательно следил за Шари, которая в этот момент не выразила никакого удивления, наоборот – улыбалась и выглядела довольной, что в последнее время случалось с ней все реже. Тогда еще более странная мысль обожгла мое сознание. Разве Нахор, бездомный шарлатан, мог знаться с великими жрецами Мицрама? Да и само безумное желание втереться в родство к господину ему могло бы внушено… Еще до женитьбы господина до меня доходили слухи о том, что торговавший с Мицрамом Лахадж как-то раз уступил просьбам дочери и отпустил ее туда вместе с караваном и большой охраной.

Мы отправились в Мицрам, и печальная, почти бесплодная пустыня, где наши стада с трудом могли найти себе пропитание, сменилась пестрыми, как женский куннет, рощами и полянами земли Кенана и Вирсавии. Я продолжал исполнять свои обязанности слуги и охранника господина, стараясь не вмешиваться в дела, меня не касающиеся. Все лучше относилась ко мне Шари, все веселее становилась она по мере нашего продвижения вперед. Я радовался за господина, потому что никогда еще с момента женитьбы не видел его таким довольным и спокойным. Надежда, вселенная в него Нахором-Авилотом, и ставшая вдруг покладистой и незлобивой Шари делали из моего господина человека, который, и это я знал точно, способен выполнить великое предназначение… Все бы хорошо, если бы не окончательно распоясавшийся Авилот. Кроме панибратства с господином он был замечен в каких-то темных делишках с пастухами, которым внушал простые, но противные Единому мысли.

Мы продвигались все дальше и дальше, и временами меня охватывало чувство, похожее на страх. Я знал, что мне скоро предстоит пройти серьезное испытание, но не был уверен, что у меня хватит сил выйти из него достойно, как и подобает слуге такого господина. А мы по-прежнему шли вперед, и вот уже не осталось и следа от рощ Кенана. Мы брели по похожей на море бесконечной череде барханов, при свете солнца сверкавших так, что на них невозможно было смотреть, а ночью излучавших неведомо откуда взявшийся холод. В нашем стаде почти не осталось овец, а тех, что остались, нам пришлось бросить на произвол судьбы и продолжать свой путь, полагаясь на милость Единого.

Я заметил, что господин опять приуныл, хотя изо всех сил старался показать нам, что уверен в себе и что ведет его Единый, являвшийся ему то во сне, то наяву. Не смею рассуждать о Едином, но, как уже говорил, отношения с Ним моего господина всегда оставались для меня загадкой. Мне и сейчас кажется, что полученные тогда господином великие обещания легли на его душу тяжким грузом. Потому что это был груз надежды, но не веры. Господин сам говорил мне об этом в те редкие минуты, когда нам удавалось остаться вдвоем.

С тех пор как Нахор назвался Авилотом, он перестал быть прислужником Шари и старался всегда находиться рядом с господином. Но когда мы по узкой полоске земли наконец-то перебрались на земли Мицрама и собственными глазами увидели голубую реку Нахаль, окруженную черной плодородной землей, Авилот бесследно исчез – очевидно, отправился на поиски того самого жреца, рассказом об искусстве которого купил себе родство с господином.

В те дни, которые мы провели на берегу реки Нахаль, Шари опять стала очень неспокойной. Она била несчастных неуклюжих пастухов, пытавшихся услужить ей, и кричала на господина. Несколько раз в течение этих дней господин уходил побродить в одиночестве вдоль берега, заросшего папирусом и тростником. Даже я, верный слуга, не решался сопровождать моего господина, хотя не переставал тревожиться за его жизнь. Только звездам я могу теперь признаться: безусловно приняв Единого, я все же сомневался, что, повелев господину идти и ничего не бояться, Единый помнил о своем обещании. Сегодня бородатые дармоеды там, у костров, доказывают друг другу, что мудрость Единого как раз и проявляется в том, чтобы дать человеку возможность по-своему толковать Его веления. Может быть, и так. Я не мудрец, чтобы вступать в бессмысленные споры…

Нахор-Авилот появился на восходе солнца, когда господин проснулся и подошел к воде, чтобы напиться. Шари еще спала, а пастухи только-только развели костер, чтобы поджарить кусок вяленого мяса. Я поразился тому, насколько изменился Авилот. И дело не в том, что этот мошенник успел где-то раздобыть новую сомлу. Всегда несколько приниженный и одновременно наглый, он вдруг стал как будто другим человеком: вместо недавнего раба к господину подошел равный ему, и не по поддельному родству, а по праву. Картину портил только пот, обильно струившийся у него по щекам и шее, да еще глаза – беспокойные и непривычно тоскливые.

Авилот принес добрую весть: великий жрец готов принять господина с женой, но отправляться к нему нужно немедленно. Это недалеко, чуть выше по течению реки. Нетерпение, охватившее господина, казалось, передалось даже глупым пастухам, которые быстро затоптали костер и свернули шатры. Но Шари была необычно задумчива. Она потребовала, чтобы пастухи соорудили носилки и несли ее на руках, как это принято у жителей Мицрама.

Мне доводилось посещать храмы Бабеллы, которые славились своим величием во всем Междуречье. Но храм, к которому привел нас Авилот, не походил ни на один из них. Величина его превосходила все, что я мог бы себе представить. Огромные, в три человеческих роста, фигуры богов подавляли волю входящего. Я заметил, что господин тоже подпал под влияние этих вырезанных из неведомого камня фигур. От них исходила какая-то скрытая угроза; рядом с ними даже всевластие Единого казалось уже не таким очевидным. Наши несчастные пастухи, не знавшие никаких богов, испугались настолько, что отказались подойти к храму ближе, чем на сотню шагов. С недовольным видом Шари вылезла из носилок и испуганно разглядывала страшные фигуры. Ей, посвященной в тайны служения Иштар, была лучше других известна опасная магия здешних мест.

К счастью, нам не было нужды заходить в храм. Авилот с видом человека, которому здесь было оказано покровительство, повел нас вокруг, к задней части храма. Подошел к крохотной двери в стене и, чуть помедлив, постучал по камню бронзовым молотком, изображавшим раскрывшего пасть Себеса. За стеной раздался гул, калитка приоткрылась, и мы вошли в маленький выложенный диковинными разноцветными плитками дворик. С трех сторон его окружали каменные стены, а с четвертой находился вход в храм, к которому вели несколько ступеней из черного камня. На ступенях, лениво щуря на нас огромные глаза, сидел маленький зверек с короткой черно-белой шерстью, в котором я только мгновение спустя узнал обыкновенную кошку. Слишком уж все здесь было необычным, грозившим опасностью и даже смертью. Кошка пристально разглядывала нас и, кажется, была недовольна нашим появлением, которое нарушило ее покой.

Она надменно изогнулась и, как только двери храма приоткрылись, скользнула внутрь, в прохладную темноту. Вместо нее к нам вышел высокий бритый наголо человек с глубоким шрамом, пересекавшим его лоб и щеку. Ни слова не говоря, он уставился своими пронзительными черными глазами на господина, который вдруг заволновался и тревожно взглянул на меня. Я понял его взгляд. Моему принявшему Единого господину было не по себе из-за необходимости обращаться к жрецам. Я сочувственно покачал головой и посмотрел на Шари. Она была бледна и, несмотря на безжалостное полуденное солнце, ее пробирала дрожь. Это было мне понятно. Ведь сейчас решалась ее судьба. Я настолько погрузился в наблюдение за ними двумя, что пропустил момент, когда жрец наконец заговорил.

– Есть ли у тебя деньги, путник? – обратился он к господину на местном наречии. – Вы прибыли из тех мест, где в ходу серебряные шекели.

Я выступил вперед, ибо торговаться было несовместимо с достоинством моего господина, тем более торговаться со жрецом, пусть даже могущественным и опасным. Я ответил жрецу на его же наречии, что в больших и знаменитых храмах Бабеллы, откуда мы пришли, жрецы сначала узнают, что привело к ним человека, а уж потом назначают цену. Кроме того, мой господин – великий человек, и если жрец хоть что-нибудь смыслит в людях, он и сам должен был это понять… Я увидел, что жрец недоволен моей речью, и пустился на ухищрения.

– Просить у такого человека плату негоже даже великим жрецам, – сказал я, – хотя мой господин очень богат и мог бы…

– Знаю, – перебил меня жрец. – Знаю все, что ты, бесполый, хочешь мне сказать. Я заговорил о деньгах совсем не потому, что собирался просить их у него. Даже если бы я хотел воспользоваться тем положением, в котором находится твой господин, то не смог бы этого сделать. Потому что я никогда не беру платы за то, чего не могу обещать.

– Как! – не в силах сдержаться, воскликнул я и мысленно порадовался, что ни господин, ни Шари не владеют языком страны Мицрам. – Великий жрец, про которого жалкий раб Нахор сказал нам, что он единственный способен помочь моему господину… Ты знал заранее, с какой просьбой мы придем к тебе, и заставил господина тратить время на поклонение твоим жалким идолам? Нахор, назвавшийся Авилотом, змея, залезшая за пазуху к моему господину, ты ответишь мне за это унижение кровью!

Под моим взглядом Авилот вновь превратился в Нахора, того самого, который пытался ограбить нас с господином, – в жалкого трусливого раба.

– Оставь в покое этого человека, – сказал жрец, не повышая голоса, но я почувствовал, как невидимый аркан затянулся у меня на горле, лишая возможности говорить. – Он ни в чем не виноват. Я хотел сказать только, что мои боги, которых ты назвал жалкими, могут сделать так, чтобы женщина понесла, и поэтому позвал вас сюда. Но… твоему господину не очень понравится способ, с помощью которого я готов помочь ему.

Жрец громко хлопнул в ладоши, и словно из-под земли появились воины в кожаных шлемах со странными изогнутыми мечами в руках. Их было много, никак не меньше десятка. Наши пастухи, даже если бы не были так напуганы, остались далеко за стеной. Я взглянул на внезапно побледневшего господина, потом на Шари, и понял, что мой пророческий дар оказался тут бесполезным: нас заманили в ловушку, и виноват в этом грязный Нахор. Что ж, я готов был выполнить свой долг и умереть, защищая господина, но сначала следовало перерезать горло этому подлому существу…

Нелегко мне сейчас говорить об этом; холод пустыни, смешиваясь с холодом моей медленно текущей крови, сковывает мне язык и мутит рассудок, призывая вернуться назад к костру и, заняв место среди спорящих, придумать красивую сказку, в которой все мы были героями; в которой мой господин сделал свой первый шаг на пути к величию, заслуженно обретенному позднее. Ангелы Джуда объясняли мне потом, что тогда произошло на самом деле, но странен и текуч был их язык, и трудно было мне, простому слуге, поверить, что глаза и память обманывали меня долгие годы. Даже им, ангелам, отчего-то нужно было, чтобы мой господин перестал быть человеком, а стал просто исполнителем воли Единого. Но ведь тогда он не мог бы стать великим! Разве может считаться храбрым ночной мотылек, по воле ветра бездумно залетевший в костер? Но спорить с ангелами Джуда я, дерзкий, не мог и не хотел…

Мне не дали убить Нахора. Воины накинулись на меня, и хотя двое из них, обливаясь кровью, тут же упали на плитки двора, все же у меня отняли меч, связали и бросили под ноги жрецу. Господин даже не посмотрел в мою сторону, зато Шари подмигнула мне и выступила вперед. Тут выяснилось, что Шари тоже понимает местный язык.

– Не убивайте его, – сказала она жрецу. – Это предсказатель и верный слуга моего брата. У него только один недостаток – он не может осчастливить женщину. Впрочем, то же можно сказать о многих мужчинах, не обладающих ни его даром, ни его преданностью.

Она говорила что-то еще, но я, пораженный, уже не мог слушать. Лучше бы меня сразу убили! Шари выдает моего господина за своего брата?! Но тут же я порадовался и поблагодарил Единого за то, что господин не понимает сказанного ею. А подлый Нахор улыбался и кивал Шари своей грязной головой, до которой я так и не смог добраться. Тут жрец снова вышел вперед, и я, догадываясь, что для меня уже все кончено, озаботился судьбой господина.

Жрец заговорил, а я не мог поверить тому, что слышу. Великий правитель Мицрама, он же верховный жрец, равный богам и сам бог, мог бы забрать Шари у господина, даже не спрашивая его разрешения. Но боги должны подчиняться верховной справедливости, иначе они перестанут быть богами. Пусть сам господин подтвердит, что Шари его сестра, а не жена. В обмен он получит много шекелей, а еще все, что ему захочется получить из оружия и скота: ведь боги Мицрама не только могущественны, но и богаты. С того места, куда меня бросили, мне не было видно лица господина, но зато хорошо была видна Шари. И я вдруг все понял. Ведь Шари уже бывала в Мицраме и могла свести знакомство с этим самым верховным жрецом… Я слышал, что в Мицраме нет сословных преград и что местные правители, в отличие от бабелльских, просты в общении и не делят людей на знатных и незнатных. Да не сговорились ли они?! Ведь неслучайно господину – конечно же, в угоду ее ревности! – было предложено взамен все, кроме местных женщин, известных своей утонченностью в любви. И еще раз поблагодарил я Единого за то, что господин не знает языка Мицрама.

И снова господину удалось меня обмануть. Потому что ответил он, хоть и неуверенно, на том же наречии, на котором говорил с ним жрец. Он сказал, что Шари действительно его сестра, и он благодарен верховному жрецу и правителю Мицрама за оказанную ему великую милость, за честь взять у него сестру. А еще благодарен за проявленную правителем щедрость, которой он не преминет воспользоваться. Я услышал хихиканье Нахора и понял, что он тоже принимал участие в этом мерзком деле. В ту минуту я дал себе клятву, что если меня не убьют сейчас, то я обязательно перережу его мерзкое горло. Забегая вперед, хочу сказать, что мне не пришлось сдержать свою клятву. Даже когда Единый наконец понял всю ничтожность этого человека и захотел покарать вместе с гнусными его последователями, мне, верному воле своего господина, пришлось спасать его вместе с двумя девушками, которых он, выдавая за своих дочерей, прихватил с собой…

Шари тут же увели куда-то в глубину храма, исчез и жрец вместе с охраной. Мы остались одни. Тут господин вспомнил о своем верном слуге. Он достал нож и собственноручно перерезал веревки, которыми были стянуты за спиной мои запястья. Но прежде он, хорошо меня зная, потребовал, чтобы я ни в коем случае не трогал Нахора, то есть его любимого племянника Авилота.

– Потом, – сказал мне господин тем мягким тоном, каким он обычно говорил с Шари, когда той приходило в голову капризничать, – потом, Лутия, я тебе все объясню. А сейчас нам нужно идти: не следует подвергать испытанию великодушие этих идолопоклонников.

Я – послушный слуга, не смеющий прекословить моему господину. Ибо своевольный слуга перестает быть слугой, как и своевольная жена теряет право называться женой. Мы забрали наших пастухов, терпеливо ожидавших нас на берегу и не выразивших никакого удивления от того, что с нами не было Шари. Кажется, они даже вздохнули с облегчением, узнав, что им не придется нести ее на носилках. Потом мы пошли искать место для стоянки. Да, я послушный слуга, но когда поглядывал на Авилота, тот вздрагивал и от ужаса закатывал глаза, понимая, на каком тоненьком волоске моего послушания висит его ничтожная жизнь…

Мысль моя обрывается и скачет, перепрыгивая от одного события к другому, смешивая и путая их, отчего многое звучит еще более невероятно, чем было на самом деле. Но звездам и без того известны начало и конец всего сущего, а мне важно понять, как мы подошли к тому великому и страшному, к чему вольно или невольно стремились всю жизнь. И если господин мой, ведомый Единым, не мог поступать иначе, то я, дерзкий, был предоставлен самому себе и мог надеяться только на свой дар. Даже ангелы Джуды не объяснили мне, отчего в Мицраме я не мог противиться воле своего господина, но зато потом, много позже, встав между отцом и сыновьями, стал исполнителем воли куда более могущественной, чем воля моего господина. Иногда я спрашиваю себя: а не было ли это волей Другого? И тут же пугаюсь этой мысли и торопливо отгоняю ее от себя, как слепня от вялящегося на солнце куска мяса…

Но тогда, в Мицраме, мы были еще молоды, и я в первый и последний раз в жизни позволил себе дерзко говорить с господином. Но это случилось лишь тогда, когда мы выбрали место для стоянки, а трусливый Авилот шептался с пастухами где-то вдали от шатра.

– Как, – закричал я тогда, – как господин мой мог допустить такое, зачем он не дал мне умереть, чтобы я не видел, как жену его уводит хитрый жрец? И почему господин мой согласился принять взамен награду, словно базарный торговец, отдающий внаем дешевых рабынь?

Много обидного и злого говорил я своему господину и думал о том, что сейчас милостивый господин мой позовет Авилота, и тот с удовольствием прирежет меня, дерзкого, как овцу, ибо другого наказания я не заслуживал. Но господин только покачивал головой. Когда силы мои иссякли и я замолчал, он пытливо посмотрел мне в глаза и заговорил. Тут я впервые по-настоящему осознал, что мой скромный дар не обманул меня и что передо мной подлинно великий человек. Господин сказал, что позволил увести жену, потому что испугался: если и его, и всех нас убьют, воля Единого не будет исполнена. А согласился принять награду, потому что… Тут господин улыбнулся странной улыбкой, печальной и мудрой, от которой гаснул гнев и утихала печаль. И я вдруг увидел бесконечные отражения этой улыбки, уходящие далеко, на многие и многие поколения вперед. И тогда господин сказал, что уж если Единый посылает нам тяжкое испытание, то вряд ли стоит отказываться от посланного им же вознаграждения. А Шари еще вернется, он в этом совершенно уверен. И еще принесет ему ребенка, с которого и начнется великий народ…