Текст книги "Два круга солидарности. Этнический и национальный факторы в современном мире"

На что же опирались подобные прогнозы? Что питало взаимную настороженность фламандцев и валлонцев в богатой, процветающей и демократической стране, где им, казалось бы, нечего было делить?

Отрицательные стереотипные представления друг о друге, несомненно, отравляли атмосферу. Одна сторона, по свидетельству корреспондента британской «Гардиан», утверждала:

«Фламандцы – трудолюбивый, северный, германский народ. Французы – народ латинского темперамента и культурные империалисты по природе». Другая сторона отвечала: «Фламандцы так устроились в этом государстве, что у них все ключи к власти»[94]94
  «The Guardian», November 1,1991, Manchester.


[Закрыть].

Свою долю яда добавляли и партии крайне правого направления – Флаамс блок (ФБ) среди фламандцев и Бельгийский национальный фронт среди валлонцев. Их влияние постепенно расширялось. В таком крупном промышленном центре, как Антверпен, кандидаты ФБ на парламентских выборах 24 ноября 1991 г. собрали 25 процентов поданных голосов. В самом Брюсселе три соперничающие крайне правые группировки получили 11 процентов голосов. В целом по стране крайне правым отдали свои голоса восемь процентов избирателей, т. е. в четыре раза больше, чем в 1987 г.

Но этот успех вряд ли следует преувеличивать. Зоны политического влияния националистических и расистских идеологий распространялись лишь на малую часть бельгийского общества, у большинства же бельгийцев крайне правые вызывали страх, смешанный с возмущением, чувство протеста.

Похоже, одной из главных причин постепенной этнизации сознания в Бельгии явилась федерализация государственно-политических структур нации в силу логики политической борьбы, отнюдь не совпадающей с логикой здравого смысла, с логикой национальных интересов.

Разделение страны на три автономные области – Фландрию, Валлонию и собственно Брюссель – благоприятствовало кристаллизации региональных интересов, их срастанию с интересами этническими. Постепенно по этническим линиям произошел раскол в крупнейших традиционно влиятельных партиях королевства – среди социалистов, христианских демократов и либералов. Отныне погоня за голосами вынуждала эти партии апеллировать не только к гражданским, но и этническим чувствам своих избирателей. К тому же, в каждой из автономных областей чиновничество связывало свою судьбу с судьбой этнической идеи.

В разделенных этнически обществах каждый факт общественной жизни пропускается через национальную призму, взвешивается на весах, мелочно оценивается с точки зрения узких групповых интересов. Какое-либо их нарушение, даже случайное, немедленно влечет за собой ответные меры. Типичный случай произошел в сентябре 1991 г. Из пацифистских побуждений министры-фламандцы заблокировали выдачу лицензий двум валлонским фирмам на экспорт стрелкового оружия и боеприпасов в государства Персидского залива на сумму в 230 миллионов долларов. Через некоторое время валлонские министры сделали невозможным заключение правительством контракта с двумя фламандскими компаниями на поставки телефонной аппаратуры стоимостью около 300 миллионов долларов. Как и следовало ожидать, этот публичный скандал породил цепную реакцию, которая, в конечном счете, привела к отставке правительства, но до того еще более отравила атмосферу межэтнических отношений в Бельгии.

Вероятно, впрочем, что и федерализация страны – лишь последствие каких-то более глубоких экономических, социальных и культурных процессов. В частности, нельзя не обратить внимание на такой факт: если несколько десятилетий назад Фландрия была сельскохозяйственной провинцией королевства, а Валлония – ее промышленным локомотивом, то сейчас роли меняются. Угольные шахты и сталелитейные заводы Валлонии устарели, приходят в упадок, тогда как во Фландрии выросли находящиеся в авангарде научного прогресса промышленные отрасли. Бурно развивается Антверпен, что облегчает экспорт промышленной продукции из Фландрии. Социальным отражением данного процесса могут служить цифры безработицы начала 90-х годов: 19,8 процента в Валлонии, 16,7 в Бельгии в целом и только 8 процентов во Фландрии. Само население Фландрии моложе валлонского и уже в силу этого динамичнее, более восприимчиво к переменам.

Бельгийский опыт должен бы служить холодным душем для тех, кто видит в создании Европейского сообщества путь преодоления существующих в Европе национальных проблем. Он подтверждает, что движение европейской истории идет в двух едва ли не противоположных направлениях: к созданию наднациональных государственных, политических, экономических, культурных структур, но одновременно к этнизации сознания входящих в Сообщество народов. Вторую тенденцию, помимо издавна действующих факторов, возбуждает и один новый мощный раздражитель: постоянный приток в западноевропейские страны экономических эмигрантов из стран третьего мира.

Во второй половине XX века в Западной Европе сложились устойчивые иммигрантские общины, насчитывавшие на рубеже 80–90-х годов 13–14 миллионов человек. Особенно многочисленными они были там, где наблюдался устойчивый экономический подъем и ощущалась острая нехватка дешевой рабочей силы. Это Германия, где в 1989 году проживало 3250 тысяч иммигрантов, Франция – 2102 тысячи иммигрантов, Великобритания – 971 тысяча иммигрантов. В отношении к коренному населению это составляло 7,5 процента в ФРГ, 7 процентов во Франции и 5,5 процента в Великобритании[95]95
  «Le Point», 7 aout 1989, Paris, p. 28.


[Закрыть].

Эти цифры столь значительны, что можно говорить о серьезном изменении этнического состава западноевропейского населения. Причем, хотя в общественном сознании континента еще бытует представление о возможности возвращения к status quo ante, произошедшие сдвиги явно необратимы. Североафриканцы во Франции, турки, югославы и африканцы в Германии, азиаты в Великобритании отныне такие же участники национального строительства, как, скажем, бретонцы во Франции или валлийцы в Великобритании.

В Западной Европе проблема иммигрантов – это проявление более общего, глобального по своему характеру противоречия между Севером и Югом, и ее острота во многом отражает напряженность этого противоречия. Миграционные потоки в значительной мере пользовались старыми руслами, возникшими раньше между метрополиями и их колониями. Во Франции поэтому наиболее крупные общины объединяют выходцев из стран Магриба и Тропической Африки, в Великобритании – из стран Карибского бассейна, из Индостана и ее бывших африканских колоний. Исключение составляет Германия, где сложились очень значительные турецкая (1481 тысяча человек в 1989 г.) и югославская (597 тысяч человек в том же году) общины.

Новые этнические меньшинства отличаются от коренных, в частности, тем, что лишены собственного пространства. Они образуют территориально разбросанные вкрапления в массе коренного населения. В то же время отчетливо обозначились зоны наибольшей концентрации иммигрантов – крупнейшие промышленные, административные и культурные центры Западной Европы. По наблюдению Х. Загладиной, свыше 37 процентов иммигрантов, проживающих во Франции, и около 24 процентов в Бельгии сосредоточены, соответственно, на территории Большого Парижа и Брюсселя (в некоторых районах бельгийской столицы они составляют до половины жителей). По данным на начало 80-х годов, в Англии 50 процентов иммигрантов проживали в десяти крупнейших городах страны, в Лондоне их доля в городском населении достигала 15 процентов[96]96
  Загладина Х. Национально-расовые отношения в странах Запада. – «Мировая экономика и международные отношения», № 6,1989 г., Москва, с. 117.


[Закрыть].

В ряде городов появились районы, заселенные только или почти только одними иммигрантами. Это настоящие гетто, где переселенцы живут в соответствии со своими традициями и привычками. Как правило, одновременно это и зоны социального бедствия с запущенным жилым фондом, со школами, дающими образование худшего качества, чем в других районах, с высоким уровнем преступности. Возникновение гетто явилось и результатом стремления иммигрантов жить в своем культурном мире, и следствием их отторжения коренным населением. Таким образом, сформировались крошечные территориальные анклавы новых этнических меньшинств в национальном пространстве коренного населения, что способствовало дальнейшей антагонизации их взаимоотношений. И определенно затруднило, замедлило ассимиляцию переселенцев из стран третьего мира.

Рост иммигрантских общин поставил перед западноевропейским общественным мнением ряд болезненных вопросов. Один из них – усиление социальной напряженности, довольно быстрое распространение расистских настроений, что на политическом уровне проявилось в захвате новых позиций крайне правыми партиями и различными праворадикальными группировками. К тому же продолжающийся в странах третьего мира демографический взрыв на фоне застойно тяжелого экономического положения не предвещает ослабления миграционных потоков. Напротив, следовало бы готовиться к новым, еще более высоким миграционным волнам.

В этой обстановке страны Европейского союза встали на путь ограничения притока переселенцев. На их границах выросли многочисленные административно-правовые рогатки. В рамках сообщества не раз предпринимались усилия по координации позиции двенадцати по отношению к иммиграции. Проблема заключалась в том, что некоторые страны, в частности Италия и Испания, более свободно пропускали переселенцев, чем, к примеру, Франция или ФРГ. Соответственно, перебравшись в Италию и Испанию, они могли сравнительно легко продолжать свой путь дальше, так как внутри ЕС пограничный контроль много слабее, чем на его внешних границах.

Однако, как ни ужесточались условия допуска трудовой миграции в Западную Европу, сложившегося положения это не могло изменить сколько-нибудь существенным образом. Правда, общины новых этнических меньшинств сложились слишком недавно, чтобы в полный голос заявлять о своих правах, но направление их эволюции обозначилось отчетливо: постепенно они трансформировались в значительную силу, все более и более четко осознававшую собственные интересы, умеющую сформулировать и выразить свои чаяния. И очень скоро напряженность отношений между новыми этническими меньшинствами и коренным населением достигла столь высокой точки накала, что отодвинула в ряде случаев далеко в сторону проблемы старых этнических меньшинств.

Отчасти эта напряженность возникла в силу того, что общественное мнение начало видеть в переселенцах виновников едва ли не всех переживаемых Западной Европой трудностей. В одном из радиоинтервью у президента Франции Франсуа Миттерана сорвалась неудачная фраза о том, что французским обществом еще в 70-е годы был достигнут «порог терпимости» по отношению к иммигрантам. Через несколько дней Елисейский дворец распространил опровержение, но высказывание президента к тому времени уже вызвало в обществе оживленную дискуссию.

Сочувственно встреченное многими, оно было подвергнуто жесткой критике в научных кругах. Отмечалось, в частности, что пришедший из США термин «порог терпимости» может повернуть общественное обсуждение проблемы иммигрантов в ложном, опасном направлении. Профессор социологии университета Бордо Франсуа Дюбе подчеркивал:

«Опасно в культурных либо этнических понятиях выражать проблемы, суть которых прежде всего социальная, экономическая или политическая». По его мнению, не следовало бы допускать, чтобы под деформирующим воздействием этнического фактора рабочий вопрос превращался в вопрос алжирский, вопрос школы – в вопрос магрибский, а жилищная проблема – в проблему расовую[97]97
  «Le Point», 16.04.1990, Paris, p. 30.


[Закрыть].

Крайне своевременное предостережение! Этнизация социальных и культурных проблем – явление повсеместное. В обыденном сознании коренного населения ухудшение качества жизни напрямую связывается с появлением «инородцев» или с их активностью. Это – опаснейшая деформация реальной картины, особенно если учесть, что нигде в мире не происходит существенного улучшения качества жизни. Напротив, даже в богатых странах Севера жилищные условия, медицинское обслуживание, уровень занятости, ухудшаясь, вызывают у все более широких слоев населения обостренную озабоченность. И тревогу. Когда же эти самые насущные из повседневных дел вопросы начинают осмысляться через этническую призму, рост националистических настроений становится неизбежен. А в конечном счете он всегда отзывается болезненными потрясениями.

Формирование общин новых этнических меньшинств продолжается на фоне растущих социально-экономических трудностей, когда в странах Западной Европы резко обострилась конкуренция вокруг рабочих мест, дешевого жилья, доступного образования. И опасения социологов, что какая-то часть общества начнет воспринимать ситуацию упрощенно, объясняя собственные трудности наплывом чужаков, оправдались: в западноевропейском обществе сработал архаичный принцип массового сознания – объяснять происходящие перемены через чье-то личностное вмешательство, будь то вождь, будь то мессия, будь то «инородец». На этой почве стремительно выросла расистская мифология, отравившая общественный климат и способствовавшая обострению межэтнических отношений.

В октябре 1990 года Европейский парламент в Страсбурге одобрил доклад о расизме и ксенофобии, известный как доклад Форда. В этом документе отмечалось, что наибольшее количество проявлений расовой ненависти и случаев насилия на этой почве наблюдалось в Великобритании, Франции, Германии и Бельгии. Во всех странах Европейского сообщества крепла поддержка избирателями крайне правых групп и течений. В Великобритании в период подготовки доклада происходило ежегодно около 7 тысяч инцидентов на расовой почве. В докладе Форда, впрочем, высказывалось предположение, что в действительности число таких случаев достигало 70 тысяч, но многие из них не учитывались. Во Франции отмечались убийства иммигрантов. В одном таком эпизоде шесть молодых парней до смерти забили тунисца, отца пятерых детей. «Меня потрясло одно: у них даже не возникло чувства, что они вообще что-то сделали», – сказал задержавший преступников офицер полиции[98]98
  «West Africa», 5–11.11.1990, London, pp.2276, 2277.


[Закрыть].

В сущности, иммигрантские общины оказались поставлены в крайне трудные условия, и, естественно, там часто получали распространение экстремистские настроения и взгляды. Особенно среди молодежи. Французская ежемесячная газета «Монд дипломатик» опубликовала свидетельство преподавателя колледжа в городе Дре, Жерара Станфора, который после муниципальных выборов 1989 г. говорил:

«Обстановка по-настоящему испортилась после того, как примкнувшие к Национальному фронту правые захватили мэрию, причем проповедь крайне правых наложила заметный отпечаток на царившую в крае атмосферу. У ребятишек, выросших в кварталах иммигрантов на плато, окрепло убеждение, что все французы – расисты, а их учреждения имеют расистский характер. В их среде возникла всеобщая паранойя, которая может легко обернуться насилием. Ребята идут в школу, словно на чужую, враждебную территорию»[99]99
  «Le Monde diplomatique», № 429, Decembre 1990, Paris.


[Закрыть].

Конечно, эти наблюдения носили частный характер. Однако сходные явления подмечены многими из тех, кто работал в иммигрантской среде. Часть иммигрантской молодежи начинала искать выход из тупика в возвращении к ценностям ислама. В агрессивном утверждении его духовных, нравственных норм находило удовлетворение и попранное чувство национального достоинства.

Думается, подобные процессы перечеркивали надежды на более или менее скорую ассимиляцию новых этнических меньшинств коренными европейскими нациями, как произошло в предвоенные годы, к примеру, во Франции с иммигрантами из Италии и Польши.

Можно ли надеяться на смягчение складывающейся ситуации? Притягательная мощь цивилизаций Западной Европы настолько велика, что процесс размывания иммигрантских общин все-таки будет набирать силу по мере их «старения» и интеграции в местное общество. Но впереди – новый подъем иммигрантской волны. Американский журнал в начале 90-х годов предсказывал:

«В ближайшие пятьдесят лет по мере того, как сокращается численность европейских народов, снова появится потребность в иммигрантах для выполнения черной, низкооплачиваемой работы, нужда в которой сохраняется даже в технически высокоразвитой экономике»[100]100
  «Newsweek», 05.02.1990, Washington, p. 21.


[Закрыть].

К тому времени сложившиеся в Западной Европе общины новых этнических меньшинств, вероятно, станут группами давления, активно выступающими в защиту собственных интересов. Их политический вес в Великобритании, где натурализация иммигрантов шла и идет активнее, чем в ряде других стран ЕС, был весьма ощутим уже в начале 90-х годов. В этом же направлении, как представляется, будут эволюционировать новые этнические меньшинства во Франции и других странах Европы. Таким образом, в Западной Европе в области национально-этнических отношений наблюдается движение в двух направлениях – к образованию гигантских суперэтнических конгломератов, вроде Европейского союза, и к оживлению тяги к обособлению у относительно малых этносов, например, басков, каталонцев, корсиканцев. Кроме того, по мере своего укоренения на европейской земле будут приобретать все больший вес новые этнические меньшинства. Противоречивый характер двух тенденций несет в себе семя грядущего обострения национально-этнических отношений.

Остывающий тигель

Размышляя над национально-этнической проблемой, общественная мысль часто обращается к опыту Соединенных Штатов. Этот интерес оправдан. Процессы образования новых этнических меньшинств, обозначившиеся в Европе лишь после Второй мировой войны, в США проявились несколькими десятилетиями раньше. В США само формирование нации происходило за счет постоянного притока иммигрантов, которые в течение многих поколений успешно ассимилировались. Однако в 80–90-е годы поглощающая способность американской нации заметно ослабевала.

«Представление о США как о плавильном тигле, как об основном месте в мире, где иммигранты очищаются от прошлого, чтобы выковать свое будущее, уже ушло или стремительно уходит», – отмечал американский публицист Пол Грей[101]101
  «Time»,08.07.1991,Washington (D.C.),p.21.


[Закрыть].

Его вывод подтверждала сотрудница ассоциации «Завтра Калифорнии» Линда Вон: «Плавильный тигель? Ничего подобного. Все больше говорят о мозаике и чаще всего о «салатнице»[102]102
  «Le Nouvel Observateur», 22–28.11.1990, Paris, p. 6.


[Закрыть].

В 1965 году в США был принят Закон об иммиграции, которым, в частности, пересматривались этнические квоты: если раньше заметные преимущества предоставлялись выходцам из Европы, то отныне двери США шире открывались и перед уроженцами стран третьего мира. Между 1980 и 1990 годами количество испаноговорящих граждан США (главным образом мексиканского либо кубинского происхождения) возросло на 53 процента, достигнув 22,4 миллиона человек, или 9 процентов всего населения США. В конце 80-х годов около 40 процентов от 600 тысяч ежегодных иммигрантов составляли выходцы из азиатских стран, причем на первое место по численности вырвались филиппинцы. Заметную группу образовывали уроженцы трех стран Индокитая – вьетнамцы, камбоджийцы и лаосцы. На рубеже 80–90-х годов численность азиатской общины в США превысила 6,5 миллиона человек.

Весной 1990 года еженедельник «Тайм» отмечал: «Если сохранятся нынешние тенденции в области иммиграции и рождаемости, к концу XX века испаноязычное население, вероятно, возрастет еще на 21 процент, азиатское – примерно на 22 процента, черное – почти на 12 процентов и белое – чуть больше чем на два процента». К 2056 году белые в США (заметим, что «латиносы», или лица испаноязычного происхождения, вне зависимости от цвета их кожи, выделяются в США в самостоятельную расово-этническую группу), могут, по прогнозам журнала, превратиться в меньшинство[103]103
  «Time», 09.04.1990, Washington (D.C.), p. 34–36.


[Закрыть].

Если бы не два-три обстоятельства, этот процесс не представлял бы сам по себе ничего принципиально нового для страны. В конце концов, и в прошлом она принимала миллионы переселенцев из самых разных уголков земного шара. Однако теперь, в отличие от еще сравнительно недавнего прошлого, иммигранты, во-первых, не ассимилировались с былой быстротой; во-вторых, в их среде возникли устойчивые, замкнутые расово-этнические общности и, в-третьих, в этих общностях получило распространение явление, которое можно назвать «этнизацией» их самосознания. В американском обществе все чаще стал звучать вопрос: как эти процессы скажутся на будущем нации?

Один из крупнейших американских историков, Артур Шлезинджер-мл., в этой связи писал о возникновении среди недавних иммигрантов нового для США явления – «культа этничности».

«Соединенные Штаты, – справедливо утверждал он, – избежали разобщенности полиэтнического общества посредством блистательного решения: создания совершенно новой национальной общности. Сутью Америки было не сохранение старых культур, но образование новой, американской, культуры».

Неизбежно новая американская народность стала английской по языку, представлениям и своим институтам. В то же время глубоко въевшийся расизм отбросил в сторону «черных американцев, желтых американцев, красных американцев и коричневых американцев».

Само по себе, по мнению историка, появление культа этничности было здоровым явлением. Оно позволило американцам составить «более сложное и бодрящее представление о своем мире – и о самих себе». «Но, зайдя слишком далеко, культ этничности породил, – отмечал ученый, – нездоровые последствия. Он вскормил, к примеру, концепцию США как нации, состоящей не из отдельных делающих свой собственный выбор личностей, а из неприкосновенных этнических и расовых групп. Ею отбрасывается историческая цель ассимиляции и интеграции».

Автор, впрочем, не утрачивал оптимизма. В подъеме этнических страстей он видел поверхностное явление, порожденное «идеологами-романтиками» и «бессовестными манипуляторами» в то время, как «исторические силы, тяготеющие к образованию «единого народа», не утратили энергии»[104]104
  «Time», 08.07.1991, Washington (D.C.), p. 26.


[Закрыть].

Но не ошибся ли историк в своих выводах? Действительно ли «культ этничности» – лишь поверхностное явление?

По свидетельству американской печати, наибольшего экономического успеха в США добилась азиатская община. Этнически она неоднородна. К 1990 г. на первое место по численности вырвались филиппинцы (1400 тысяч человек), обойдя китайцев (1260 тысяч). Примерно одинаковы по численности вьетнамская (860 тысяч) и корейская (820 тысяч) общины. Традиционно значительная японская, насчитывавшая около 800 тысяч человек, растет главным образом за счет высокой рождаемости[105]105
  «The Economist», 03.06.1989, London, p. 19.


[Закрыть]. У каждой из этих общин, старейшими из которых являются китайская и японская, имеется собственная экономическая ниша.

Первопроходцам пришлось столкнуться с проявлениями агрессивного и жестокого расизма. Их избивали, подвергали остракизму, убивали. В 1882 г. был принят Закон об исключении китайцев, которым пресекался их въезд в США. Японцам пришлось пережить трудные времена в годы Второй мировой войны, когда свыше ста тысяч американских граждан японского происхождения и еще не натурализовавшихся японских иммигрантов были интернированы в концлагеря. Однако даже в те годы не они вызывали в американском обществе наибольшую враждебность: согласно данным проведенного в июне 1945 г. опроса, 20 процентов опрошенных видели наибольшую угрозу для Америки в евреях, 11 процентов – в неграх и только 4 процента – в японцах[106]106
  «The Guardian», 27.08.1989, London, p. 20.


[Закрыть].

Времена изменились, но расистские предрассудки продолжают преследовать азиатских иммигрантов. Для тех из них, кто добился успеха, возникла проблема так называемого «стеклянного потолка», т. е. невидимых, скрытых препон в их деловой либо творческой карьере. Что касается рядового иммигранта, то, как и в прошлом, его зачастую окружают подозрительность и враждебность, а бесконечное трудолюбие иммигранта-азиата вызывает раздражение. В нью-йоркском Гарлеме в 1984, 1986, 1988 и 1990 годах подвергались бойкоту овощные лавки корейцев. Иной раз бойкот продолжался по несколько месяцев, доводя зеленщиков до разорения.

В отличие от азиатской общины переселенцы из латиноамериканских стран в своей массе менее удачливы. В опубликованном в 1990 г. докладе Национального совета Ла Раса, объединения 140 организаций, действующих среди иммигрантов из Мексики, Кубы и других латиноамериканских стран, отмечалось, что латиносы «являются наименее образованной из крупных групп населения в Соединенных Штатах». Советом подчеркивалось, что дети из испаноговорящей среды позже других поступают в школу и раньше ее покидают. В ходе обучения отсеивается 43 процента детей из семей латиноамериканского происхождения, что заметно выше отсева среди как белых, так и черных школьников. Наконец, среди латиносов старше 25 лет только 9,9 процента закончили колледж, тогда как средний показатель по стране – 21,9 процента[107]107
  «Newsweek», 19.08.1991, Washington (D.C.), p. 46.


[Закрыть].

Главное препятствие на пути к образованию – бедность. «Дети вынуждены разбираться с трудными социальными и экономическими вопросами, что отвлекает их ум от школьных занятий», – отмечала социолог из Юго-западного университета штата Техас Г. Ромо.

По многочисленным наблюдениям, школьникам нередко приходится поддерживать родителей. Можно предполагать, что в испаноязычной среде постепенно складывается культура, отмеченная тем же синдромом отчаяния, что и культура афроамериканцев. Она парализует волю и энергию людей, притупляет честолюбие и жажду успеха.

К 2000 г., по прогнозам, латиносы составят где-то около 10 процентов национальной рабочей силы. В начале будущего века они, вероятно, обойдут по численности афроамериканскую общину. И их былое сотрудничество начало перерастать во взаимную враждебность. Она тем острее, что конфликты разворачиваются на уровне одной и той же нищеты, одной и той же обездоленности.

«Иногда мы предполагали, что черные, боровшиеся за гражданские права, уже в силу этого будут более чутко относиться к нашей борьбе, – говорил председатель Национального совета Ла Раса Рауль Изагвирре. – Но так дело обстоит далеко не всегда. Черные говорят нам: «Вы белее нас. Вы иммигранты, и мы уже не раз видели, как люди вроде вас нас обходят. Вот почему мы относимся к вам с подозрением».

«Черные думают, что мы хотим лишить их работы, и поэтому сражаются с нами зубами и ногтями, – вторил председатель ассоциации служащих чиканос округа Лос-Анджелес Рауль Нуньес. – С нами они поступают так же, как белые с ними»[108]108
  «Time», 29.07.1991, Washington (D.C.), p. 29.


[Закрыть].

Уже не раз в Соединенных Штатах вспыхивали бунты афроамериканцев против латиносов, и латиносов – против черных. Взаимная враждебность, однако, лишь явственнее выявляла сходство двух расово-этнических групп. Латиноамериканская община, развиваясь в какой-то мере по модели общины афро-американской, отчасти повторяла ее опыт. Как и та, она постепенно начала замыкаться в себе. Красноречива такая подробность: по наблюдению журнала «Тайм», «в то время как первые поколения переселенцев верили, что следует возможно скорее выучиться английскому языку для того, чтобы выжить, ныне многие латиносы утверждают, что испанский язык неотделим от их этнической и культурной особенности, и стремятся быть двуязычными, если и не говорящими в первую очередь по-испански, всю свою жизнь»[109]109
  «Time», 09.04.1990, Washington (D.C.), p. 35.


[Закрыть]. Это – верный признак тенденции латиноамериканской общины к обособлению.

В положении афроамериканской общины начиная с 70-х годов наметились значительные, противоречивые по своему характеру перемены. Главная из них заключалась в том, что полуофициальная, а в ряде областей и официальная система расистских запретов, замыкавшая общину в жесткое кольцо изоляции и унизительных ограничений, была разорвана. Но это не означает, что она исчезла полностью. Как писал в журнале «Тайм» Ричард Лакайс, «еще поколение назад расовый барьер был четок и ясен: неграм вход воспрещен. Сейчас этот барьер приобрел гибкость, неожиданно возникая перед черными и грубо напоминая им, что, каковы бы ни были их успехи, в некоторых отношениях они остаются гражданами второго сорта»[110]110
  Лакайс Ричард. Между двух миров. – Цит. по журналу «Америка», № 417, август 1991 г., с. 6.


[Закрыть].

В то же время становится все явственнее расслоение черной общины.

«Еще до Гражданской войны 1861–1865 годов, – отмечал в своей статье уже упоминавшийся Ричард Лакайс, – среди вольных негров, в основном на Севере, возникла узкая прослойка экономической элиты – учителей, священников, мелких торговцев. К концу XIX века индустриализация открыла неграм широкий доступ в ряды рабочих. Их заработки, в свою очередь, дали рост слою черных торговцев и представителей свободных профессий, которые обслуживали негров. Но этот небольшой средний класс был со всех сторон огорожен барьерами сегрегации и практически не имел возможности выйти на экономически гораздо более выгодный белый рынок».

С ходом времени черному среднему классу удалось либо перешагнуть через эти барьеры, либо их отодвинуть, либо разрушить. В 1986 и 1987 годах около десяти процентов негритянских семей имели годовой доход выше 50 тысяч долларов. С учетом налоговых и государственных льгот доход средней негритянской семьи достигал на рубеже 80–90-х годов 88 процентов заработка аналогичной белой семьи. В конце 80-х годов быстро возрастало количество афроамериканцев – управляющих и руководителей компаний. Негры занимали посты мэров в трехстах городах страны.

Прогресс среднего класса, и сам по себе не очень устойчивый, не означал, однако, что в положении негритянской общины в целом произошли сдвиги к лучшему. В книге «Общая судьба: черные в американском обществе» социологи Джеральд Девис Джейкс и Робин М. Уильямс-мл. констатировали: «С начала 70-х годов экономический статус черных по отношению к белым в среднем или оставался неизменным или ухудшался»[111]111
  «Time», 07.08.1989, Washington (D.C.), p. 25.


[Закрыть].

В сущности, в Соединенных Штатах не прекращался процесс маргинализации афроамериканской общины, ее оттеснения на социально-экономическую периферию. В 80-е годы около четырех миллионов негров жили ниже черты бедности. Чуть больше, 4,3 миллиона, относились к семьям, чей годовой доход составлял всего 4528 долларов. По данным социологов, в низший класс входили 15 процентов 29-миллионного черного населения США. И, что особенно трагично, низший класс неуклонно рос в процентном отношении к общей численности негритянского населения и, согласно большинству данных, растет и в абсолютных цифрах. Американский ученый У. Дж. Уилсон отмечал, что из-за деиндустриализации американской экономики в начале 70-х годов и оттока рабочих мест из городов в пригороды перспектива получения работы для неквалифицированных молодых людей из гетто сошла на нет, как и их шансы на вступление в брак. Он же указывал на то, что «кварталы, где живет низший класс, отличаются массовой безработицей, открытым и вызывающим беззаконием и плохими школами. Жители этих районов, будь то женщины и дети из семей, получающих пособия по бедности, или агрессивные хулиганы, живут в обстановке растущей социальной изоляции, не приобретая нормальных навыков поведения»[112]112
  Кондраки, Мортон. Упорный низший класс. – «Америка», № 417, август 991 г., с. 11.


[Закрыть]. И не случайно на рубеже 80–90-х годов только каждый третий чернокожий ученик оканчивал среднюю школу. Из всех поступивших в 1980 году в колледж Морхауз в Атланте окончил его в 1986 г. только 31 процент.