Текст книги "Время сурка"

Глава девятая
Лутия

Еще не встретив господина и не приняв Единого, я знал, что моя жизнь будет ничтожной жизнью преданного слуги – и одновременно вызывающей зависть многих, ибо мне предопределено было стать свидетелем и участником великих событий. Но когда мы с господином возвращались из Мицрама в Кенан без Шари, всего лишь с несколькими рабами, то, несмотря на полученные в Мицраме дары, даже самый подлый завистник не позавидовал бы нашей участи.

Теперь мне не дают покоя пришедшие к нашим кострам бородатые умники, а я слушаю их и только пожимаю плечами. Они, дерзкие, хотят разорвать на части не очень чистое потертое полотно правды и соткать из него то, что кажется им более достойным моего господина. Глупцы, они не понимают, что именно этим наносят оскорбление и самому господину, и пославшему его с великой миссией Единому.

Я всего лишь слуга, и мерцающие в темноте звезды знают это. Поэтому не мне спорить с поднаторевшими в словесных уловках, как базарные девки в продажной любви, умниками. Бородатые мудрецы не хотят знать, что господин – самый обычный человек, и именно это ставит его выше всех живущих. Что толку наделять его нечеловеческой силой и мудростью? Есть ли повод для гордости у взрослого воина, одержавшего верх над ребенком?

Обрывочны и противоречивы мои воспоминания, но это самое ценное, что оставил мне Единый в награду за долгую и верную службу. Да, я служил своему господину, я предвидел его судьбу благодаря доставшемуся мне дару, но я глубоко заблуждался, думая, что могу предвидеть и свою собственную. Вот оно, вечное наказание всех предсказателей и пророков! Но даже если бы мне было открыто мое будущее, то, несмотря на все тяготы и несчастья, несмотря на те проклятья, которые я заслужил, я бы не хотел ничего в нем изменить. Единому, время от времени выпускающему нить моей жизни из своих рук и дающему мне, дерзкому, право решать самому, угодно было, чтобы я сопутствовал своему господину и делил с ним его судьбу.

Мы брели по пустыне к перешейку между Великим морем и морем Мицрамским, и худо было моему господину, несшему на плечах тяжелую ношу раскаяния. Время от времени он останавливался, устремлял невидящий взор к оставленной нами реке Нахаль и молча бил себя кулаками по голове. Я никак не мог решиться спросить, что мучает его больше – проявленная слабость или утрата Шари. Несколько дней он не притрагивался к пище, и тогда я начал опасаться за его жизнь, заподозрив, что, обладая даром предвидения великих свершений, я ничего не знаю о невзгодах, которые неизбежно следуют за ними, как торговки разбавленным вином – за бабелльским войском. Радовало только исчезновение проклятого Нахора. Потому что если бы он остался с нами, я, не удержавшись, мог бы нарушить приказ господина и пролить его жалкую кровь на белый песок пустыни. Но Нахор-Авилот не посмел тогда присоединиться к нам, хотя позднее нам еще пришлось с ним столкнуться, и господин сам мог убедиться в его подлости и ничтожности.

Не знаю, как это объяснить, но господин мой ослаб духом настолько, что однажды вечером, когда утомленные тяжелым переходом рабы уснули и у костра остался я один, он сел рядом и опустил руку на мое плечо. Так же, как сейчас, обманчиво сверкали низкие звезды, так же, как сейчас, надрывно кричали невидимые глазу насекомые, а ящерицы чертили на песке свои таинственные знаки. Только в отличие от сегодняшней ночи, мой господин был рядом со мной. Он неуверенно улыбнулся и заговорил. Никогда еще мне не приходилось слышать от господина столь необычных речей.

Не мне, любящему и верному слуге, судить, что следует говорить и делать моему господину. А если бы я решил, что сказанное недостойно его, то разве не означало бы это, что я, дерзкий, рассуждаю о делах и вещах, неподвластных моему пониманию?

– Друг мой, – мягко произнес господин, и я еще больше изумился, услышав такое необычное для господина обращение, – верный друг мой… Я чувствую, что ты все время хочешь задать мне вопрос, но не решаешься, потому что боишься огорчить меня. Молчи! – видя, что я хочу возразить, он повелительно поднял руку, но тут же бессильно опустил ее. – Все эти дни, возвращаясь в Кенан, я призывал Единого, чтобы понять, что же мне следует делать, и еще ни разу не получил ответа. Ни разу! И только вчера, во время сиесты… Ах, какой это был сон! Никогда еще Единый не проявлял Себя так ясно, и никогда воля Его не была столь очевидна. Тебе, преданному слуге, я могу признаться только в одном: хотелось бы мне, чтобы в этот раз все было иначе. Я, смиренный, не задаюсь вопросом, отчего мне было дано то, что теперь отобрано. Но сейчас мне кажется, что самый жалкий из наших рабов куда счастливее меня, потому что я все же не отнимаю у него последнего…

Думая, что он имеет в виду оставшуюся в Мицраме Шари, я стал утешать господина, говоря ему, что все еще может обернуться к лучшему. В первый и единственный раз я соврал ему, уверяя, что ясно вижу их снова вместе. Но господин оставался безутешным, и видно было, что только любовь ко мне не позволяет ему сказать то, что заставило бы меня делать страшный выбор между преданностью господину и служением Единому.

А наутро мы опять медленно двигались в песках, оставляя позади и Мицрам, и Шари, и пустые надежды. Текучие обманные миражи пустыни то и дело посещали нас: то вдали, то совсем близко виделись нам высокие городские стены, пышные фруктовые сады, фонтаны, полные прохладной воды… Поэтому когда я, шедший впереди, чтобы указывать путь ленивым разморенным жарой рабам, вдруг заметил среди сияющих песков черное пятно, то не сразу понял, что это такое. И только пройдя еще несколько шагов, увидел на месте одного пятна два, и что меньшее движется вокруг большего. Тогда я понял, что это не обман, и еще понял, что, может быть, смогу хоть немного облегчить груз, лежащий на плечах моего господина. Не сдержавшись, я бросился бежать, чего не следовало делать под таким палящим солнцем. В голове у меня шумело, когда я наконец ясно разглядел на песке павшего верблюда и фигурку, с головы до ног закутанную в тряпье. Даже не обладая даром предвидения, по неловким опасливым движениям, по неуклюжим попыткам поднять бедное животное на ноги я сразу понял, что передо мной женщина. Страх, с которым она смотрела на меня, говорил о том, что женщина молода и неопытна и, главное, что она здесь одна, без мужчин.

Это была грязная и оборванная дикарка, которая бросилась бежать. Меня, дерзкого, охватил азарт, и я пустился следом, в тот момент не столько думая о господине, сколько желая поймать эту гибкую кошку, набросить на нее аркан, подчинить, ударить ножом под сердце. Да, она была сильной и ловкой, но никакая ловкость не может сравниться с жаждой охотника, преследующего дичь не для утоления голода, а из-за бурлящего в крови желания обладать. Я быстро нагнал дикарку, и тогда она упала на спину, подняв, как настоящая кошка, ноги и руки, а в сжатых кулаках угрожающе сверкнули на солнце узкие лезвия. Но могли ли они испугать меня, с детства знакомого с боевым искусством ассиров? Когда же я скрутил ей за спиной руки, с неимоверным проворством она выгнулась, скрипнула зубами, и по ногам у нее потекло зловоние. Я невольно отпрянул, а она злобно расхохоталась и закричала. И хотя кричала она на неизвестном языке, было понятно, что это ругательства и что если я и после того, что она сделала, не побрезгую ею, то и сам я жалкая тварь и проклятие ляжет на головы всех моих потомков.

Я оттолкнул ее на песок и в гневе хотел отдать нашим рабам, бывшим пастухам, которые не стали бы обращать внимания на запахи и проклятия. Но тут подоспел мой господин, и я сказал, что эта девушка потерялась в пустыне и теперь по праву принадлежит ему. Господин тусклым взглядом оглядел дикарку и велел развязать ее. А я испугался, что, потеряв Шари, он потерял и жизненную силу и тяжесть ноши раскаяния переломила ему хребет. Много позже ангелы Джуда пытались объяснить мне, что господин, метавшийся от надежды стать родоначальником великого народа, как обещал ему Единый, из-за отчаяния от бесплодности Шари, потому и решился назвать ее сестрой. Ведь ни словом не обмолвился Единый, кто станет той, через чрево которой и исполнится обещание. Но мне, дерзкому, все равно думается, что сила моего господина заключена даже в его слабости, и пусть накажет меня Единый, но ангелы Джуда не убедили меня ни в чем.

Как только я развязал дикарку, она подпрыгнула и, захватив полные горсти песка, бросила его в нас с господином. Когда же мы отерли глаза концами головных платков, она уже исчезла, как будто капелька воды, ушедшая в бархан. Я вопросительно посмотрел на господина, но он покачал головой, и я не посмел сдвинуться с места, хотя внутри меня бушевала буря. Я хотел сделать своего господина счастливым, хотел, чтобы он выполнил великое предназначение. И если для этого требовалось поймать и усмирить не одну, а множество дикарок, то я был готов совершить это даже ценой собственной жизни, не говоря уже о жизнях тех, кто попытался бы мне в этом помешать.

Но тем же вечером, когда солнце почти опустилось за барханы и мы расположились на ночлег, господин в который раз удивил меня. Рабы еще не закончили свой ужин и о чем-то вполголоса спорили; господин сидел, как это часто с ним теперь бывало, задумавшись и глядя на угасающий закат, а я пытался внушить себе, что сделанного не вернешь и что, видимо, Единый не желал, чтобы великий народ начинался с семени, пролитого господином в чрево случайно пойманной в пустыне дикарки. И вдруг из-за края шатра появилась маленькая гибкая женщина. Глаза ее были густо подведены сурьмой, а ногти на маленьких ручках и пальцах ног были желтыми от хны. Под укрывающей женщину полупрозрачной накидкой угадывалось гладкое обнаженное тело. Она переступала крохотными ножками, как будто танцевала, и было слышно, как позвякивают украшения на ее шее и призывно двигающихся бедрах.

Только тогда, когда удивление отпустило меня, я смог узнать в ней ту грязную дикарку. Но теперь от нее пахло чем-то пряным и одновременно сладким, в глазах не было ни страха, ни жестокости, а только покорное обещание, которым, не обращая внимания на окружающих, она щедро одаривала моего господина. Взглянув на господина, я увидел, что он улыбается. Эта улыбка сказала мне многое. Я отогнал любопытных рабов подальше от шатра и сам уселся вместе с ними, чтобы ненароком не нарушить покоя моего господина. Но когда я думал о том, что сейчас происходит в шатре, все большее беспокойство охватывало меня. Эта добровольно вернувшаяся к господину дикарка могла быть подослана одним из тех племен, чьи отары мы забирали себе, а пастухов убивали или делали своими рабами. Да и правитель Мицрама, решивший оставить у себя Шари, тоже мог подослать к господину убийцу, чтобы окончательно оборвать связь между ним и Шари.

Теперь я могу признаться звездам, что мой пророческий дар порой изменял мне, и тогда я знал о будущем не больше, чем это дано обычному человеку. Внезапно, как кинжал проклятой дикарки, пронзила меня мысль, что я, тот самый верный слуга, которому полностью доверился господин, беспечно сижу у костра, в то время как ему может угрожать страшная опасность. С проклятиями вскочил я на ноги, но они тут же подкосились, и от неожиданности я опять опустился на песок. Потому что из темноты прямо на меня, улыбаясь во весь рот, вышел проклятый раб Нахор. На время я забыл о своем желании прирезать его и только спросил, как он нашел нас и зачем, презренный, бросил в Мицраме Шари.

Нахор рассмеялся своим обычным подлым смехом и сказал, что не таков он, чтобы бросать женщину, к тому же свою госпожу. Тут желание пустить ему кровь вновь охватило меня. Потому что снести оскорбление, вскользь брошенное моему господину, было выше моих сил. Я вскочил и уже схватился за меч, но этот мерзкий раб мгновенно оценил опасность, отпрыгнул от меня и шепотом закричал, что не мечом я должен ему грозить, а поклониться, как родственнику своего господина и спасителю его жены.

Только тут я до конца понял, что происходит. Не теряя времени на расспросы нагло улыбающегося Нахора, я бросился к шатру господина, ожидая обнаружить там все что угодно и заранее ругая себя за глупость и нерасторопность. То, что я увидел, поразило меня, и я решил, что опоздал, что дикарка успела сделать свое черное дело. И только когда раздался громкий женский смех, я сообразил, что господин жив. Он просто опустился на колени, а перед ним, одетая пышно, как полагается богатым женщинам Мицрама, стояла Шари, за спиной которой пряталась, покорно опустив голову, безмолвная дикарка. Я перевел дух, еще не понимая, следует ли мне радоваться или огорчаться.

Потом, когда все успокоилось и господин устроил пир в честь возвращения Шари, а я одним ударом меча убил двух наглых рабов, позволивших себе непочтительно обсуждать действия господина, негодяй Нахор рассказал мне, что только благодаря его уму и храбрости удалось вырвать Шари из рук мицрамского правителя. Посмеиваясь, он врал о том, как храбро вел Шари по пустыне, как купил у встреченного на полпути неведомого племени служанку, которую Шари назвала Хайгайри и которую они послали вперед к господину, поскольку та родилась в пустыне и могла быстро нагнать нас, отыскивая на песке одной ей понятные следы. Я не поверил ни одному его слову, но Шари вернулась к господину, и мне не оставалось ничего другого, как согласиться с этим. А пытаться узнавать, что случилось на самом деле, я не посмел. Мне не хватило мужества, чтобы услышать унизительные для господина речи.

Много раз я ругал себя за то, что, чувствуя подвох и зная, что следует сделать, отступал, не решаясь ухватить обманщика за его нечистую руку. Я понимал, что Хайгайри чем-то опасна моему господину, как понимал и то, что Шари что-то задумала, пользуясь его слабостью и чрезмерным доверием. В свое оправдание могу сказать только, что когда речь идет о женщине, особенно такой, как Шари, действовать мечом – далеко не лучший способ чего-либо добиться. Что же касается хитростей и уловок, то, несмотря на умение предвидеть будущее, я оказался негодным помощником своему господину, в чем смиренно признаюсь звездам, но не людям. Ибо снова и снова готов я повторять: из правдивой истории люди выбирают только то, что им больше нравится, как пресытившийся сверх меры обжора выбирает самые лакомые кусочки, бросая остальное собакам.

Признаюсь, было такое время, когда мне казалось, что все идет так, как указано Единым. В полных воды и жизни землях Вирсавии приумножились наши стада, и рабы наши уже не были жалкой горсткой полудиких пастухов, и господин мой приобрел уважение и любовь многих живших по соседству племен. Но вслед за богатством и величием всегда черной тенью крадется зависть. Я пробовал увещевать господина, чувствуя, что эта зависть может обернуться опасным весенним скорпионом, заползшим в его сандалию. Но Шари, не привыкшей скрывать своего богатства в Бабелле, даже нравилось дразнить и своей надменностью, и своими капризами людей из других племен, живших суровой кочевой жизнью. Она оставалась бесплодной, и что бы ни случилось с ней в Мицраме, это не наложило на нее никакого отпечатка, ни плохого, ни хорошего. Мне начинало казаться, что и сама Шари такая же – не хорошая и не плохая. Она была как вода, не имеющая ни вкуса, ни запаха и принимающая форму того сосуда, в который попадает.

Это мучило меня, я не мог понять, что же делать, и проклинал свой жалкий дар, потому что он не подсказывал никакого выхода, не давал ответа ни на один из мучивших меня вопросов. Но что самое ужасное, мне стали сниться странные сны. Они не могли быть проявлением моего пророческого дара, потому что ничего не говорили о господине и его будущем. И в то же время они рассказывали обо всех нас, находящихся под его рукой и опекой. Я видел вещи, которые невозможно описать словами, потому что они были недоступны моему слабому рассудку. Сны эти не были посланием Единого, ибо общение с Ним было уделом господина, я же, дерзкий, не мог и помыслить о таком. Но и происками Другого эти яркие сны тоже быть не могли. Я видел множество лиц, но единственным знакомым было лицо Шари. Я стал присматриваться к ней и задумываться. Тут-то мне и пришло в голову, что ни я, ни господин не знаем ее по-настоящему. Однажды ночью я не выдержал. Мне казалось, что, взглянув на спящую Шари, я смогу понять, какая она на самом деле, и это поможет мне решить, что делать дальше. И если за мою дерзость нужно будет потом умереть от руки господина, то я покорно приму свою участь, как и положено верному слуге.

И вот когда наш, ставший теперь большим и шумным стан погрузился в тишину, я взял меч и ползком прокрался к шатру Шари. Я понимал, что глупо и недостойно мужчины, пусть даже и неспособного любить женщину, пытаться тайком взглянуть на спящую жену своего господина. Но я понимал и то, что не избавлюсь от своих сомнений, пока не выполню задуманного. И снова со мной случилось то, что часто случается с усердными, но неумными слугами: я оказался очевидцем не предназначенного ни для моих глаз, ни для моего ума. В шатре Шари шепотом беседовали несколько человек – и среди них был мой господин. Шари больше молчала, но трое незнакомцев говорили, почти не останавливаясь, и странна и малопонятна была их переливчатая речь. Только потом, много после, узнал я, что так разговаривают ангелы Джуда.

Они в чем-то убеждали моего господина, а господин возражал, что кровь не должна быть пролита, что его потомков могут проклясть за это, что ему страшно, что пусть лучше отсекут руку. И тогда возвысил голос один из ангелов, и даже мне было понятно, о чем он говорит. Кровь всегда была и будет залогом верности Единому. Только кровью, одной только кровью будет подписан Залог и Завет, потому что пустое обращено наружу, а подлинное направлено внутрь. И как кровь, наполняя тело силой жизни, невидимо бежит по жилам, так и воля Единого проявляет себя неявно. Говорящий замолчал, и тогда вздохнул мой господин и сказал, что согласен, если на то воля Единого. Радостно заговорили другие ангелы, а Шари весело рассмеялась. И только я, невольный свидетель, расслышал в голосе господина тоску и неуверенность. Но не успел я подумать об этом, как из шатра раздался крик боли. Это кричал мой господин, и я, уже не раздумывая, бросился ему на помощь.

Много позже, когда исполнение этого обряда стало законом для нашего народа, когда завистливое и неблагородное йеменское племя Джурхум уже переняло этот обряд и от этого пошла рознь и полилась совсем другая кровь, я понял, почему и трое незнакомцев, и Шари были так веселы в ту ночь, почему господин мой, хоть и бледный, ласково мне улыбнулся. Но тогда, увидев окровавленного господина, я решил, что это коварная Шари, чтобы оправдать свое бесплодие, решила учинить над ним одну из тех уловок, которым научилась в противном Единому храме Иштар.

Чем ближе подхожу я к самому главному, ради чего тревожу воспоминаниями звезды, тем обрывочнее становятся эти воспоминания. Как будто моя пугливая мысль старается обойти самое неприятное, то и дело, как мошенник на базаре, подсовывая взамен полновесных, но болезненных воспоминаний пустые никчемные подробности. Не хочется вспоминать о том, как еще раз была потеряна для господина Шари, как потом вернулась к нему, плачущая и несчастная, и господин, вместо того чтобы убить, как на его месте поступил бы любой, простил ее и принял.

Но я совсем позабыл о служанке Шари, о Хайгайри. Она, как и положено служанке, тоже нередко проводила ночи в шатре господина, и Шари была рада этому. Потому что ответственность за невозможность принести господину наследника делилась теперь на двоих. Но и вдвое тяжелее было моему господину. Несколько раз, когда господин терял присутствие духа, я позволял себе спрашивать его о том полуденном сне, в котором, по его словам, Единый отобрал уже отданное ему. Но ни разу не удалось мне узнать, что именно видел во сне мой господин.

А потом у господина родился сын. Это произошло зимой, в то самое время, когда обильно плодились наши овцы, что было сочтено хорошим знаком. Первенец оказался крепким и сильным, достойным своего отца. Господин был счастлив. Обещанное сбывалось, и мою радость не омрачало даже то, что господин выделил стада и наделы набившемуся в родственники Нахору. Я знал, что этот наглый раб приложил руку к каким-то темным делишкам, которые господин, ставший наконец отцом, упорно не желал замечать, но ничего не мог с этим поделать. Когда в очередной раз я заговорил с господином о Нахоре, он, теперь столь легко переходящий от довольства к гневу, ударил меня, дерзкого, и приказал забыть о своем ничтожном даре, запретив даже в мыслях в чем-либо подозревать его близких. Потом он ударил меня еще раз, чтобы лучше стала понятна его воля, и, сплевывая на землю кровь, я поклялся, что буду глух и слеп ко всему, не имеющему отношения к моим прямым обязанностям.

Но чуть позже, когда господин перестал гневаться, он призвал меня и сказал, что все дело в любви. Той самой любви, которой мне не суждено узнать, но которая дана ему Единым и которую он обязан сберечь, даже рискуя показаться недостойным главы рода. Да, я действительно не знаю иной любви, кроме привязанности к господину, но напрасно он упомянул о том, что эта его любовь сжигает внутренности человека и лишает его рассудка. Такое чувство знакомо и мне. Потому что ничем другим, кроме безумия, я не могу объяснить многие свои поступки.

Возраст, которому не подвластен мой господин, начинает сказываться на его верном слуге, и я многое упускаю, забываю или отвлекаюсь. Радует только уверенность, что слушающие меня звезды и без того знают всё – и что они простят мне мою небрежность, как когда-то прощал мой господин.

Народу было объявлено, что Шари принесла господину долгожданного наследника. Рабы кричали, как опоенные тайными зельями; я даже опасался, что, пользуясь безнаказанностью и попустительством господина, они перережут всё наше стадо. Шари не показывалась никому на глаза уже давно, по бабелльским традициям укрывшись в шатре вместе со своими служанками. Я твердо держал данное господину обещание не пользоваться своим пророческим даром и не лезть в чужие дела. Но что такое моя воля в сравнении с волей Единого? Я опять начал видеть необычные сны, и сны эти становились все навязчивей. Мне, всегда готовому умереть, не дрогнув, было страшно от увиденного; во сне я пытался и не мог уберечь что-то ценное, защитить то, важнее чего нет в мире. И я просыпался в холодном поту с криком, пугавшим спящих неподалеку рабов.

Однажды какой-то пастух принес нам известие, что мерзкий Нахор-Авилот попал в рабство. Очевидно, сытый по горло его подлыми уловками правитель Элама, где поставил свои шатры Нахор, захватил и его, и его людей вместе со всем имуществом. Господин взъярился. Но, зная мое отношение к Нахору, оставил меня с женщинами, а сам опоясался мечом и во главе отряда наших рабов отправился на выручку. Уходя, он наделил меня большой властью и еще большей ответственностью. Ведь на мне теперь лежала забота о всех женщинах рода и самое главное – о наследнике.

И я снова поступил, как усердный, но слишком глупый слуга, взвалив на свои плечи груз не только ответственности, но и обладания страшной тайной, по случайности приоткрытой мне Единым. Теперь, по прошествии времени, я думаю, что это могло быть посланным мне испытанием. Так воину кладут в руку раскаленный камень, чтобы понять границы его воли и бесстрашия.

В первую же ночь, обходя стан, я услышал крики младенца, доносившиеся из шатра Шари. Это кричал Первенец, и поначалу я не придал этому значения: о младенцах я знал, что они часто кричат. Но стоило мне подойти поближе, как я услышал что-то странное, и ужас сковал меня, как тогда, во сне. Кто-то пытался заткнуть Первенцу рот, а ребенок вырывался и кричал еще громче. Чувствуя, что ноги плохо мне повинуются, я осторожно отыскал щель между шкурами, покрывающими шатер, и заглянул внутрь. Слабого света было достаточно, чтобы увидеть, как раздраженная Шари пытается засунуть в рот младенца свою маленькую, по-девичьи упругую грудь. Первенец крутил головой, дергал ножками и закатывался от крика. И когда я почти потерял голову от увиденного, откуда-то из темноты выскочила служанка Хайгайри. Глаза ее пылали, а лицо было еще страшнее, чем во время нашей первой встречи. Она выхватила Первенца из рук госпожи, прорычала что-то по-звериному и приложила его к своей груди. Ребенок нашел большой мягкий сосок, казавшийся в полутьме черным, тут же успокоился и зачмокал, окрасив белым молоком розовый ротик.

Я еще не успел понять, что тут происходит, но изменившееся выражение лица Хайгайри, которое мгновенно сделалось нежным и кротким, открыло мне страшную тайну, повлекшую за собой множество бед.