Текст книги "Время сурка"

Глава восьмая
До

Как приятно и как грустно переноситься в прошлое, описывать события, давным-давно случившиеся, а потому покрытые пеленой отчуждения, как старинная бронза патиной. Чем ближе подбирался я к тому времени, в котором повествование неизбежно должно было подойти к моему рождению, тем большая робость охватывала меня. Как будто я чувствовал, что, став героем собственного романа, могу оказаться во власти сил опасных и безжалостных. Потом, когда роман был уже издан, это ощущение как будто притупилось. Легко и безоглядно я сочинял рассказы и статьи для журнала и с удовольствием отмечал еженедельный праздник выпуска нового номера.

А потом получил предложение поработать на радио. Началась самая светлая полоса моей жизни, о которой до сих пор вспоминаю с удовольствием. Я хорошо зарабатывал, не был ограничен в творчестве, чувствовал себя защищенным и поэтому делал глупости. Ведь осторожным бывает только человек, у которого есть ощущение опасности… Думаю, что Адам нарушил запрет и схрумкал предложенное Евой яблоко потому, что слишком уж спокойной, лишенной забот и тревог была его жизнь в Эдеме. Ведь до той поры его никто никогда не наказывал. Поэтому изгнание Адама из рая кажется мне карой чрезмерной: легко представить себе, каково пришлось этому изнеженному и не приспособленному к суровой жизни человеку, внезапно брошенному на произвол судьбы. А ведь он еще должен был заботиться о беременной жене…

Мой дядя Лева, старший брат мамы, не был желанным ребенком. Еще в раннем детстве, когда сыновья, особенно первенцы, обычно оказываются центром внимания и заботы всей семьи, Лева не чувствовал, что его любят. Может быть, потому, что бабка Лиза, заполучив-таки в мужья вожделенного Абрама, была настолько сосредоточена на нем, что в какой-то момент поняла: рождение сына может оказаться досадным препятствием, отнимающим время и силы, необходимые ей для мужа. Бабка Лиза не была по-настоящему жертвенной женщиной. К Абраму она относилась скорее как к дорогой игрушке, чем как к мужу и главе семьи. И все время ревновала, даже к его собственным сестрам. Слишком вздорный был у нее характер, слишком долго жила она в коконе эгоистичной отцовской любви…

А дед Абрам просто не успел полюбить сына. Едва родился Лева, как началась Первая мировая война. Абрама очень быстро забрили в солдаты. Как еврейский парень, да еще женатый, мог оказаться вольноопределяющимся русской армии, – неизвестно. Известно лишь, что провоевал он недолго, почти сразу попал в плен. К счастью, в Первую мировую немцы еще не додумались сжигать евреев в печах, хотя уже сообразили, что их можно использовать в качестве рабочей силы. Поэтому в плену Абраму жилось, в общем-то, неплохо. Он обнаружил, что немецкий язык очень похож на его родной идиш, так что объясняться с немцами оказалось совсем несложно. А потом ему повезло: толстая немка-фермерша, вдова павшего на полях сражений капрала, затребовала его для работ по хозяйству. Видимо, высокий красивый Абрам ей приглянулся, поэтому в батраки он так и не попал, а занимался, по моим подозрениям, куда более важными для своей хозяйки делами.

Когда дед Абрам вернулся домой, там вовсю полыхала революция, потом началась Гражданская война, и, чтобы выжить, требовалось много сил, не оставлявших места таким чувствам, как любовь. Дед и вообще не был сентиментальным. Поэтому Лева рос недолюбленным, но очень нуждавшимся в любви, хотя, наверное, и сам об этом не догадывался.

Меня всегда удивляли восторженные рассказы о самоотверженной родительской любви, о ничем не замутненных отношениях с отцом и матерью. Получается, что у этих людей никогда не случалось ни недопонимания, ни обид, ни мелочных расчетов с родителями, которые были как на подбор умны, доброжелательны и обладали на удивление широкими взглядами. Они радовались приведенным детьми в дом мужьям и женам и любили их, как своих, с восторгом воспитывали внуков, а если изрекали что-либо по случаю, то и дети, и внуки застывали, пораженные глубиной мудрости патриархов…

Не знаю, как вам, а мне не встречались такие семьи. Любящие друг друга дети и родители – да, конечно, бывают. Но идеальной связи между поколениями я не встречал. По-моему, даже отношения пятилетнего малыша с его мамой куда более сложные и неоднозначные, чем между странами Евросоюза.

Когда Леве исполнилось семнадцать – а вся семья к тому времени давно перебралась в Баку, – дед Абрам объявил ему, что поскольку он уже взрослый, то пусть идет и кормится сам, больше его содержать никто не будет. Пустые надежды и невыполненные обещания, на которые столь щедра была жизнь деда, сделали из него человека холодного и скуповатого. Лиза была занята воспитанием двух подрастающих дочек, Веры и Аси, и тоже знать ничего не хотела: по еврейским законам семнадцатилетний парень – уже совсем взрослый мужчина. Кроме того, высокий и широкоплечий Лева был очень похож на своего отца, и это вызывало у Лизы странное раздражение. Как будто ее Абрам раздвоился, и теперь ей придется ревновать еще и этого, более молодого… Поэтому при случае она старалась внушить Леве, что он некрасив, глуп и неловок. А сама с удивлением думала о том, как у нее посреди голода и разрухи мог вырасти такой красавец.

И в самом деле, внешне Лева был удивительно похож на отца, но внутренне он оказался совсем другим человеком – нежным и незащищенным. Такое иногда случается: у беспросветных алкоголиков вырастают совершенно непьющие дети, а в семье потомственного, плохо умеющего читать сантехника рождается тонкий интеллектуал. Видимо, природе важно восполнять убыль того или иного вида людей, и она, не заботясь о таких пустяках, как среда и наследственность, выращивает их на первой попавшейся почве.

Когда Лева решил уйти из дома, ни Абрам, ни Лиза не попытались остановить сына. Леве же казалось, что если родители отвергают его любовь, ему будет мучительно встречаться с ними каждый день и знать, что все в нем раздражает и вызывает недовольство отца или матери. Поэтому Лева поселился отдельно, снял комнату у дальних родственников и начал работать на бакинских нефтяных промыслах, где всегда требовалась рабочая сила.

А несколько лет спустя он влюбился в Минну. Минна была миниатюрной и не слишком привлекательной девушкой с усыпанным оспинками лицом, которая и мечтать не могла о таком красавце. Она смотрела на него восторженно и преданно. Ей все время казалось, что это ошибка, что Лева одумается и не придет на следующее свидание. Поэтому каждый раз она торопилась выказать ему свое доброе отношение и заботу. Но Лева чувствовал себя не менее счастливым: впервые в жизни его любовь не отвергли.

У них было все – ночные прогулки, жаркие поцелуи, томящие многообещающие прикосновения, разговоры о будущем… Но самого главного, делающего их мужем и женой, конечно же, не было. Несмотря на царившие тогда простые взгляды на интимные отношения, оба они оставались обычными мальчиком и девочкой, как тогда говорилось, из хороших еврейских семей. Больше всего они любили сидеть на берегу моря, на камнях рядом с купальнями, построенными напротив Девичьей башни.

Но жениться они, тем не менее, не торопились. Вернее, не торопился Лева. Потому что чувствовал: семья не одобрит его Минну. Он был почти уверен, что мать не примет вообще никакую девушку, приведенную им в дом. Лизе могло прийти в голову, что он, чего доброго, захочет поселиться с женой в их без того небольшой квартирке, на самом-то деле представлявшей собой построенную на скорую руку из разного хлама хижину без воды и электричества. В качестве удобств использовалось ведро с фанерной крышкой. Моя мама рассказывала, что одним из ее первых воспоминаний стала эта крышка, потому что вырезанное в ней отверстие по размеру было приспособлено для взрослых, и она на всю жизнь запомнила свой детский страх провалиться в это ужасно пахнувшее ведро…

Но Минна была усердна и настойчива. Семья, если уж на то пошло, никак не может повлиять на их судьбу, ведь они люди совершенно независимые. А уж с Лизой она как-нибудь поладит. Минне было хорошо рассуждать: из родных у нее была только вырастившая ее тетка – тихая и ни во что не вмешивающаяся старушка. А у Левы, несмотря на натянутые отношения с родителями, оставалась огромная семья, с мнением которой он не мог не считаться.

– Да, – говорила ему Минна, прижавшись к его плечу и глядя на серебрящиеся под луной волны, – конечно, все это так. Но я почему-то думаю, что семья – это когда все любят друг друга и прощают не только свои, но и чужие слабости. И еще помогают друг другу. Вот такая семья и будет у нас с тобой, наша семья. Твои родственники увидят, как мы живем, захотят жить так же – и сразу станут добрыми и хорошими. Особенно после того, как родятся наши дети. Когда у твоих родителей появятся внуки, они изменятся, вот посмотришь…

Лева понимал, что в чем-то Минна права, но так же понимал и то, что вряд ли нарисованная ею картинка может стать реальностью. Он искренне любил своих родных, но знал их характер и нравы. Минне потребовалось больше года, чтобы уговорить Леву расписаться в ЗАГСе, а потом, если это будет так уж необходимо для спокойствия его родни, сыграть свадьбу по еврейским традициям.

Узнав о том, что сын нашел себе невесту, Лиза взвилась. Как и предполагал Лева, она кричала, что выдерет косы этой мерзавке, наплевавшей на все приличия. Но кос у Минны не было, к тому же времена наступали такие, что о традициях лучше всего было забыть раз и навсегда, а уж про приличия и говорить-то было смешно. «Какие приличия, когда они, эти современные девицы, – тут бабка Лиза закатывала глаза, – вообще творят что хотят…» Отбушевав, Лиза призвала к себе Минну для интимной беседы. Догадываясь, о чем пойдет речь, Лева боялся отпускать невесту, но Минна так уверенно и спокойно улыбнулась ему, что Лева отступил.

Пока женщины беседовали, Лева сидел во дворе с отцом, который ради такого случая угостил сына собственноручно изготовленной вишневой наливкой. Абрам был рад женитьбе сына: с годами характер Лизы лучше не становился, и не было ничего дурного в том, что у нее появится новый объект для выяснения отношений. Дед не понимал, что жизнь обманула жену куда больше, чем его самого. И хотя Лиза продолжала жить так, как будто она по-прежнему своенравная дочка богача, ее вера в то, что прадед Вульф защитит ее от любой напасти, становилась все слабее и слабее, пока не исчезла вовсе, оставив после себя ощущение нескончаемого сиротства.

Разговор прошел, может быть, не так гладко, как это представляла себе Минна, но и не так ужасно, как ожидал Лева. После беседы с Лизой Минна вышла раскрасневшаяся, со слезами смущения на глазах, но вполне довольная собой. А Лиза, вдруг умилившись, заявила, что эта бедная девочка никогда не видела ничего хорошего в жизни, так что ж с нее взять. По мнению Лизы, все хорошее досталось только ей – там, в ее родном городке, похороненное на еврейском кладбище вместе с прадедом Вульфом.

Свадьбу сыграли скромную. Собрались Лизины браться и сестры, во дворе хижины поставили стол, Лиза пожарила принесенную Левой курицу, предварительно подвергнув ее критике: она прекрасно помнила, какие упитанные каплуны подавались в их доме… Приглашенный раввин с сожалением косился и на небогатое угощение, и на импровизированную хупу. Лева раздавил ногой стеклянную баночку, призванную изображать принесенный тетей Софой, но припрятанный Лизой хрустальный бокал… Молодые стали мужем и женой и ушли жить к Минниной тетке в ее комнату на втором этаже типичного бакинского дома с внутренним двориком и балконом, на который выходили двери всех комнат.

Неизвестно, что говорила Лиза Минне в их первую встречу, но столь ожидаемые и желанные Минной дети отчего-то все никак не рождались. Молодые жили дружно и весело. Лева так и остался работать на промыслах, а Минна, став замужней женщиной, устроилась посыльной в Культпросвет. В теплое время года тетка спала на балконе, предоставив комнату молодым. Зимой она располагалась на своей раскладушке за занавеской и по ночам долго кряхтела, возилась, что-то бормотала себе под нос, а Лева и Минна, затаив дыхание, ждали, пока она захрапит.

Если им чего-то и недоставало, то они об этом не догадывались – и потому были счастливы. Минна уже с самого утра ждала вечера, когда они с Левой вернутся с работы, Лева будет долго мыться внизу во дворе под краном, а потом они сядут обедать. Обеды готовила тетка, при этом умудрялась пересолить все, к чему прикасалась, но Лева только смеялся и говорил, что нефть, которую он добывает, еще солоней, так что он привык. На самом же деле он не привык. Не привык к тому, что теперь у него есть своя семья, к тому, что он влюблен и любим. Каждое утро после ночи любви казалось ему новым и неузнаваемым, и странно было, что мир вокруг оставался прежним. Не верилось, что после такой ночи люди могут по-прежнему жить своими мелкими заботами; что дядя Ашот – старый армянин, торгующий семечками на углу их дома, все так же буднично кивает Леве, когда тот возвращается с работы, а соседка Клавдия Ивановна, парторг на швейной фабрике, все так же сердится на тетку Минны, которая спит на общем балконе.

Минна умудрялась сочетать в себе восторженность по отношению к мужу с практичностью во всех остальных делах. Новые родственники оказались вовсе не такими страшными. Правда, однажды пригласив родителей Левы в гости, она отказалась от надежды на близкое общение: Лиза нагнала такого страха на несчастную тетку, что та боялась пошевелиться и только мелко кивала, слушая, как жила в детстве сама Лиза, что и в каких количествах подавалось в ее семье на стол…

«Ничего, – думала Минна, – вот родятся дети, тогда все станет по-другому».

Она представляла их с Левой будущую жизнь так: много детей и большой, неведомо откуда взявшийся дом, в котором они будут жить. И тогда свекровь уже не сможет упрекнуть ее за отсутствие крахмальной скатерти и фамильного серебра или за скудное угощение – худосочную пересоленную курицу…

* * *

Но все это не успело случиться, потому что началась война. И Леве, и Минне показалось, что она началась почти сразу после их женитьбы, хотя к сорок первому году они жили вместе, наверное, уже лет пять или шесть. И все, жизнь сразу как-то сбилась, завертелась по-новому и понеслась скачками, не разбирая дороги. Лева был нефтяником, поэтому его довольно долго не призывали в армию, но в сорок втором, когда немцы заняли Северный Кавказ, все же прислали повестку из военкомата. Сразу после короткого и бестолкового курса молодого бойца в Сураханах он попал куда-то под Сталинград. По своей природе Лева не был ни храбрецом, ни удалым солдатом. Два чувства неотступно преследовали его с того самого момента, когда, переодетый в нелепую, в спешке выданную не по размеру солдатскую форму, он впервые встал в строй таких же бедолаг-новобранцев. Как и все остальные, Лева страдал от голода и страха. Иногда голод пересиливал, и тогда было легче, потому что унять голод немного проще. Страх же не отступал почти никогда.

Это был не тот хорошо известный трусам ужас перед неведомым, когда покалывает под языком и прошибает ледяной пот. Охвативший Леву страх был страхом неизбежности, и от него невозможно было избавиться, даже выпив теплого разведенного спирта, которого, в отличие от съестного, у них в подразделении было много. Вместе со своим взводом Лева попал в резервную часть, расположившуюся на степном берегу Волги. Он подолгу сидел на дне окопа полного профиля и, чтобы отвлечься от страха и невыносимой окопной вони, пытался вспоминать свою Минну. Но все вокруг настолько не совпадало с его привычной мирной жизнью, что ничего, кроме голоса жены, вспомнить не удавалось. И тогда страх только усиливался. Тем не менее Лева умудрился подружиться с Федором – низеньким плотно сбитым пареньком из Ростова.

Федор был моложе Левы, но казался куда более уверенным в себе и говорил, что ему наплевать на все и что он вообще пошел на фронт, чтобы замазать одно дельце и не попасть чалиться на зону. Узнав, что Лева – еврей, Федор оживился и, хитро улыбаясь, начал расспрашивать, как евреи хранят кровь христианских младенцев, чтобы та не свернулась. Он-то знал, что кровь быстро густеет и теста с ней не замесишь… Этот древний, почти как сами евреи, и обязательный, как неполное среднее образование, вопрос любого антисемита о крови младенцев Леву не удивил: он много раз слышал его при самых разных обстоятельствах. Удивило другое – полное отсутствие у Федора привычного осуждения, а вместо этого наличие живого практического интереса. Так обычно женщины спрашивают друг у друга рецепты понравившегося пирога. Лева заверил Федора, что люди всё врут насчет младенческой крови – и даже попытался объяснить ему строгие законы кашрута. Но Федор, придвинувшийся было к Леве и приготовившийся внимательно его слушать, разочарованно откинулся назад, отчего сверху, с плохо утрамбованного бруствера, на него потек тоненький ручеек песка.

– Эх, вы, – сказал Федор, отряхиваясь. – А я-то думал: вот ведь люди, звери просто, чуть что не так, давай сразу у врагов младенцев мочить, чтоб неповадно было. Не-е-е, что бы ни говорили, а так и должны вести себя настоящие урки. А батянька мой покойный, который, между прочим, дьяконом был, получается, все врал про казни египетские и разное такое…

Лева чувствовал странное расположение к этому удальцу, впрочем, понимая, что не хотел бы встретиться с ним в темном переулке где-нибудь там, в гражданской жизни. В Федоре чувствовалась какая-то непредсказуемая дикая сила, полное отрицание законов и правил, навязываемых ему окружающим миром. Он даже евреев уважал, вопреки всем байкам, которые слышал о них. Но главное, Федор не боялся. Совсем никого и ничего не боялся. Рядом с ним Леве становилось немного легче.

– Ты, Левчик, около меня трись, – говорил Федор, по блатной привычке почти не разжимая губ. – А когда на фрица пойдем, ты, главное, не ссы, отобьемся…

Но чуть отступавший временами страх никогда не исчезал полностью, и истерзанный им Лева даже обрадовался, когда невдалеке началась стрельба и от разрывов снарядов все сильнее осыпался сооруженный на скорую руку бруствер. По фронтовым понятиям и приметам это означало, что скоро их резервная часть переместится на передовую, на смену почти выбитым подразделениям. И действительно, как-то ночью их взвод цепочкой перебрался в другие окопы, хотя Леве показалось, что они вернулись в те же самые, где провели почти месяц: и степь была все той же, и река Волга, и пахло так же отвратительно…

* * *

…Оставшись вдвоем с теткой, Минна словно вернулась в девичество. Умом она понимала, что у нее есть муж и что муж этот ушел на фронт. Но с того дня, когда Леву посадили в кузов грузовика и куда-то увезли, он как будто перестал быть для нее живым человеком из плоти и крови, превратился в воспоминание или, может быть, даже и не в воспоминание, а в нечто расплывчатое и неуловимое. Не прошло еще и месяца, а она уже и сама не могла бы сказать, помнит ли настоящего Леву… Наверное, это происходило с ней потому, что где-то глубоко внутри она так и не сумела до конца поверить в то, что Лева ее любит, что они счастливы вместе, и, самое главное, ей казалось, что чем больше она отстранится от мужа – настолько, чтобы связь между ними почти оборвалась, – тем меньшая опасность будет грозить ему на фронте. Обманывая себя, она хотела обмануть судьбу…

Узнав о том, что беременна, Минна впала в глубокое недоумение. Из этого состояния ее не вывело даже Левино письмо – первое письмо, полученное после разлуки. Лева писал, что у него все хорошо, что на фронт он и носу не кажет, потому что сидит вместе с другими новобранцами вдали от передовой и конца этому сидению не видно. Хотя, добавлял он, скоро… дальше строки были замазаны строгим военным цензором, и, выполнивший свою работу, смершевец даже представить себе не мог, какое впечатление произведет на Минну его бдительность. Ей показалось, что, оборвав Леву на полуслове, погрузив его в страшное фиолетовое ничто, в тот провал, откуда не возвращаются ни слова, ни люди, кто-то неведомый на что-то ей намекает. Но она не могла и не хотела понимать этих намеков. Весь жизненный опыт Минны говорил о том, что человек не бывает счастлив абсолютно – так, чтобы какая-нибудь малость не омрачала его счастья. Пока они были вместе с Левой, такой малостью было отсутствие детей. А теперь…

Теперь вновь материализовавшемуся Леве грозила страшная опасность. Минна ощущала ее куда более остро, чем ребенка, которого она носила. Это было пронзительное, сводящее с ума чувство. Несколько дней она боролась с ним, хотя уже решила, что следует делать, но не чувствовала себя в силах произнести это вслух хотя бы для себя самой.

* * *

А потом события понеслись еще быстрее, но уже не одно за другим, а параллельно, бок о бок, как лошади в упряжке.

Лева со своим новым другом Федором попал на передовую. Не обращая внимания на браваду Федора, он оцепенело смотрел прямо перед собой и понимал, что вот-вот начнется то страшное, во что невозможно было поверить, но что приходится принимать. Лева видел, как уносили мертвых и раненых бойцов – тех, кого успевали унести, – и не знал, чего больше страшиться: смерти или ужасных, невыразимых страданий, на которые был обречен здесь каждый раненый… А Федор не пьянея пил спирт, не лезущий Леве в горло, был весел и призывал Левчика «не бздеть».

– Настоящий еврей, – говорил он, многозначительно усмехаясь, – не могёт погибнуть в такой херне, как эта война. Западло это ему. Я ж про вас читал, знаю, что говорю. Подумай сам, фараон египетский настоящий пахан был, куда до него сявке Гитлеру, а чем дело кончилось? Это когда евреи с Египта скипнули. Так фараон за ними, а тут море Красное на пути. И ни лодок, ни хрена… Ну, евреи на то и евреи: раз – и проскочили, а когда фараон за ними со всей кодлой сунулся, море и сомкнулось. Утоп фараон, как котенок… На крайняк, вон Волга, ничуть не хуже того моря, если что, так расступится, а когда эти гниды за тобой кинутся, тут им и кирдык! Ты это запомни, Левчик!

Чуть позже в тот день молодой лейтенантик, командир взвода, объявил солдатам, что ближе к вечеру старшина раздаст им патроны, ну и чтобы, значит, винтовки были вычищены, потому как есть сведения: ночью они пойдут в атаку.

В это же время Минна окончательно решилась. Она про ту бабку слышала давно, но, встречаясь с ней на улице, всегда старалась обойти стороной, как будто боялась, что шлейф черных дел, тянувшихся за бабкой, может оказаться заразным… Но сейчас другое дело, сейчас Минна была способна пожертвовать многим, чтобы спасти Леву. Преодолевая стыд и страх, она отправилась к бабке, и та согласилась, похмыкав и посверлив Минну темным взглядом: понятное дело, война, немцы того и гляди доберутся до Баку. Куда ж этой евреечке с малым-то дитем… Не торгуясь и не глядя в жуткие бабкины глаза, Минна договорилась, что придет к ночи, как стемнеет, чтобы соседи не тявкали и того гляди не вызвали бы милицию…

К ночи, когда патроны были розданы, а винтовки вычищены, немцы, как будто кто-то, несмотря на все усилия Смерша, их предупредил, начали пускать осветительные снаряды «люстры». Лева вместе со всеми тихо матерился, ожидая обещанной артподготовки, следом за которой они должны были идти в атаку. Но сигнала все не было и не было, и это вселяло слабую надежду, что, может быть, атаку в этот день вообще отменят.

В тот момент, когда Минна уже шла по темным из-за светомаскировки улицам к бабке, к бойцам на передовую пробрался политработник из штаба. Поминутно вздрагивая от грохота запускаемых немцами «люстр», он лихо заявил, что в атаку придется идти без артподготовки. Потому что хоть немец и дурак, но и дураку понятно, что за артобстрелом обязательно последует атака. И значит, он успеет подготовиться. А мы его обманем – атакуем без предупреждения!

– Видно, снарядов на батарее нет ни хрена, – шепнул Леве Федор, – то ли подвезти забыли, то ли еще что… Вот же суки!

Федор протиснулся вперед и, прикидываясь деревенским дурачком, зачастил:

– Товарищ комиссар, а, товарищ комиссар! А ура кричать надо будет – или мы по-тихому, чтоб не догадалися гады-фрицы?

Комиссар захлопал красными веками, пытаясь понять, следует ли ему накричать на этого разбитного и не по уставу незастегнутого бойца. Но боец так ловко держал в руках винтовку с примкнутым штыком, а в позе его было столько готовности к неожиданно резким движениям, что строгий комиссар все-таки решил улыбнуться шутке, но отметить про себя этого типа на будущее. Сказать же политработник ничего не успел, потому что в это время запел зуммер полевого телефона и был получен приказ к атаке по двум красным ракетам.

В это самое время Минна на ощупь пробралась в низкий бабкин подвал. С озабоченным видом бабка что-то кипятила в большом тазу на примусе, называемом в Баку керосинкой. От влажной духоты Минне сделалось дурно и так страшно, что она готова была бежать. Но, сделав над собой нечеловеческое усилие, осталась. Минна слышала, будто некоторые бабкины пациентки умирали от кровотечения прямо тут же на столе, в этом жутком подвале, но, внутренне робко торгуясь с судьбой, Минна радовалась, что подвергает себя такой опасности. Пусть она даже умрет, пусть, зато Лева…

* * *

Атака, в которую повел свой взвод молодой лейтенантик, быстро захлебнулась. Немцы почему-то не растерялись, а сразу же стали палить из пулеметов. Вокруг падали бойцы. И хотя в самую последнюю минуту, когда, отчаянно ругаясь от страха, Лева вслед за Федором выскочил на бруствер, он перестал бояться, стало понятно, что сейчас его убьют. Лева растерянно огляделся. Куда-то подевался только что бежавший рядом друг Федор. Лейтенантика тоже нигде не было видно. На секунду ему показалось, что он остался совсем один на этом изрытом окопами берегу, и странно было слышать выстрелы и крики. Не было ни немцев, ни русских, а были только он и Волга, которая, – он вспомнил смешной разговор с Федором, – должна была расступиться, чтобы укрыть Леву. Тут ему сделалось очень больно, так больно, что он даже не мог бы сказать, где именно у него болит. И тогда, сразу поняв что-то важное, такое большое, что не вмещалось в его разум, он побежал, потащился, пополз к воде, к спасительной воде Красного моря…

И Минне было очень больно. Она даже не представляла себе, что в этом мире существует такая боль. Боль заслонила все – и грязный подвал, и бормотанье бабки, и жуткий запах крови. На какое-то время Минна потеряла сознание, а когда пришла в себя, к ней вернулись и звуки, и запахи, и начинающая стихать боль. Она снова услышала бабкин голос:

– Это надо же, – бормотала та с непонятной Минне злобой, – двойня была, мальчишки… Взять с нее, что ли, как за двоих?..

Судьба повела себя странно. Леву среди убитых не нашли, поэтому он попал в списки пропавших без вести. А Минна до конца жизни верила, что он еще найдется, ведь не убили же, ведь не зря же она принесла свою жертву…