Текст книги "Время сурка"

Девушка, от которой я с трудом оторвал взгляд, буднично кивнула и сразу проскользнула в кабинет Риты, а высокий подошел ко мне и протянул руку.

– Ну-с, – уже серьезно сказал он, – давайте знакомиться. Я – Феликс, партнер Риты, а эта очаровательная девушка… – он оглянулся на кабинет и рявкнул так, что я вздрогнул, а стекла в окнах завибрировали: – Галка! Подь сюда, дылда! Некрасиво прятаться от новых сотрудников. Тем более что это господин писатель, значит, не сегодня-завтра напишет тебе такую рольку, что изрыдаешься вся. А может, и наоборот, все зависит от того, насколько ты его вдохновишь…

Странно было слышать, как обладатель такого невероятного баса частит и болтает, как изголодавшаяся по слушателям сплетница. Было видно, что Рите не по душе такая болтливость партнера, но отчего-то она не останавливала его и только брезгливо кривила губы. Мне самому не очень понравился Феликс. Никогда не знаешь, чего можно ожидать от такого шутника-начальника.

– Мы с Галкой только что с пэ-вэ, – продолжал Феликс. – Что за хрень, скажу я вам! Ну и людишки пошли… Павел, – вдруг обратился он ко мне, – запомните и обязательно учитывайте это в своей работе: девяносто пять процентов населения Земли – существа предельно, просто патологически, тупые. Это я вам говорю! Оставшиеся пять процентов – это люди гениальные, умные и просто нормальные…

Тут не утерпела Рита.

– Самого себя ты, надо полагать, относишь к гениям, – язвительно заметила она.

– А вот и нет! – снова гаркнул Феликс. – Я не только не гений, но и гениев рядом с собой не потерплю. Нормальность – вот в чем главное достоинство человека. Быть нормальным куда труднее, чем быть гением. С нормального человека и спрос выше. Ему никогда не простят причуд, которые легко прощают натурам ярким и творческим. Да хрен с ними, с гениями! Обязательно какую-нибудь гадость придумают, не живется им спокойно, блин…

– Феликс, дорогой, не забывай, что писатели тоже люди… э-э… не совсем обычные… – вставила Рита.

Мне вдруг показалось, что эта сценка разыгрывается специально для меня. Уж очень это напоминало знакомый сценарий про хорошего и плохого полицейского. Только вот непонятно, зачем они это делали. Уж не проверяли ли на вшивость и меня тоже? Что ж, такое вполне возможно…

Из кабинета вышла девушка по имени Галина. Спохватившись, Феликс манерно познакомил нас. При этом мне показалось, что он как будто немного ревнует ее ко мне, хотя я и слова не успел вымолвить. Только этого мне не хватало!

– Ну что ж, дорогие мои, давайте вернемся к делу!

Рита сдвинула брови, снова напомнив мне учительницу, делающую внушение расшалившемуся первоклашке.

– Я начала объяснять Павлу, что входит в круг его обязанностей. Но, разумеется, в двух словах об этом не расскажешь. Чуть позже, – обратилась она ко мне, – я познакомлю вас с наиболее удачными сценариями. Это поможет вам лучше представить себе то, чем мы занимаемся. Кроме того, вы поймете, какие приемы мы обычно используем. Но знайте, что вы совершенно не обязаны придерживаться каких-либо рамок…

– Да просто никаких рамок! – опять рявкнул Феликс. – Вон у Галки спросите, мы используем любые возможные средства, чтобы добиться нужного результата. Любые! – повторил он, покосившись на Галю, и я чуть было не хмыкнул вслух, на секунду представив себе, что он имеет в виду. – В общем, пишите, фантазируйте сколько угодно. Всё исполним! Но глядите: если сценарий окажется затратным, а результат незначительным, то вычтем из зарплаты!

Феликс оглушительно расхохотался, Рита покачала головой, давая понять, что все это – неуместная болтовня, а красавица Галя пожала плечами, дождалась, когда Феликс отсмеется, и сообщила, что устала и поэтому отправляется домой спать: завтра ей вместе с Генкой ехать в Манхэттен… Голос у нее оказался низкий, с легкой хрипотцой, как будто принадлежал не молоденькой девушке, а пожилой тетке с прокуренными легкими. Да что это у них тут происходит, подумал я…

– Погоди! – опять безжалостно рявкнул Феликс. – Я тоже еду! Устал как собака! Отчет для заказчика завтра составлю, ну его к черту, надоел… А вы тут работайте, работайте…

Одной рукой подхватив под руку Галю, а другой помахав нам с Ритой на прощание, Феликс исчез за дверью. В холле сразу стало пронзительно тихо. Я поднял глаза на Риту, которая, казалось, погрузилась в размышления, все еще не сводя глаз с двери.

– Да, так вот, – собираясь с мыслями, наконец заговорила она, – значит, сценарии… Ну да, сценарии… А знаете что? Я вот о чем подумала: пожалуй, не стоит ограничивать вашу фантазию рамками уже осуществленных пэ-вэ. Нет, мы с вами поступим по-другому. Представьте, что вы пишете сценарий для голливудского фильма с многомиллионным бюджетом и можете использовать все что угодно – массовку, компьютерную графику, съемки с воздуха и под водой, кровавые драки, постельные сцены… В общем, вы меня понимаете. Главное, чтобы сценарий служил своей основной цели. Если ваша фантазия покажется нам чрезмерной и трудновыполнимой, поверьте, это будет легко исправить. Она перевела взгляд на дело Шумкина, которое я все еще держал на коленях.

– Вообще-то вся документация существует в виде компьютерных файлов, но мне как-то привычнее иметь дело с бумагой. Да и надежней… Что касается Шумкина, тут все предельно просто. Я уже упомянула про комплекс «Агент ноль-ноль-семь». Так вот, этот комплекс состоит из семи ступеней, а именно, – Рита для наглядности стала загибать пальцы: – отношение к деньгам, к славе, к сексу, к чужим успехам, к хорошей еде, умение держать себя в руках и, наконец, отношение к труду…

Рита лукаво смотрела на меня, как будто рассказала смешной анекдот и ждала моей реакции. Я вновь мысленно пересчитал ступени, и тут до меня дошло. Да это же…

– Да-да, – подтвердила Рита, – именно так. Семь смертных грехов…

– Но ведь, – растерянно промямлил я, – это христианские…

– Вот именно, дорогой мой, вот именно! Вы никогда не задумывались, почему, собственно, из всего многообразия человеческих грехов были выбраны и названы смертными только эти семь? Ведь не случайно же?

– А если, – спросил я, чувствуя, как меня охватывает азарт, – проверяемый окажется безгрешным? Не поймается ни на одну из предлагаемых провокаций…

– Такого, – жестким тоном заявила Рита, – еще никогда не случалось. Чаще всего у клиента оказывается склонность к двум-трем грехам, и по их комбинации можно сделать вывод, достаточный для того, чтобы заказчик составил себе представление о личности проверяемого. Несколько раз в нашей практике мы имели дело с клиентами, которые показали все семь крестов. Это тоже наш жаргон, уж простите. То есть все семь ступеней проверки дали положительный результат. Знаете, это совсем особые люди, к которым нельзя подходить с обычной меркой… Согласитесь, семь смертных грехов – это впечатляет. Полагаю, что человек, показавший семь минусов, куда менее интересен как личность. Да и для нужд заказчика он может оказаться неподходящим.

Рита снова замолчала, словно ожидая моего ответа. Я размышлял о том, что моя работа отныне будет заключаться в создании сценариев провокаций, перед которыми не так-то просто устоять. Потом вспомнил красавицу Галю и подумал, что было бы, если на вшивость проверяли меня…

С улицы донеслись звуки сирены. Рита замерла, подошла к тому окну, из которого была видна Брайтон-Бич авеню, коротко взглянула и расхохоталась. Знаком подозвала меня и указала пальцем в ту сторону, откуда поднимался густой дым. Звуки сирены приблизились и усилились. Я увидел, как по узкой улице пробираются две красные пожарные машины.

– Пожар, – странным тоном произнесла Рита. – И знаете, что горит? Медицинский центр доктора Коца! Подожженный, должна заметить, самим доктором. Чистая работа, не правда ли?

Я ошеломленно кивнул.

Глава пятая
До

Я начал работать в журнале, и эта работа мне нравилась. Что касается романа, то у него, похоже, была собственная судьба. Он жил какой-то своей потаенной жизнью. Или это только казалось, потому что мысленно я продолжал дописывать его, вставлять новые эпизоды из жизни деда с бабкой, а потом и родителей. Когда же пришло время рассказать о самом себе, я подумал, что по сравнению с предками живу на редкость тихой, лишенной настоящих событий жизнью. Войн, включая афганскую, я благополучно избежал, неразбериха и нестабильность наступили в России уже после моего отъезда в Америку… В общем, мое спокойное размеренное существование не нарушалось необходимостью делать трудный нравственный выбор.

Я вспоминал прадеда Вульфа и бабку Лизу и с некоторой долей зависти думал о страшных временах, в которых они жили: ведь им то и дело представлялся случай быть самим собой…

Когда после погрома все более или менее успокоилось, прадед Вульф перестал ежеминутно думать о том, что он предал свою дочь, а в сарае завелись очередные жирные каплуны, случилась новая беда. На сей раз своенравная Лиза была вроде бы ни при чем. Хотя позднее, вспоминая прошлое и пытаясь понять, за что на его долю выпали такие испытания, прадед Вульф вынужден был признать, что именно Лизе тогда пришло в голову пойти всей семьей в театр.

Дело в том, что в их городок приехала маленькая странствующая труппа еврейского театра, и все местные евреи во главе с прадедом Вульфом мучительно решали вопрос, следует ли посещать представления бродячего театра. Менее религиозная часть населения склонялась к мысли, что привезенная театром пьеса куда лучше спектаклей, которые устраивались на Пурим местными ребятишками. В общем, просвещенная общественность городка решила, что только отсталые синагогальные служки могут цепляться за отмирающие под напором современности традиции.

И тогда бабка Лиза, еще совсем молодая и принадлежавшая к этой самой просвещенной общественности, потащила всю семью в театр. Вернее, она собиралась пойти на представление сама, но было понятно, что одну ее никто не отпустит. К тому же остальные братья и сестры, включая тех, кто уже успел выйти замуж и жениться, в один голос заявили, что и они не чужды новым веяниям и поэтому хотят попасть на этот заранее ставший модным спектакль. Прадед Вульф представил себе, как все его семейство, блистая нарядами, сидит в первом ряду, а женская его часть еще и обмахивается веерами, которые он недавно подарил дочерям… Подумал и согласился. Согласился, несмотря на ворчание прабабки, которое потом, когда случилось несчастье, превратилось в стенания и требования, чтобы ее немедленно накрыли саваном, потому что она все равно уже почти как мертвая…

В общем, однажды вечером все семейство отправилось в старый сарай, где крупный негоциант и, по мнению прадеда Вульфа, не менее крупный негодяй Шмуклер обычно держал мануфактуру. Помещение подмели, устроили нечто вроде подмостков и расставили рядами стулья. Мне неизвестно, какую именно пьесу давала в тот вечер бродячая труппа. Могу только предположить, что прадеду Вульфу очень нравилось, что вся его семья, на зависть многим, сидела-таки в первом ряду и дочери обмахивались-таки веерами, и даже само представление показалось ему вполне приличным. Семья вернулась домой в отличном настроении. Если бы не прабабка, которой эта затея с самого начала не пришлась по душе, прадед Вульф, может быть, и не пробудился бы ночью от дурного сна и не встал бы с кровати, чтобы пойти на кухню и напиться воды из кадушки. Позже прадед Вульф думал, что лучше бы он тогда не просыпался, лучше бы его мучили ночные кошмары. Потому что с тех пор в кошмар превратились его дни…

Но он проснулся, почувствовал жажду и, кряхтя, отправился на кухню. Посреди кухни стояла его дочь Софа, полностью одетая, и держала в руке узелок с вещами. Прадед Вульф сначала ничего не понял и решил было, что Софа откуда-то вернулась в такое позднее время. Это было бы страшным, неслыханным делом для приличной еврейской семьи, но действительность оказалась еще страшнее. Наверное, поэтому прадед Вульф повел себя так странно. Когда обнаруженная отцом красавица Софа объявила, что уходит из дому, потому что ее приняли в труппу того самого театра, он не поднял шум и не разбудил жену, как опасалась дочь. Может быть, он не сделал этого потому, что понимал: жена больше никогда не даст ему покоя. Но, скорее всего, он просто растерялся: даже во время погрома он знал, что сохраняет власть над семьей, – и вдруг его красавица-дочка, которую он намеревался вскорости выгодно выдать замуж за сына негодяя Шмуклера, навлекает на него такой позор. Ведь всем известно, каковы нравы в актерском мире, да и вообще дочери не должны убегать с бродячим театром, пусть даже и еврейским…

В общем, прадед Вульф растерялся, и как будто чья-то рука, безжалостная и твердая, сжала ему горло. Вот как, оказывается, легко детям пойти против его воли… Должно быть, Софа обладала не менее твердым и упрямым характером, чем Лиза. В противном случае, увидев отца, всегда такого уверенного и властного, а сейчас растерянного, даже жалкого, она осталась бы дома. Но Софе шел семнадцатый год, она была молодой и потому жестокой; кроме того, она была твердо уверена, что впереди ее ждет необыкновенная судьба. Забегая вперед, могу сказать, что это один из немногих случаев, когда судьба оказалась еще более удивительной, чем могла себе вообразить еврейская девочка из глухой украинской провинции. Более того, возможно, именно ее бегство позднее спасло семью от гибели в нацистских печах.

Прадед Вульф, конечно, и представить себе не мог, что ждет его дочь. Он думал о своем позоре и о том, что теперь всю оставшуюся жизнь ему придется притворяться перед женой, делать вид, что ничего не знал о бегстве Софы. И еще он думал о том, что скажет соседям…

А Софа, стоило ей закрыть за собой дверь, совсем забыла о несчастном отце. Ее ждала большая красивая жизнь! Трудно сказать, сколько времени она ездила по городам и весям с труппой бродячего театра. Можно предположить, что ей пришлось испытать. Я уверен, что все испытания и унижения только закалили ее характер и научили пользоваться своей красотой и молодостью. Ибо нравы бродячих актеров и в самом деле были довольно свободными, в этом прадед Вульф не ошибался. Он только не мог предположить, что его дочь вполне освоится в этом мире и сможет извлечь пользу из того, чем довольно щедро одарил ее Бог. И речь не только о ее довольно посредственном голосе…

Незадолго до Первой мировой войны, когда Софа окончательно разочаровалась и устала от бродячей актерской жизни, она недолго думая сбежала из труппы с красавцем румыном, обещавшим ей все блага мира и ангажемент в знаменитую парижскую Гранд-опера в придачу. Софа прекрасно понимала, что, скорее всего, румын врет, кроме того, он был нечист на руку. Но он помог ей избавиться от надоевшей рутины, от полуголодного и уже невыносимого существования актрисы бродячего театра. И самое главное, у нее был легкий характер, потому ее мечта о прекрасном будущем не только не съежилась от грязной изнанки настоящего, а, наоборот, казалась еще привлекательней. Ну и потом… Софе всегда нравились черноволосые и черноглазые мужчины с крупным носом и жесткой щетиной на щеках.

Так Софа попала в Париж. Румын, конечно, оказался воришкой средней руки, который рассчитывал, что красота Софы поможет ему проворачивать всякие темные дела. Но Софа была девушкой из приличной еврейской семьи. Когда она вышла на свое первое дело и ей пришлось отвлекать внимание французского офицера, она натерпелась такого страху, что полученная в конце концов пачка франков показалась ей ничтожным вознаграждением за пережитое. Да и потом ей все время хотелось оправдать свой побег из дома какими-то серьезными жизненными успехами. Как это ни странно, но она не забывала о семье, да и глаза отца в тот момент, когда навсегда закрывала за собой дверь, тоже, оказывается, запомнила. К тому же Софа была убеждена, что ее воспитание и амбиции несовместимы с карьерой вульгарной воровки. Иными словами, Софа обладала пусть своеобразным, но стержнем.

Она ушла от румына и после нескольких дней лихорадочных поисков работы устроилась певичкой во второразрядное заведение где-то в районе Трокадеро. Жизнь входила в свою колею, и Софа даже подумывала было, не отправить ли письмо родным с рассказом о своем удивительном успехе в Гранд-опера, о поклонниках и цветах, о ресторанах и бриллиантах, о прочих признаках счастья, успеха и достатка, которые, как ей представлялось, помогут получить прощение отца и вызвать зависть остальных родичей. Может быть, она даже написала бы им, что познакомилась с самим бароном Ротшильдом, о котором отец отзывался с превеликим уважением. Хотя это, наверное, было бы все-таки слишком…

Однажды летом, когда Софа, получив порцию жидких аплодисментов от распаренных духотой посетителей, уже собиралась уйти за кулисы и выпить там наконец холодного пива, она заметила сидящего за ближним столиком мужчину, не сводящего с нее глаз. По ее молниеносной оценке, он вряд ли принадлежал к местным бездельникам-бульвардье – основным посетителям их заведения. Судя по дорогому костюму и бриллиантовым запонкам – если они, конечно, настоящие, – эта рыбка была совсем из другого пруда, и оставалось только гадать, что могло занести ее сюда.

Заметив взгляд Софы, мужчина смущенно улыбнулся и неловко развел руками, приглашая ее к своему столику. Вообще-то хозяин заведения строго-настрого запрещал певичкам подсаживаться к посетителям без его ведома, но бриллианты на запонках – если только они настоящие – ослепительно сверкнули и окончательно решили дело.

Бриллианты оказались настоящими. Мустафа Валид-оглы до недавнего времени был довольно скромным торговцем в небольшом предместье маленького города Баку. Вернее, город был маленьким до того момента, как компания Нобеля начала там промышленную добычу нефти. С тех пор он сильно изменился. Изменились и его жители. Оказалось, что нефти вокруг много, и довольно часто владельцы крохотных – безводных и потому никому не нужных – участков земли становились миллионерами-скоробогатеями, потому что работники Нобеля охотно скупали такие нефтеносные участки и платили за них довольно щедро.

Одним из счастливцев оказался и Мустафа. Из пробуренной на его земле скважины забил мощный нефтяной фонтан. По своим убеждениям Мустафа был достаточно современным человеком. Получив крупную сумму за участок, он стал партнером другого бакинского миллионера, Тагиева, и начал активно приобщаться к европейскому стилю жизни. По мнению большинства новых знакомых Мустафы, самым подходящим для этого местом был Париж. Мустафа отправился во Францию. Но, попав в Париж, он растерялся. Что и понятно: это было его первое путешествие за пределы Азербайджана, к тому же французского Мустафа не знал; он и на русском-то объяснялся с трудом. Да и вообще он еще не успел привыкнуть к своему внезапному богатству и не понимал, как им распорядиться в свое удовольствие. Тем не менее, оказавшись в большом незнакомом городе, он ухитрился снять себе номер в дорогой гостинице неподалеку от вокзала, а потом отправился в ресторан, где заплатил сумасшедшие деньги за дюжину устриц, которые побоялся попробовать, и шампанское, показавшееся ему нестерпимо кислым.

Немного потерянный, он долго бродил по улицам, где за весь вечер не встретил ни одного знакомого лица, и вдруг почувствовал, что ему никогда не стать своим в этом холодном чужом городе, никогда не выучить этого журчащего языка… да и вообще, Мустафе вдруг остро захотелось домой. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы тут же не отправиться на вокзал. Черт возьми, думал он, это же Париж, город греха, как будто созданный для развлечений… Что скажут друзья, если он вернется, пробыв в Париже всего один день и даже не прикоснувшись к тем соблазнам, которые, по словам друзей, просто рассыпаны здесь на каждом шагу.

Так Мустафа попал в заведение, где пела Софа. Она понравилась ему сразу, потому что была достаточно красива, но еще и потому – и это, наверное, главное, – что в тот момент исполняла не модный французский шансон, а какую-то русскую песню. Поняв, что перед ним девушка из России, азербайджанец Мустафа сразу почувствовал в ней единственное родное существо, с которым в этом городе тоскливого одиночества можно хотя бы разговаривать. Мне кажется, он и сам не очень понимал, для чего приглашает Софу за свой столик. По крайней мере, у него и в мыслях не было покупать такую девушку на ночь. Софа же своим обостренным в житейских передрягах умом быстро сообразила, что этот застенчивый богатый азербайджанец – ее долгожданный шанс и было бы просто преступлением им не воспользоваться.

Они голубками упорхнули из заведения и отправились гулять. Теперь Париж не казался Мустафе таким холодным и чужим! А Софа точно знала, в каком направлении вести этого милого простака не только по городу, но и по жизни. Позже Софа признавалась, что тоже увлеклась Мустафой, хотя тут же оговаривалась, что уже и сама не могла бы сказать, какую роль в этом увлечении сыграло кольцо с крупным бриллиантом чистой воды, купленное для нее Мустафой в первый же вечер в ювелирной лавке на улице Ришелье, где-то в районе Фоли-Бержер.

Софа была потрясена, когда уже на следующий день влюбившийся без памяти Мустафа сделал ей предложение. Она рассчитывала всего лишь слегка потрясти этого толстосума во время его парижских каникул и никак не ожидала такого поворота событий. Правда, в Баку у Мустафы уже была одна жена, но по законам шариата ему не возбранялось иметь как минимум четырех, при условии, что он в состоянии их обеспечить. Мустафа был в состоянии обеспечить целый гарем. Кроме того, он тоже был черноволосым и черноглазым…

Недолго думая Софа ответила согласием, и они, славно погуляв напоследок по Парижу, отправились в Баку. Город несколько разочаровал уже отвыкшую от провинциальной жизни Софу. Впрочем, положение второй и горячо любимой жены миллионера компенсировало многие недостатки. Первая жена, тихая, услужливая и некрасивая, была кем-то вроде служанки: она вела дом и не смела даже глаза поднять на Софу. Кроме того, в городе имелся русский драматический театр. Со времен своего актерства Софа любила театр, но теперь, разумеется, была в нем только зрителем. А куда еще, кроме театра, она могла надеть свои украшения? Ведь бриллиантовое кольцо из лавки на улице Ришелье стало только началом той коллекции драгоценностей, которыми миллионер одаривал свою драгоценную жену. Софа, смеясь, рассказывала потом, что Мустафа, хоть и причастившийся европейской культуре, в свободное время предпочитал играть в нарды в чайхане, поэтому на спектакли ей приходилось ездить одной. Правда, из-за количества бриллиантов, которые она считала нужным надевать для выхода в свет, рядом с ее экипажем обязательно трусил городовой. Так Мустафе было спокойней.

Наконец-то Софа получила то, о чем еще недавно и мечтать не смела. Когда-то она наивно думала, что ее отец – богатый человек. Только теперь она поняла, что такое настоящее богатство. Решила было написать родне, но передумала. Несмотря на все его миллионы, Мустафа все-таки не был бароном Ротшильдом. Нетрудно было предсказать, как отнесется прадед Вульф к ее скоропалительному союзу с иноверцем, да еще и в качестве второй жены. А потом началась Первая мировая война, во время которой Мустафа разбогател еще больше. Поскольку ездить в Европу стало опасно, они путешествовали по Востоку. Однажды Мустафа взял Софу в деловую поездку к бухарскому эмиру. Эмир был вполне просвещенным человеком, но Софе все же пришлось разместиться в гареме вместе с женами эмира. Это было даже занятно, как будто она оказалась в сказке из «Тысячи и одной ночи»: евнухи, кальяны, фонтаны, ковры… В общем, тот самый восточный колорит, вкус к которому ей удалось отбить у самого Мустафы.

Вскоре до Баку добралась революция. Правда, англичане, не желая отдавать России лакомый нефтяной кусок, быстро расстреляли комиссаров, но и сами не удержались у власти. Началась пора безвластия и погромов, на сей раз армянских. Софа всегда вспоминала то время со смешанным чувством – впервые в жизни при погроме ее еврейство гарантировало ей относительную безопасность. Хотя дом Мустафы и так прекрасно охранялся боевиками из «Мусавата».

Карусель смены власти, уличных митингов, переходящих в бои, и боев, оканчивающихся митингами, настолько опротивела жителям города, что они с воодушевлением встретили вступившую в город 11-ю армию красных. Спустя семьдесят лет эта история повторится почти буквально: в потрясенный количеством пролитой армянской крови Баку конца восьмидесятых войдут войска Советской армии… А тогда ни Мустафа, ни Софа еще не знали, что большевики всерьез решили избавиться от богатых, сделав всех одинаково бедными. Но вскоре после окончательной победы советской власти Мустафа был приглашен в Чека, где ему доходчиво объяснили, что его нефтяные промыслы теперь принадлежат народу и что в течение двадцати четырех часов он должен сдать все деньги и драгоценности, а иначе… Молодой чекист в неказистой кожанке, председатель Комиссии по экспроприации, выразительно похлопал по деревянной кобуре маузера. Мустафу отпустили домой в сопровождении двух солдат, чтобы думалось ему в правильном направлении.

И Мустафа действительно задумался. Он уже понимал, что придется расставаться с деньгами. За все эти годы он так и не привык к богатству, поэтому денег ему было не жалко. Но вот драгоценности… Как он может отнять у Софы ее бриллианты?! Что она о нем подумает?.. И тогда у Мустафы мелькнула новая мысль. Этот молодой чекист почти наверняка еврей. Что если Софа пойдет к нему и попробует договориться? В конце концов, они единоверцы. Тем более что все остальное он, Мустафа, был готов отдать добровольно…

Несмотря на практический ум и знание своих единоверцев, Софа тоже решила, что сможет договориться с чекистом. Она оделась поскромнее и отправилась прямо в Чека – в большой дом, недавно отнятый у сбежавшего богача Тагиева. Молоденький чекист действительно оказался евреем. Более того, это был Арон, тот самый сын негодяя Шмуклера, за которого прадед Вульф когда-то собирался выдать Софу. Софа обрадовалась. Но разговор с Ароном получился тяжелым. Софа вспомнила, как еще дома он, правда за глаза, обвинял своего отца в религиозном фанатизме. Но сам, по мнению Софы, стал еще большим фанатиком. Только служил он другому богу. Пришлось применить все известные ей способы убеждения – от напоминания о родственниках, от которых Арон давно и решительно отказался, до демонстрации содержимого ее глубокого декольте.

Трудно сказать, что повлияло на решение Арона, но он вдруг смилостивился, перестал выкрикивать бессмысленные, с точки зрения Софы, лозунги, которыми и без того был обвешан весь город, и сказал, что так и быть, обыска в ее доме производить не будут. Тут он многозначительно посмотрел на Софу и вполголоса добавил, что у нее есть три дня. Именно три, потому что его, Арона, переводят в Москву, а его место займет один грузинский товарищ. Он этого товарища немного знает и потому настоятельно советует Софе с мужем… как бы это правильнее выразиться… в общем, уехать из Баку. Хоть на Украину, хоть еще куда. Тем более что муж Софы, кроме всего прочего, был активным членом буржуазной партии «Мусават»…

Дома Софа пересказала весь разговор Мустафе. Ехать на Украину к родственникам было далеко и опасно. Куда проще было перейти границу с Ираном, до которой рукой подать. В Иране у Мустафы оставались серьезные знакомства и связи. Кроме того, в Тебризе жили родственники.

Когда они с Мустафой уходили ночью из дома, глаза остававшейся первой жены напомнили Софе глаза отца. Она поежилась, но отогнала от себя это видение. Тем более что у нее в корсете были зашиты все подаренные мужем бриллианты. Нужно было спасать и их, и мужа. А кто тронет никому не нужную немолодую азербайджанку? Решили, что она назовется прислугой, большевики таких любят. Тем более что это было почти правдой.

Путей в Иран было два – по морю и по суше. Морем добираться было бы куда удобней, но стоял август, пора бакинского норда, и такое путешествие на небольшой рыбацкой лодочке было просто опасным. Более крупные суда были экспроприированы большевиками. Поэтому решено было отправиться в путь сначала на извозчике за город, на юг, до Биби-Эйбата, а потом… потом уж как-нибудь. Софа взяла с собой только самое необходимое, но когда они добрались до небольшого селения, за которым, по уверениям Мустафы, начиналась территория Ирана, на Софе не осталось ничего, кроме платьица, под которым находился заветный корсет, и стоптанных туфель. Мустафа выглядел не лучше. Соломенное канотье, которое он зачем-то надел в дорогу, смешно смотрелось на оборванце, в которого он превратился.

Они были почти уверены, что спаслись, что терпеть осталось недолго. Поскорее бы добраться до какой-нибудь цивилизации, думала Софа, глотая горькую голодную слюну. И вглядывалась в предрассветную тьму.

Трудно сказать, откуда взялся этот красноармейский пограничный разъезд. Возможно, Мустафа ошибся в расчетах, и они все еще находились на территории Азербайджана. А может, и сам разъезд заплутал: пограничники были русскими и вряд ли знали, где тут проходит граница. Этого тогда вообще никто толком не знал…

Так или иначе, но эти здоровенные вооруженные парни, несомненно, были бандитами. Они окружили Мустафу и Софу, задали несколько вопросов, на которые супруги не смогли дать никаких внятных ответов, и быстро поняли, в чем дело. Напрасно Мустафа на ломаном русском убеждал красноармейцев, что они с Софой – местные крестьяне. Несмотря на лохмотья и измученный вид, на крестьян они походили мало. Старший из красноармейцев, перехваченный крест-накрест ремнями бугай, внимательно осмотрел Софу и усмехнулся. Софа отвела взгляд: она понимала, что может означать его усмешка. Не будь рядом Мустафы, она, чтобы сберечь бриллианты, ответила бы бугаю точно такой же. По опыту она знала, что насильники редко долго мучают женщину, особенно если она не сопротивляется, как последняя дура. Но Мустафа…

Мустафа тоже прекрасно понял, что означает взгляд русского. Они были одни посреди выжженной степи, откуда-то из-за спин бандитов показался краешек солнца, и их фигуры сразу сделались черными – как то темное дело, которое они собирались совершить… Мустафа знал, что не сможет защитить жену. Если бы у него был хотя бы пистолет… Но пистолет пришлось продать еще в Ленкорани, чтобы купить еды и оплатить услуги проводника.

– Слышь, – сказал ему главный, чуть склонившись с седла, – эта баба твоя, что ли?