Текст книги "Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире"

Другая сторона, в сущности, той же темы – вопрос о двух культурах в одной нации. Он возник на почве сугубо догматического толкования «священных текстов марксизма-ленинизма», в частности, известного утверждения В. И. Ленина, что «есть две национальные культуры в каждой национальной культуре», параллельного его же утверждению, что «есть две нации в каждой современной нации»[27]27
  Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 129.


[Закрыть]. Там, где В. И. Ленин лишь подчеркивал, как важно учитывать классовое расслоение общества, способное в определенных условиях взрывать изнутри национальное единство, схоласты пошли на абсолютизацию культурных различий между классами до такой степени, что поставили под сомнение само существование общенациональных культур.

Это была аберрация мысли тем более опасная, что какая-то доля правды в ней заключалась. В любой национальной культуре заметны социальные межи, иногда обозначенные очень явственно.

В русском обществе дворянство говорило на французском языке, наверное, бессознательно отгораживаясь от массы простого люда. В странах третьего мира французский, английский, португальский по сей день служат барьером, стоящим между привилегированными слоями и остальным обществом. Знание иностранного языка было к тому же признаком европеизации. Разрыв между культурой верхов и культурой низов в развивающихся странах породил немало острых конфликтов.

И все же такой разрыв никогда не бывал полным. Более того, великие творения литературы и искусства, созданные выходцами из привилегированных, европеизированных слоев общества, в конечном счете, приходили к народу. В своем внутреннем развитии культура разрушала классовые, социальные барьеры, одновременно расслаиваясь по уровням интеллектуальной насыщенности на жанры и направления, апеллирующие к отличающимся друг от друга скорее степенью духовного роста, чем социальным положением, категориям общества. И оставаясь, тем не менее, общенациональной. Эта реальность отнюдь не соответствовала, в сущности, мифологизированному истолкованию истории, согласно которому «поднимающийся класс» должен ликвидировать класс, находящийся у власти, а в сфере духовной жизни культуре этого класса-победителя следовало вытеснять, разрушая без остатка, как будто бы враждебную, культуру побежденного класса. Схоласты-начетчики долгое время нарочито старались не замечать того, что в обществе доминирует процесс его все большего внутреннего усложнения, своеобразной «миниатюризации» становившихся самодовлеющими социальных групп, постоянного изменения их удельного веса в национальных структурах. Такое общество нуждалось для самовыражения и самопонимания в противоречиво многообразной культуре, широко открытой внешним влияниям.

Не является ли элементом национальной культуры и то, что обычно называют характером нации? Этот термин нуждается в уточнении. Вряд ли можно, не впадая в абсурд, говорить о том, что сообщество людей, называемое нацией, обладает некоей автономной психической жизнью. Как представляется, под национальным характером понимается поведенческая модель, типичная для данного народа и обусловленная единством его сознания, общностью исторического опыта, системы надличностных коллективных представлений о мире, обществе, личности и о нормах поведения каждого человека.

И мелкий жест, и действия в трудной ситуации равно выдают этническую принадлежность человека. Есть совокупность жестов, выполняемых бессознательно, автоматически, есть манера держать голову, носить костюм, здороваться или прощаться, свойственных одному народу и совершенно чуждых другому. На индивидуальном уровне всегда возможны исключения, но, скажем, группа французских туристов резко отлична своей жестикуляцией от аналогичной немецкой группы. Хотя обычно жесты являются автоматическими, они бывают и полны смысла, выражают и эмоциональное состояние человека. Жест символичен, причем традиционность делает понятным знак, который он представляет. Этой знаковой системой каждый овладевает с младенчества, и она вместе с устной речью накладывает на личность неизгладимый национальный отпечаток.

На более высоком уровне поведение диктуется нормами этикета. Он регулирует формы отношений между людьми в зависимости от их семейного, имущественного, сословного положения и играет огромную роль в поддержании социальной устойчивости. За каждой из норм этикета стоят века опыта, века культурной работы. Он является как бы светской обрядностью, и его разрушение свидетельствует о болезненной ломке и социальных, и межличностных отношений. Нельзя забывать и того, что нормы этикета вырастают из представлений о личности и ее природе. Народная мысль, имея дело со стандартными и повторяющимися жизненными ситуациями, кодифицировала поведение, которое считала в данных ситуациях наиболее разумным. У каждого народа оно, естественно, было индивидуальным, заставляя предполагать существование национальной психики, национального характера.

Манере поведения, культуре во всех ее материальных и духовных проявлениях, общественному сознанию народа присущи черты, которые складываются в национальный стиль, всегда неповторимо своеобразный. Этот стиль – неотделимая особенность каждой нации, во многом предопределяющая ее индивидуальность.

Выдающийся русский философ А. Ф. Лосев писал:

«Индивидуальность ничем нельзя объяснить, потому что даже бесконечный причинный ряд объясняет в индивидуальности какую-нибудь одну ее сторону. Индивидуальность объяснима только из себя самой»[28]28
  Тахо-Годи А. А. А. Ф. Лосев. Жизненная и творческая судьба // Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. Москва, 1990 г., с. 686.


[Закрыть].

По всей видимости, раскрываемы лишь отдельные моменты национального своеобразия. В арабском мире символика чисел, орнаментальных знаков и цвета, понимание структуры пространства как расщепленного на светское и сакральное, общественное и семейное, восходящая к архаичному видению мира и разделению труда мужская доминанта в культуре при подавлении женского начала во многом сформировали стиль жизни и стиль культуры, где семейный замкнутый мир противопоставляется открытому, общественному, где священное, «небесное» пространство выделяется из «земного», светского, со строгой геометризацией и орнамента, и украшенных им архитектурных сооружений, с культом мужественной силы, с ритмами музыки, архитектуры, орнамента, в которых ощутимы поиски числовых «знаменателей» мироздания.

Во Франции, где темпы движения истории были стремительнее, чем на Арабском Востоке, тем не менее, национальное с достаточной отчетливостью проступает через череду стилей различных эпох. Парадоксальным образом в этом национальном стиле сочетаются почитание авторитета и бунтарство, рассудочность и склонность к эмоциональным порывам, культ независимой личности и замешенный на конформизме культ государственной власти, солнечная ясность ампира и туманная мистика готики. В строгой геометричности французских парков, в однообразной застройке буржуазных кварталов крупных городов, в помпезной пышности некоторых школ живописи проявляется одна сторона национального характера. В прозрачной нежности музыки Дебюсси, в фантасмагориях средневековых витражей, в чувственной лирике Верлена – ей противоположная. Противопоставление, впрочем, условно. Обе стороны национальной культуры сращены в различных соотношениях, дополняя друг друга и друг другу противореча.

Ощущение народом своей индивидуальности – мощный фактор национального самосознания. Многое здесь зыбко, субъективно, с трудом поддается дешифровке. Плотный слой этнического самосознания в значительной мере образовывался пережиточными коллективными представлениями, в которых противоречиво сочетаются миф и реальность. В глубочайшую древность уходят корни мифа о кровном единстве людей одной нации; не менее архаичны и мифы, питающие веру в этническое превосходство, связанные с представлениями о божественном происхождении народа, об его избранности. Провозглашение нации священной доводит до предела процесс подобного самообожествления.

Нация – одно из тех громких слов, которые люди слишком охотно наполняют мистическим содержанием. Оно ставится ими в ряд со словами родина, народ, кровь, род или, из более современного лексикона, класс, партия, Государство и многими-многими другими, которые то появляются в этом ряду, то из него выпадают. Их реальный смысл обычно размыт, да он и не слишком важен: в сущности, перед нами – звуковые символы, своего рода слова-иконы, перед которыми преклоняют колени, не слишком внимательно к ним приглядываясь или, в данном конкретном случае, прислушиваясь. За них многие готовы отдать жизнь, но мало тех, кто способен их объяснить. А ведь если вдуматься, сам термин «нация» скорее можно бы сравнить со старым лопающимся мешком; так много разного, несовместимого туда затолкнуто. Вот уже не одно столетие история тащит за спиной этот мешок, не решаясь ни отбросить в сторону, ни разобрать его содержимое.

Теперь же, когда термин «нация» прочно закрепился в общественном сознании, уточнить его содержание стало вдвойне непросто. Там, где требуется честный анализ, общественное мнение настаивает на пиетете, исключающем саму возможность такого анализа. Напротив, руки демагогов оказываются развязаны. Им удобно оперировать понятиями, смысл которых четко не определен.

Из пропасти в национальном сознании между реальностью и мифом зачастую вырываются бешеные националистические страсти. Ярость и злоба всегда присущи попыткам подогнать действительность под мерку мифа. Нужны ли примеры? Один из них – поистине поразительные высказывания ныне умершего грузинского политического и культурного деятеля З. Гамсахурдиа на митинге в селе Ахалсопели Кварчельского района Грузии, где собравшиеся, в частности, услышали:

«Кахетия всегда была демографически самым чистым районом, где грузинский элемент всегда преобладал, всегда властвовал. Сейчас же там так устроили дело, что мы в раздумье: как спасти Кахетию? Тут татарство поднимает голову и тягается с Кахетией, там – лекство, там – армянство, а там еще осетинство, и они вот-вот проглотят Кахетию. Вот что нам сделали эти коммунисты, эти предатели. Продали, за деньги продали этот наш любимый, святой уголок, Кахетию, эту родину героев, родину святых продали, продали чужеродцам, и сегодня мы стоим перед катастрофой».

Далее З. Гамсахурдиа воскликнул:

«Сила на нашей стороне, грузинская нация с нами, и мы расправимся со всеми предателями, всех призовем к надлежащему ответу и всех злых врагов, приютивших негрузин, выгоним из Грузии»[29]29
  «Известия», 10.11.1990 г., Москва.


[Закрыть].

Миф о «демографически чистом» крае, о «чистой» расе, очевидно несостоятельный, обернулся в данном случае требованием расправ над чужаками, насильственного очищения Кахетии от чужеродных элементов, якобы представляющих угрозу для грузинской нации. Толпа бешеным ревом одобрила речь оратора.

Сцена типичная для переживаемого миром времени.

Свобода выбора или предопределенность

Нельзя не задуматься над тем, как общественная мысль «видит» нацию, какое содержание вкладывает в это понятие. И не оказывает ли это видение влияние на политических деятелей, теми, может быть, до конца не осознаваемое?

В мышлении многих народов слово «нация» постепенно начало наделяться чуть ли не мистическим значением. Процесс ее «обожествления» происходил стихийно, проявляясь по-разному в различных культурных средах. В третьем мире в ходе борьбы за независимость революционная пропаганда утверждала, что освобождение нации откроет перед массами путь к процветанию, и нация провозглашалась самодовлеющей ценностью. Во многих странах Африки, завоевавших независимость, был создан культ нации-государства, где государством обеспечивалось единство нации, а волей нации освящалась деятельность государства.

Одновременно провозглашалось, что интересы нации превыше интересов личности, превыше интересов отдельного человека. Повсеместно в общественном сознании закреплялся крайне мифологизированный образ нации, или, вернее, Нации.

Из глубочайшей древности выплывали представления, казалось бы, давно преодоленные и отброшенные человеческой мыслью. Одним из основных, если не главным, признаком нации утверждалось ее якобы объективно существующее кровное единство. Защита «чистоты» крови, т. е. прекращение всех контактов с «инородцами», приобретала чуть ли не религиозный смысл, вызывая вспышки общественной истерии в случаях нарушения, особенного сексуального. Другой столь же «священный» признак нации – «чистота» ее исторической территории. Она оберегалась всеми доступными средствами от чужаков-переселенцев, от всех людей иной культуры, само присутствие которых на национальной почве ее «оскверняет».

Священно и время нации – ее история. Попытки объективно, трезво оценить национальное прошлое, как правило, вызывали болезненную реакцию, и колья запретов, образующих плотную изгородь вокруг национальных «святынь», увенчаны многочисленными черепами жертв.

Субъективное представление народа о нации насыщено колоссальным эмоциональным содержанием, а реакция на реальное или кажущееся нарушение священных принципов чистоты крови, территории и времени обычно напоминает реакцию глубоко религиозных людей на святотатство, на тягчайший грех. И в том, и в другом случае возникало впечатление, что нарушителем поставлено под угрозу благополучие народа, разрушается система его духовной безопасности, подтачивается его внутренняя сила.

Если образ нации, складывавшийся в общественном сознании, расходился с действительностью, то сплошь и рядом приходилось наблюдать не ретуширование картины, а отрицание действительности, ее отбрасывание. Французский социолог Э. Морэн, изучавший субъективные аспекты национального процесса, писал, в частности, о противоречии реальности с мифом кровного единства:

«Что касается расового единства, то смешение рас в Западной Европе еще до образования наций не смогло превратить его в фактор национального объединения. Но национальное чувство является столь глубоко матри-патриотическим, что выступает как чувство кровного единства, вызывающее к жизни расистскую мифологию». По мнению ученого, в сознании народа «нация образует «расу» не в биологическом, а в культурном смысле этого слова, если такое возможно. Ибо подпитывающее его семейное начало нисходит к прошлому, к подлинно клановому пласту, чтобы общаться и воссоединиться с длинной чередой предков». При этом, в отличие от архаического клана, у которого лишь один предок-основатель, нация может основываться снова и снова чередующимися друг за другом «отцами отечества». «Это религия, которая может обладать собственным пантеоном», – писал Э. Морэн о национальном самосознании[30]30
  Morin, E. Formation et composantes du sentiment national. – «Communications», 45/1987, Paris.


[Закрыть].

Наблюдения ученого выявляют важность иррационального, мифологического начал в народных представлениях о природе этноса. Но, думается, выделенные Э. Морэном факторы – лишь часть более широкого круга идей. При всей важности чувства этнической однородности вряд ли допустимо упускать из виду и такие аспекты народного видения этноса, как языковое, культурное, территориальное единство, наконец, чувство национальной солидарности или общности исторических судеб. Как ни мифологизированы, как зачастую ни фантастичны эти представления, их влияние на народ, на его эмоциональные реакции и поступки всегда оказывается сильным.

Сакрализация общественным мнением собственного представления о нации приводит к тому, что сам термин оказывается чем-то вроде «священной коровы», неприкасаемым, не подлежащим критике. Каждая этническая группа спешит провозгласить себя нацией, словно бы в результате что-то коренным образом изменится в ее положении. Одно из проявлений такой психологии – усилия отодвинуть время превращения родного этноса в нацию – возможно дальше в глубь веков. И такие стремления обнаруживает не только массовое сознание, но и ученые мужи, которым бы следовало с большей беспристрастностью и объективностью относиться к национальному вопросу в целом. Но нет. Пожалуй, именно интеллигенция захватила ведущую роль в сакрализации всех аспектов нации, в безудержном возвеличении всего того, что касается национального начала в жизни народа. Как только оказывался задет национальный нерв, волны иррационализма поднимались в общественном сознании тем выше, чем ослабленнее сдерживающее, критическое начало, которое, казалось бы, олицетворяет интеллигенция. Однако, как правило, та первая пьянела в шовинистическом или националистическом угаре.

Интересно сопоставить видение нации бытовым сознанием и ее определение И. В. Сталиным. Параллели до такой степени разительны, что возникает вопрос: не разработал ли Сталин свое определение с оглядкой на общепринятые взгляды? В сущности, его формулировка – это народный образ нации, с которого сорваны сакральные покровы, поспешно замененные на тогу псевдонаучности. Догматизм и статичность, характерные для сталинского текста, свойственны и представлению о нации, разработанному общественным сознанием.

И еще одна черта: ни наш исследователь, ни общественное сознание не делают попытки отличить нацию от этноса. Сталин, например, явно не видел различия двух понятий – этноса и нации. Давая определение нации, он, по сути дела, обозначал основные признака этноса. Нация же – не просто исторически особая форма развития этноса, но по некоторым важным моментам – его диалектическая противоположность.

Этнос как форма существования социума складывался в глубине веков. Его многообразие чрезвычайно, поскольку общество, приспосабливаясь к различным природным условиям, к различной исторической обстановке, образовывало группы, индивидуальность которых с ходом времени очерчивалась все более определенно. К тому же никогда не прекращалось их сращивание, их новое размежевание, образование новых этносов и их последующее раздробление. Этнос существует в движении, идущем через преодоление внутренних противоречий, через достижение все более далеких горизонтов. И само его внутреннее здоровье, степень его зрелости зависели и зависят во многом от того, как успешно и насколько свободно протекает этот процесс.

Механизм внутриэтнических противоречий никогда не останавливался, но действовал в одних условиях вяло и медленно, в других – энергично и стремительно. Постепенно он изживал остатки старых социальных структур, подводя этнос к превращению в нацию. Происходило стирание диалектальных различий в языке и выработка единого общенационального языка при одновременном образовании двуязычных и многоязычных групп там, где этнос соседствовал с другими народами. Осваивалось этническое пространство, которое получало все более прочный отпечаток этнической культуры. Вместе с тем, на его территории расселялись выходцы из соседних краев, а он образовывал анклавы на их землях. Менялось и «время» этноса: по мере того, как он ассимилировал другие народы или, напротив, сам поглощался ими, его историческое сознание заглядывало все дальше в прошлое или, напротив, постепенно оскудевало, утрачивало интерес к давним событиям, причем в первом случае видение собственной истории становилось реалистичнее, а во втором миф медленно укутывал прошлое плотной пеленой.

Качественная грань отделяет этнос от нации, и приближался он к этой невидимой грани в процессе длительного исторического развития. Когда в ходе социальных революций вчерашние подданные, отчужденные от дел страны, превращались в полноправных граждан, распоряжающихся ее судьбой, и происходила скрытая, подспудная мутация этноса в нацию. Во Франции ее первым свидетельством зрелости была Декларация прав человека и гражданина. Демократизация общества, предшествующая мутации этноса, сопровождалась и глубочайшими культурными переменами, пересмотром в этносе психологических установок, в частности в сфере межэтнических отношений. Естественно, это происходит не мгновенно.

В чем близость и в чем различие двух форм существования социума – этнической и национальной? Как это часто случается, словно растворенные в реальности, скрытые признаки и черты того или иного явления кристаллизуются в мысли философов, историков, политологов. И в прямой связи с поставленным выше вопросом нельзя не вспомнить взгляды двух выдающихся французских мыслителей – Эрнеста Ренана и Мориса Барреса.

Будучи современниками, они представляли два противоположных подхода к проблеме нации, к национализму, сформировавшиеся во французском обществе в последнюю четверть XIX века.

В книге «Сцены и доктрины национализма» Баррес провозглашал, что «национализм есть приятие детерминизма». Он утверждал: «Мы не являемся господами возникающих в нас мыслей. Они исходят не из нашего рассудка; они представляют собой ответные реакции, в которых выражаются очень давние психологические предрасположенности. В зависимости от среды, в которую мы погружены, нами вырабатываются оценки и суждения, при этом человеческий разум сработан таким образом, что мы попадаем след в след наших предшественников. Не существует личных идей; даже самые редкие идеи, даже самые абстрактные суждения, даже самые утонченные софизмы метафизики суть лишь общечеловеческие способы чувствовать и обнаруживаются у всех существ одной природы, преследуемых одними и теми же образами»[31]31
  Цит. по: Desalmand P., Forest Ph. 100 grandes citations politiques expliquees. Alleur (Belgique), 1992, p. 219.


[Закрыть].

Личность, следовательно, даже в самых своих высших духовных проявлениях существует лишь как некая пассивная крупица огромного целого – Нации. Уходя корнями в глубину веков, это целое незыблемо, оно не подвластно воле отдельного человека, отдельных людей. Напротив, оно полностью подчиняет себе личность, предопределяя саму ее природу.

Анализируя взгляды Барреса, исследователи П. Дезальман и Ф. Форест отмечали, что, в соответствии с его концепциями, каждый человек оказывается заключен в узкие рамки национальной культуры, лишенный возможности из них вырваться. Любой чужеземец мог быть лишь противником, ибо само его существование угрожало целостности Нации, в которую он не мог интегрироваться; ведь их Земля и Предки не были общими.

Позиция Ренана разительно противоположна, поскольку исходит из утверждения принципа свободы выбора. В лекции, прочитанной в Сорбонне 11 марта 1882 г. под названием «Что такое нация?», он говорил: «Нация – это душа, духовное начало. Два элемента, являющиеся, по правде говоря, одним, образуют эту душу, это духовное начало. Один – в прошлом, другой – в настоящем. Один – это совместное обладание богатым наследием воспоминаний; другой – это нынешнее согласие, желание жить вместе, решимость поддерживать ценности полученного нераздельным наследия»[32]32
  Idem, p. 224.


[Закрыть].

Развивая эти положения, Ренан заявлял: «Нация, следовательно, суть великая солидарность, образованная осознанием жертв уже принесенных и тех, которые предстоит принести впредь. Она предполагает единое прошлое; однако в современности воплощается во вполне осязаемом факте – в согласии, в ясно выраженном желании продолжать жить совместно. Существование нации является (простите мне эту метафору) каждодневным плебисцитом подобно тому, как существование личности является постоянным утверждением жизни»[33]33
  Idem, p. 225.


[Закрыть].

Вероятно, только на основе длительного опыта демократии могла сложиться концепция Э. Ренана. И все же есть в его утверждениях элемент преувеличения. Если бы нация была равнозначна с государством, его мысли выглядели бы правомернее. Однако от этнического самосознания невозможно освободиться с такой же легкостью, как от паспорта или гражданства. Это обнаруживается прежде всего у народов, состоящих в значительной части из переселенцев. В современном израильском обществе сохраняются разительные различия между выходцами из России, Грузии, арабских стран, из Западной Европы. Они – пленники своего прошлого. В США иммигранты тяготеют к образованию этнических общин, лишь медленно врастающих в инородную национальную среду. Это явление едва ли не повсеместное.

Впрочем, еще большим преувеличением является детерминизм концепции Барреса, призванный оправдать культ этноса и подчинение личности этому культу. Гуманизация общественных отношений, ведущая к тому, что права человека наполняются все более реальным содержанием, расшатывает сами основы власти этноса над человеком и его сознанием. Однако заблуждения двух мыслителей позволяют увидеть в двух подходах более ясно и четко отражение двух исторических тенденций: проявление этнического начала в случае Барреса и национального – во взглядах Ренана. В двух концепциях выразилось, в одном случае, древнее представление народа о природе своего единства и соотношения этноса и личности, а в другом – новое видение национальной общности и новое представление о месте личности в этой общности.

Вместе с тем, если вдуматься в концепцию Ренана глубже, нельзя не заметить и ее слабостей. Прежде всего, нация в его представлении как бы лишается какого бы то ни было этнического содержания. Действительно, в глазах мыслителя она встает сообществом сограждан, этническое происхождение которых, строго говоря, не имеет ни малейшего значения. Но разве реальна такая картина? Разве история нации не является продолжением истории одного или нескольких этносов?

Ответ очевиден. Более того, этот «надэтнизм» нации оборачивается, скажем, в случае Франции господством французского этноса, влившись в который и должны отрешиться от своей этничности различные национальные меньшинства. Но, естественно, не национальное большинство, что было бы абсурдно. Думается, решительная и последовательная политика ассимиляции национальных меньшинств, энергично осуществлявшаяся во Франции различными правительствами, была очевидным практическим применением концепции Э. Ренана. Как было логичным и ущемление этнических притязаний этих меньшинств, поскольку в их требованиях автономии, права образования на родном языке и других усматривались поползновения на некие особые этнические права, а следовательно, некий расистский дух, противоречащий принципу полного равенства прав сограждан в единой нации вне зависимости от их этнического происхождения. Такие поползновения решительно пресекались. И на практике великий демократический принцип мог привести и приводил к серьезному ущемлению демократии.

В ряде стран Африки концепция французского мыслителя в несколько переработанном виде стала теоретической основой государственного строительства. Его взгляды, «освобождающие» идею нации от этнического содержания, приобрели особую популярность среди политиков, действующих в полиэтническом обществе, там, где нет служащего полюсом притяжения исторически доминировавшего этноса.

Отцом теории нации-государства был выдающийся государственный деятель Африки, талантливый поэт Леопольд Седар Сангор. Излагая свои взгляды по этому вопросу, он писал:

«Именно государство воплощает волю нации и обеспечивает ее устойчивость». Он же подчеркивал, что «только деятельность государственных властей способна объединить наши различные народности в единый народ, в единое сообщество, в котором каждая личность самоотождествляется с коллективом, а тот – со всеми своими членами»[34]34
  Цит. по: La Pensee politique d`Ahmadou Ahidjo. Monte-Carlo, 1968, p. 324.


[Закрыть].

Развивая эти идеи, президент Камеруна А. Ахиджо в 1964 г. писал:

«Национальное единство означает, что на национальной строительной площадке нет ни эвондо, ни дуала, ни бамилеке, ни булу, ни фульбе, ни баса и т. д. и т. д., но везде и всегда – только камерунцы»[35]35
  Op. cit., p. 22.


[Закрыть].

Сторонники теории нации-государства отмечают, что, поддерживая государство и его стратегию развития, отдельные народности срастаются в единую нацию. Властью в африканских странах разработан сложнейший механизм распределения государственных должностей, политического влияния, экономических преимуществ среди различных этносов, способствующий их дальнейшему сплочению. Важным фактором единства служит также языковая общность элиты: интеллигенция, государственные служащие, деловые люди, да и широкие слои населения используют как средство межэтнического общения язык вчерашней метрополии, огромным плюсом которого является, в частности, то, что его нельзя применить как орудие закрепления политического и культурного господства ни одного из местных этносов.

Изучавший проблему исследователь Коджо Гуену подчеркивал, что идея принадлежности к единой нации-государству пустила корни в сознании людей многих африканских стран. По его наблюдению, «уроженцы каждого нового государства разделяют на международном уровне с большей или меньшей убежденностью чувство принадлежности к одной и той же правовой целостности, а в результате обладают чем-то для них общим. Хауса, как игбо или йорубы, называют себя нигерийцами и гордятся принадлежностью к великой стране. Бариба и фоны Бенина назовут себя бенинцами; бамилеке, эвондо и дуала Камеруна считают себя камерунцами и как таковые будут иметь дело с сенегальцами, угандийцами или ганцами»[36]36
  Huenu C. La Question de l`Etat et de la Nation en Afrique. «Presence africaine», 127/128,1983, Paris, p. 338.


[Закрыть].

Вместе с тем ученый прекрасно видит зыбкость этого чувства. Он задается вопросом: «Что же препятствует прочному укоренению сознания национальной принадлежности?» И отвечает:

«Кажется, это сильное этническое самосознание, которое зачастую опирается на чувство социокультурной солидарности, существовавшее еще до колонизации»[37]37
  Op. cit., p. 338.


[Закрыть].

С оглядкой на это наблюдение он считает необходимым предостеречь: «Безудержный культ государства и государственных интересов представляет реальную угрозу здоровому объединению национальных индивидуальностей, поскольку скорее сдерживает созидательную энергию отдельных народов, чем направляет и объединяет ее в общем порыве»[38]38
  Idem, p. 343.


[Закрыть]. Он подчеркивает важность поиска свободы для личности и этносов, поддержания справедливости и определенного уравнивания шансов и средств к существованию этнических групп, признания законности культурных различий[39]39
  Idem, p. 345.


[Закрыть].

Очень скромные, очень ограниченные пожелания, но и они отнюдь не везде в третьем мире принимаются во внимание власть предержащими.

Нетрудно увидеть уязвимые места в концепции нации-государства, в частности, явно завышенную оценку объединительной роли собственно государства и, напротив, недооценку собственно этнического фактора.

Легко заметить, что культ государства может обернуться недемократическим пренебрежением интересами отдельных этнических групп, составляющих основу данного государства. И не раз оборачивался. В истории африканских стран уже неоднократно идея надэтнического единства становилась оправданием крутого подавления этносов, выступающих под сепаратистскими лозунгами.

Но есть ли ей практическая альтернатива? Думается, прав К. Гуену, когда обращает внимание на необходимость осуществлять теорию нации-государства на базе последовательной демократизации всей общественной, социальной и политической жизни, что позволит органично проявляться естественному стремлению различных этносов к сотрудничеству, а им самим – свободно, сознательно идти в определенных обстоятельствах на добровольное ущемление своих интересов во имя интересов всего сообщества. И ради его сохранения.