Электронная библиотека » Владимир Кантор » » онлайн чтение - страница 16

Текст книги "Соседи: Арабески"


  • Текст добавлен: 9 ноября 2013, 23:43


Автор книги: Владимир Кантор


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 16 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Шрифт:
- 100% +

И вдруг хрюкавший над своими банками дед изрек опять нечто философическое:

– Не знает он, что человеку отведено, тить! Человеку жить отведено! А когда он помирает, он в космос уходит. И тогда он уже не человек. Вот, тить!

Все невольно засмеялись. Разрядил дед обстановку. После моего кормления Кларина собралась на выход, сказав, что теперь она умнее и непременно пойдет сейчас говорить с Медовым, чтоб завтра выписка состоялась.

Она ушла. Потом на каталке увезли Пашу – на консилиум. Как сестрички нам рассказывали, прямо с консилиума его отправили на операционный стол: у него от неряшливой операции Татя началось повторное нагноение. Парня снова вскрывали, чистили, вставили отводную трубку. Когда его привезли в палату, он был еще под наркозом. Да и на следующий день не слишком разговорчив. Зато у деда, как Тать и предполагал, отводные трубки сняли, он вернулся без банок, был доволен и все повторял:

– Тить, ну прямо жених теперь!

После обеда первым слинял приблатненный. Молча получил выписку, помахал всем рукой, и был таков. Как растворился. Приехала за Юркой жена, высокая шатенка с надменно поднятой головой, в строгом костюме из твида. Снами на этот раз она даже не сочла нужным поздороваться, просто кивнула.

– Я тебе пуловер привезла и брюки от теплого костюма. Переодевайся и пойдем потихоньку. Да не торопись. Шофер подождет.

Юрка, одевшись, неуверенно сообщил жене, что вот, мол, Славку обещал подбросить. Славка в этот момент отправился добывать свою выписку, которую задерживали – не начальник, ведь.

– Этого? – полупрезрительно кивнула жена на постель Славки. – И охота тебе связываться?

Наше больничное товарищество рушилось на глазах.

Но все же Славка уехал вроде бы с ними. Перед отъездом мы обменялись телефонами и адресами, как и положено. Обещали друг другу звонить, встречаться, общаться. Но выбравшихся из реки Стикс на стороне царства живых, а не мертвых, жизнь тем не менее должна была развести. Потому что жизнь в отличие от смерти очень разная, и каждый живет по-своему. Первый, кто это почувствовал, был Славка. Не выдержал он Юркиного «Мерседеса» и того, что еще не сели они, как жена начала Юрке выговаривать за что-то, Славка догадался, что за него. Тогда он и вспомнил, что сигареты в палате забыл, обрадовался предлогу, сказал, чтоб его не ждали, все равно, мол, не совсем по пути.

– Да и с тобой как-то мы не простились. Пойдем, я покурю, ты постоишь.

Мы постояли в туалете у окна, откуда был виден морг.

– Ну, Бог даст, еще свидимся, – сказал Славка. – Первый раз увидел женщину, ну, твою, которая после стольких лет жизни, можно сказать, семейной, и без склоки, а взаправду любит. Вот не знал, что такое бывает.

А на следующий день и Кларина забрала меня. Дед шел на поправку, Паша лежал, все так же глядя в потолок, хотя явного жара у него уже не было. Но температура все еще держалась. Новеньких описывать уже не буду.

Новые больные, новые судьбы. Но я уже с их судьбой связан не был. Кларина отнесла Медовому бутылку шампанского, какой-то особой водки и торт – справить старый Новый год. Еще до этого что-то в этом духе она относила реаниматору, который меня откачивал. Мы спустились вниз. Я надел шубу и, поддерживаемый Клариной под руку, слабый, на слабых ногах, вышел из дверей хирургического корпуса. По оббитым скользким ступеням мы спустились во двор, по утоптанной до черноты и скользкой тропинке в снегу миновали охранника. На улице ждал нас на машине мой старый друг, только что прилетевший из командировки.

Дома я стал поправляться скорее. Хотя всего еще боялся, прежде всего боялся выходить один на улицу, чтоб снова не упасть. Но потом и это преодолел.

– А все-таки в принципе они тебя правильно лечили, – сказала как-то Кларина, когда я вернулся с самостоятельной прогулки.

– Хорошо тем не менее, что доктора Татя от меня убрали. И дали этого Медового. Вовремя.

Она усмехнулась:

– Но именно Медовой уверял меня, что Тать лечил тебя правильно, что он об этом и докладную главврачу написал.

И я тогда вдруг рассказал ей то, что она уже знала, но подробнее, чем прежде, как часто делают люди, чтоб заново пережить уже прошедшие беды и порадоваться и подивиться своей выживаемости: о своих страхах, ночных бдениях, пророчествах Сибиллы, про Ваньку Флинта и пр. Жена жалостливо кивала головой. Однако сказала, что никакого уголовного процесса в больнице не было. Во всяком случае, она не слышала. Я понимал, что его и не будет.

И прогуливаясь медленно и осторожно, как всякий выздоравливающий, я спрашивал себя, а был ли этот Тать? Или это лишь морок, напущенный болезнью? Но где пролегает грань между мороком и явью?..

2001

О традиции нигилизма в России

1. Тоска по отеческому наследству

Говорят, что русские европейцы отрицают национальные традиции. Так ли это? Да и мыслимо ли вообще отказаться от традиции? Вопрос в ином – как ее понимать и как к ней относиться.

Начнем с тяжких размышлений Чаадаева:

«Мы же, явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишенные наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, оборванной в родной семье»[65]65
  Чаадаев П. Я. Философические письма // Чаадаев П. Я. Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 21.


[Закрыть]
.

Называемый западником Чаадаев, на мой взгляд, обожал – и безмерно – Россию. Россия – это он сам. Не случайно его постоянное «мы». А себя можно и критиковать. Поэтому, похоже, именно он выразил умонастроение тех русских мыслителей и поэтов, что тосковали по отеческому наследству. Такая критическая, болезненная, взыскующая тоска, заметил как-то Достоевский есть показатель высокого духа. Но почему отеческого наследства взыскует – западник?

Да потому, что Запад для русских явился образцом цивилизации, развивающейся преемственно, от отцов к детям. Этой-то последовательности и не хватало Чаадаеву в России. Замечу, что его духовный воспитанник – великий русский поэт Пушкин («наше – все») нашел и обозначил российскую преемственность: от Петра Великого, «кем наша двигнулась земля». Петр стал точкой отсчета в обе стороны по временной оси координат. Сним пришло в Россию два понятия – «до» и «после», то есть история.

После Петра самодержавие приобретает характерные черты европейского абсолютизма, что так раздражало русских консерваторов. На Западе дворянство, поставившее над собой и монархом идею закона и блага страны, приобрело независимость и личное достоинство, которые защищались преодолевавшим бывший феодальный произвол законом, а стало быть, могли наследоваться. После Петра аналогичный процесс начался и в России. Скажем, в послепетровский период ушедшее угрюмое и бесправное боярское местничество превратилось в элемент дворянской родословной, стало поводом к развитию дворянской чести, аргументом в пользу сословной и частной независимости.

Во всяком случае Пушкин с гордостью говорил о себе: «Бояр старинных я потомок». Относясь иронически к «дряхлеющим родам», выше ставя свое личное, «мещанское», достоинство, он тем не менее принял это «боярское» наследство. Влияние западной идеи преемственности сказалось в России к концу XVIII века в поисках собственного культурного прошлого: собирание летописей, былин, народных песен и т. п.

2. Традиция жизни без наследства

Но понятие традиции не равно понятию наследства. Была в России непривычка к наследству. К его хранению, передаче, получению. Факт, зафиксированный русской поэзией, писавшей не раз о «горькой насмешке обманутого сына над промотавшимся отцом». Поэтому пришедший с Запада материализм оборотился в России нигилизмом, ибо именно нигилизм отвечал у нас мощной многосотлетней почвенной традиции. Традиции жизни без наследства.

Иные русские мыслители видели в таком положении дел преимущество России, показывающее ее молодость, ее предназначение начать новую страницу истории. Нету прошлого, нету наследства – и не надо! Причем многое из прошлого хотелось бы и самим вычеркнуть, чтоб его как бы и не было. На такой позиции вырастало и стояло русское революционерство леворадикального толка, начало которого я вижу в Бакунине и Герцене, писавшем в своем трактате «О развитии революционных идей в России»:

«Нелегко Европе <…> разделаться со своим прошлым; она держится за него наперекор собственным интересам <…> Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно, ограничено <…> У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем…»[66]66
  Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. Т. VII. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 242, 243.


[Закрыть]
(курсив мой. – В. К.).

В эти же годы Бакунин объявил «страсть к разрушению» – творчеством, выразив тем самым крайний нигилизм и «проматывающихся отцов» и «детей-отрицателей».

Эти идеи были подхвачены «молодой эмиграцией» конца 1860-х – начала 1870-х (Ткачев, Нечаев), уже прямо заявившей, что цивилизация, школа, книги, достижения духа – только помеха для революции, но поскольку Россия молода и отстала, она сможет обогнать омещанившийся, обуржуазившийся Запад. Напрасно западные революционеры иронизировали над этой точкой зрения, говоря, что люди, способные утверждать, что социалистическую революцию легче провести в такой стране, где хотя нет пролетариата, но зато нет и буржуазии, доказывают лишь то, что им нужно учиться еще азбуке социализма. Напрасно Герцен в предсмертных письмах «К старому товарищу» выступил против молодых радикалов. Ведь даже в самый революционный свой период он исходил из того, что «нет ничего устойчивого без свободы личности».

Но молодым нигилистам было наплевать на личность и ее свободу, поэтому разрушения они не боялись. Тем более что к концу столетия среди революционеров появился человек, «усвоивший» западные уроки марксизма, и сказавший, что в России уже есть и пролетариат, и буржуазия, более того, за короткий промежуток времени – за каких-нибудь двадцать пять лет – Россия достигла высшей точки капитализма – империализма. Хотя ироники твердили, что у нас нет ни труда, ни капитала, но есть зато борьба между ними, нигилистическое слово оказалось сильнее, совпав, как я уже говорил, с мощной почвенной традицией. Так и возникло вполне победоносное тоталитарное движение XX века. Как констатировал Федор Степун,

«следы бакунинской страсти к разрушению и фашистских теорий Ткачева и Нечаева можно искать только в программе и тактике большевизма»[67]67
  Степун Ф. «Бесы» и большевистская революция // Степун Ф. Встречи и размышления. London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1992. С. 112.


[Закрыть]
.

Победив, нигилисты-большевики вернулись по сути в допетровское прошлое, скрыв, по словам Бунина, «пучиной окаянной // Великий и священный Град, // Петром и Пушкиным созданный» («День памяти Петра»).

Большевики воображали себя и убеждали других, что они наследники и продолжатели петровских преобразований. Но Бунин, один из самых проницательных людей России, показал, как в «окаянные дни», когда пришла «ужасная пора», предсказанная Пушкиным в «Медном всаднике», град русской цивилизации был затоплен разбушевавшейся стихией отечественного нигилизма.

3. Откуда и каков русский нигилизм

Петр и Пушкин стали символами возникшей русской цивилизации. Их усилием Россия сызнова приобщалась к европейской традиции наследования. Но ведь была у нас и другая – нигилистическая – традиция. Откуда она взялась?

Дело в том, что прошлое никогда не бывает листом чистой бумаги.

Каждая культура проходит природно-языческую стадию общинного хозяйствования, где время циклично, имущество принадлежит роду-племени, а потому не возникает даже вопроса о наследовании и преемственности. А цикличность времени предполагает и отсутствие истории. Только с появлением частной собственности, когда из общинно-коллективистского безличного сообщества выделяется индивид, начинается цивилизационный этап культуры, появляется разделение труда и общественное производство. Происходит не только родовая трансляция социально-биологических навыков, но и трансляция от предков к потомкам личностных смыслов, воплощенных как в материальном, так и в духовном наследстве. Но укорененный в далеком прошлом родовой механизм культуры отвергает новое состояние дел, блокирует возникшее историческое развитие. Этот культурно-родовой механизм способствует влияниям, препятствующим цивилизации.

В России частная собственность как цивилизующий элемент жизни продержалась не более четырех столетий и была сметена татарским нашествием. По «монгольскому праву на землю» прежде всего была уничтожена земельная частная собственность: вся завоеванная земля принадлежала хану и жаловалась в пользование специальными ярлыками. Это низвело народ в социально-экономическим плане до родо-племенного уровня. Монгольские принципы власти переняла «татарофильская» (Г. П. Федотов) Москва. Борьба боярства, сохранявшего прежний принцип владения землей, оказалась безуспешной: победил московский князь. И вотчины были заменены поместьями, жалуемыми только за службу. Этот победивший принцип жизни кочевого племени утвердился на много столетий, совпав с родо-племенным отрицанием наследства. Боярское «местничество» казалось народу смешным, ибо, как писал Пушкин, «кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства»[68]68
  Пушкин А. С. Наброски статьи о русской литературе // Пушкин А. С. Собр. соч. В 10 т. М. – Л.: Изд-во АН СССР, 1951. Т. VII. С. 225.


[Закрыть]
. Это и была та традиция нигилизма, которую Россия пыталась преодолеть в постпетровский период, когда дворянские и купеческие семьи обрели неотчуждаемую и неотбираемую государством частную собственность, которую стали передавать по наследству.

Реакция нигилистической традиции на цивилизационные попытки России обустроиться (Великие реформы Александра II и т. п.) была крайне резкой, причем нигилизм распространялся не только на отрицание частной собственности, но и на духовные достижения. Отказ от культурного наследства стал весьма важной темой конца века. Все 1890-е годы Лев Толстой пишет свой трактат «Что такое искусство?», приходя к отрицанию всего западноевропейского и русского (включая и свое творчество) искусства как порождения «богатых классов». В 1891 году В. В. Розанов публикует статью «Почему мы отказываемся от «наследства 60—70-х годов»?», в которой высказывает соображение, что «люди шестидесятых и семидесятых годов» хотели принести из бесценной сокровищницы Запада новые семена, но выбрали на самом деле не зерно, а плевелы. Поэтому из созревшей жатвы пища не питательна, и дети вынуждены отказаться от наследства отцов. В 1892 году Д. С. Мережковский публикует программную работу «О причинах упадка и о новейших течениях современной русской литературы», где принимает часть отцовского опыта, а от другой части отказывается. Эта статья стала программой русского модернизма. Русским модернистам казалось, что новые откровения западной мысли предполагали отрицание предыдущих откровений. Дело было, однако, не в новых западных заимствованиях, а в продолжающейся работе механизма отечественного нигилизма. Именно в этой – модернистской – тональности написана в 1897 году знаменитая работа В. И. Ленина «От какого наследства мы отказываемся?».

4. Подросток-нигилист или?..

Ленину казалось, что культурное наследие можно разделить на плохое и хорошее. Плохое – отринуть, а хорошее – принять. Именно ему удалось проверить это модернистское утверждение исторической практикой. Оказалось, что отбросить часть духовного наследия – невозможно. В таком случае оно отвергается целиком, а люди, рожденные эпохой революции, торжественно провозглашают «новое» смертью «старого», как это сделал Хлебников в «Октябре на Неве»:

«Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти»[69]69
  Хлебников Велимир. Октябрь на Неве // Хлебников Велимир. Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 186.


[Закрыть]
.

Характерно, что в автобиографии Хлебников подчеркивал свое «антицивилизационное», антипушкинское происхождение:

«Родился 28 октября 1885 в стане монгольских <…> кочевников»[70]70
  Хлебников Велимир. Автобиография // Хлебников Велимир. Проза. М.: Современник, 1900. С. 65.


[Закрыть]
.

Но как отвергается целиком, так целиком и возвращается. Дальнейшая судьба страны показала, что наследуемый тип культуры нерасчленим – и в плохом, и в хорошем. В меняющемся обличье, в превращенном виде все явления и архетипы культуры продолжают жить, перетекая из прошлого в настоящее. От духовного наследия, как и от культурных традиций, нельзя отказаться: их можно гуманизировать и цивилизовать. Но эта задача не решается революционным путем. На нашем опыте мы убедились в этом сполна.

Герцен в свое время возмущался, что западные революционеры ведут борьбу «лишь для того», чтобы жить не хуже богатых классов, а вовсе не с целью построить «новое» общество. Строить наново оказалось участью русских радикалов. Совсем наново. Так поступать могут только дети и подростки, не имеющие даже понятия (исторически не выработалось!), что такое «наследство», дети, у которых вся жизнь впереди. Отменив частную собственность, большевики отменили принцип цивилизационного, последовательного, преемственного развития. Паллиативы вроде борьбы Ленина с Пролеткультом, сохранения Большого театра, введения в школьную программу Пушкина и Толстого (должным образом препарированных и откомментированных) только высвечивали картину всеобщего одичания, когда произошел тотальный отказ – и от «никому не нужных» отцов, и от «устарелых» западных дядей, смерть которых казалась неизбежной с сегодня на завтра. Поэтому если Петр и Пушкин усвоили России Запад как наше общее с Европой прошлое, то после Октябрьской революции воскресла традиционно-варварская, нигилистическая идея о нашем безусловном превосходстве над Западом, благодаря отсутствию у нас исторических традиций, благодаря нашей детскости. Маяковский писал: «Другим странам по сто. // История – пастью гроба. // А моя страна – подросток, – // твори, выдумывай, пробуй!»

5. Онеобходимости взрослости…

Итак, спустя тысячу лет развития Россия – по-прежнему «подросток». Об этом писал в 1918 году и Василий Розанов, но с удивлением и тоской:

«Страшно, дико: но, проживя тысячу лет – мы все еще считаем себя «молодыми», «молодою нациею»»[71]71
  Розанов В. В. С вершины тысячелетней пирамиды (Размышление о ходе русской литературы) // Розанов В. В. Сочинения. М.: Сов. Россия, 1990. С. 462.


[Закрыть]
.

Однако ощущение это, что нам еще все только предстоит начать, как я уже говорил, коренится в глубокой традиции культуры без наследства. Недоверие к собственному прошлому рождает веру в великое будущее. Но где гарантии этого величия? Константин Леонтьев звучит здесь скептичнее и желчнее любого западника:

«Разве решено, что именно предстоит России в будущем? Разве есть положительные доказательства, что мы молоды. <…> Тысячелетняя бедность творческого духа еще не ручательство за будущие богатые плоды»[72]72
  Леонтьев К. Византизм и славянство // Леонтьев К. Избранное. М.: Рарогъ, Моск. рабочий, 1993. С. 115.


[Закрыть]
.

Аналогично в середине прошлого века отношение А. С. Хомякова к рассуждениям о «детской восприимчивости» России:

«Утешительный вывод: девятисотлетний рост будущей обезьяны»[73]73
  Хомяков А. С. Замечания на статью г. Соловьева «Шлецер и антиисторическое направление» // Хомяков А. С. Соч. в 2 т. Т. I. М.: Моск. филос. фонд, изд-во «Медиум», 1994. С. 529.


[Закрыть]
.

Эти ламентации – реакция на бесконечные попытки каждый раз начать все заново.

Вряд ли такое состояние общества говорит об устойчивости цивилизационных завоеваний. Склонность к постоянным перерывам в развитии свидетельствует скорее не о молодости, а о духовной невзрослости, об определенной, многократно опробованной культурой защитной реакции против усложнения социума. Разговоры о нашей исторической юности возникали в результате нежелания знать свое реальное прошлое, пусть скверное, не красящее, но действительно бывшее. Гораздо легче и спокойнее, как это и делает подросток, придумать себе красивую биографию, создать руками официозных борзописцев историко-олеографическую родословную России. Но это псевдоистория.

Реальная история возникает там, где есть развитие и взросление, то есть неложное знание о себе и преодоление себя. Это-то и есть подлинное и плодотворное восприятие традиции, позволяющее не бояться и традиции нигилизма.

1996

Случайные заботы и смерть
Рассказ

Он посмотрел на будильник, стоявший перед ним на коричневом ящике для постельного белья. Четверть девятого. Надо вставать. Утро было пасмурное, затянутое серо-белыми облаками, света в комнате не хватало, поэтому он включил бра над диваном. Проснулся он рано, в начале шестого, как всегда бывало с ним после сильной выпивки, но голова не болела, только чувствовалась похмельная разбитость во всем теле да сердце стучало сильнее и прерывистее. Часа три лежал в полудреме, пытаясь уснуть, но не получалось, и он отважился наконец зажечь свет. Лаки, большой, черный, давно не стриженный пудель, лежавший ковриком у стола и вроде бы спавший, словно ощутив, что хозяин надумал вставать, поднял голову и приветливо, на всякий случай, качнул туда-сюда хвостом, а увидев, что хозяин смотрит на него, подошел к дивану и сел напротив, тяжело дыша, высунув красный язык и напряженно-выжидающе следя за его движениями. Псу давно уже хотелось на улицу, потому что вечером прогулка была непродолжительной, но Михаил Никифорович так и решил, что до начала девятого он постарается, если уж не удастся уснуть, хоть подремать, прежде чем начать длинный день. Да к тому же он хотел, чтобы прошли школьники, бежавшие в это время в школу: пес всегда рвался за бегущими, изо всех сил тащил за собой хозяина, а сил у него было немало – зимой Лаки даже катал его на лыжах. Михаил Никифорович протянул руку, и Лаки сразу подсунул лохматую голову, всячески ластясь и в свою очередь прося ласки.

Вчера, после заседания сектора, он случайно попал к приятелю, которому бывшая его подруга прислала из Абхазии большую плетеную корзину фруктов и две бутылки марочного коньяка. Кроме огромных груш и персиков в корзине лежали еще свежие грецкие орехи, настолько непохожие на высушенные магазинные, что поначалу он подумал, что орехи незрелые, но нет, они поспели, как объяснил приятель, а влажными были от свежести. Коньяк с такой закуской казался вкуснее и изысканнее, и они выпили много лишнего, потому что у приятеля оказалась дома еще и третья бутылка. И Михаил Никифорович подзадержался, поскольку жена вторую неделю лежала в больнице на обследовании, а Лаки, когда оставался дома один, вел себя спокойно. Зато сегодня, с того самого момента как проснулся, Михаил Никифорович мрачно мычал, ругал себя за вчерашнюю податливость на выпивку, выходил на кухню, пил холодную воду и на всякий случай валокордин, потому что чувствовал спросонья слабость в сердце, на душе было мутно и противно самого себя, и наступающий день представлялся потерянным из-за вчерашней случайной встречи и собственной невоздержанности. Где-то около семи ему уже звонил приятель, тоже мучимый похмельной утренней бессонницей, приглашал к себе опохмелиться и продолжить; правда, приглашал не очень настойчиво: все его друзья и приятели знали, что «на следующий день» он не пьет, а терзается по поводу «бессмысленно потраченного времени» и «пытается работать». Хотя, конечно, работать не получалось, разве что читать; а он несколько раз уже ловил себя на том, что просто читать, только для интереса, как в детстве, как в школе, было уже скучно, казалось пустым времяпрепровождением, если читаемая книга не годилась как материал для научной работы или хотя бы для рецензии. И только в дни болезни или похмельные дни он позволял себе расслабиться и почитать не утилитарно.

Но сегодня он решил потратить день на всяческие хозяйственные нужды – благо, библиотечный, – ведь все равно не работалось, а уж лучше тратить на эти нужды время, которое все равно пропало для работы. К тому же он обещал жене, что к ее возвращению батарея в туалете будет установлена и он постарается, чтобы это произошло до начала октября, то есть до того, как начнут топить. Но сегодня было четвертое, и от стены в ветреные дни уже несло в спину холодом, а он по-прежнему еще не был уверен, что эта история будет иметь благополучный конец. Он аж вздрогнул, вспомнив ощущение бессилия, беспомощности и униженности, которое он испытывал весь этот месяц, добиваясь прихода слесарей. Чувство ярости и злобы, которое невозможно реализовать, если каким-либо образом не наказать виновников твоих неприятностей, заставило его наконец дернуться и сесть на постели. Лаки тоже вскочил и потянулся, выдвинув далеко вперед передние лапы и отклячив кверху зад с вытянутым в струнку коротким нечесаным хвостом.

После писем, заявлений и звонков в ЖЭК, в которых он пытался, изнывая от бессилия слов, доказать, что жить без батареи в туалете невозможно, особенно зимой, что батарею эту сняли еще весной (когда лопнула от ветхости труба и залило всю квартиру) и обещали поставить ее в конце лета и что назначенное время уже прошло, – он испытывал желание оставить все как есть, плюнуть, и лучше мерзнуть зимой, чем довести себя до нервного приступа. Его еще мучило, что ни в каком письме, ни в каком заявлении он не смог бы описать – не позволял жанр – бесцеремонность и хамство этих, как говорила жена, «с позволения сказать» мастеров, снимавших батарею. Его самого не было дома, когда случилась авария, но по рассказу жены он представлял себе, как это происходило после того, как она наконец с тряпкой в одной руке и телефонной трубкой в другой дозвонилась до ЖЭКа. Как описать в заявлении двух полупьяных слесарюг, первым делом попросивших стакан и пригрозивших, что если не будет стакана, то они пойдут и включат снова воду и живи как хочешь, а потом просто-напросто отпиливших батарею, сидя по очереди орлом на унитазе: чемоданчик для инструментов у них был набит пивом, и лишь пилу они захватили с собой. Конечно, за весьма приличную мзду они готовы были тут же поставить краденую батарею, но денег тогда не было, да и слишком они были наглы и бесцеремонны. И вот теперь этих слесарей ждал и не мог дождаться Михаил Никифорович. Но желание пойти куда-нибудь пожаловаться, хоть в газету написать, чтобы найти на них управу, наталкивалось на слова главного инженера, полные безысходной, отчаянной и тоскливой дерзости: «А я что могу сделать? Может, вы мне посоветуете? Нет? Тогда зачем говорить?! Я вхожу в ваше положение… Войдите и вы в мое. А где я других возьму? Уж какие есть… Людей нету! Все нынче хотят чистенькой работы…» И слесаря эти прекрасно понимали свою полную безнаказанность, понимали, что любой ЖЭК примет их с радостью. Это ему, кандидату филологических наук, куда-либо устроиться затруднительно. Не много даже в столице таких учреждений, где так уж нужна его профессия. Хотя, конечно, на работу он ходил всего два раза в неделю: день заседания сектора и день дежурства, – а это, надо признаться, весьма неплохо. Впрочем, подумал он тут же с яростью, эти работнички только называется, что ходят на работу: для них работа – это клуб, где можно выпить водки, побалдеть, потрепаться и проявить лихость, сшибив у жильца ни за что трояк, а то и пятерку.

Позавчера эти давно жданные специалисты явились опять вдвоем, протопали по коридору и, склонившись над торчащим отрезком трубы за унитазом, произносили непонятные Михаилу Никифоровичу слова о резьбе, коленах, продувке и сливке. Потом, выйдя из туалета (который, казалось, от их неловких движений должен был быть разнесен и уцелел только по какой-то случайности), стояли у стены и рассуждали; правда, один, посумрачнее, с вытянутым и резким, более породистым или, точнее, более человеческим лицом, как раз тот, что сидел на корточках и рассуждал о резьбе и пробках, теперь молчал, а второй, в шапке-ушанке, надвинутой на брови, чесал в затылке и, моргая глазами, говорил: «Да, дела. Снять-то легко было. Это точно. Ломать – не строить. Я помню, мы и снимали. А как к ней теперь подойдешь, когда отпил есть, тут надо резьбу насаживать. А что было делать, когда у вас тогда трубу прорвало?.. Хозяйка тут еще была, она нам стакан давала, приветливая такая». – «Да помолчи ты, – прервал его молчаливый, глядя в пол. – Ну мы пошли, хозяин. Потом зайдем». – «Когда?» – переспросил Михаил Никифорович. «Да когда?.. – ответил мужик в ушанке. – Надо подготовить все. Может, сегодня. А то ставить – тут с отпилом и не подберешься. У тебя тут, гля, какая пробка поставлена!.. Это, даже чтобы вдвоем работать, дня два надо, не меньше. Да, не меньше. Да и унитаз как бы нам не попортить. Ну это мы для тебя постараемся. Для хорошего хозяина чего не постараться! Грязи мы, конечно, тебе за два дня много развезем. Да и собачку тебе придется запертой держать, а то вить как лает».

Лаки бывал очень изящен после стрижки, но лохматым становился похож на черного терьера, и не разбирающиеся в собачьих породах люди, видя большую, черную и лохматую, злобно и басисто надрывающуюся от лая собаку, в квартиру заходить боялись, пока собака не убиралась. К знакомым, надо сказать, Лаки ластился, прыгал, кладя на грудь лапы, и не успокаивался, пока ему не удавалось лизнуть вошедшего в физиономию, но на посторонних рычал, и сейчас, запертый в одной из комнат, гавкал время от времени из-за двери.

«Стало быть, мы пойдем щас обедать, – продолжал упорно мужичонка в шапке, продвигаясь к выходу, – уже как-нито двенадцать. А после обеда придем. Как справимся, так и придем. Но работы дня на два, не меньше». Он явно набивался на предобеденную пятерку, но, не получив таковой, затопал следом за напарником вниз по лестнице, и больше они в тот день не появлялись.

Он еще раз взглянул на часы и увидел, что пронежился и промечтал, задумавшись, в постели на четверть часа больше, чем собирался. Он встал и, стараясь не делать резких и лишних движений, принялся собирать постельное белье и складывать его в предназначенный для этого коричневый полированный ящик, на котором стояли будильник, чашка с водой и транзистор с выдвинутой еще с вечера антенной. Заломило виски и затылок, но больше всего он чувствовал тяжесть и слабость в сердце и усталость, как будто его собственное тело было грузом, который надо тащить. Лаки сразу отскочил от постели, как только он поднялся, и теперь юлил вокруг него, изгибаясь всем телом от радости и норовя пронырнуть между ног хозяина. Хвостиком он вилял из стороны в сторону весьма энергично. Михаил Никифорович прошел на кухню, наполнил водой чайник, поставил его на плиту, затем сходил в туалет и ванную. Хотел было принять душ, но на улице, судя по всему, было ветрено и холодно, и он побоялся простыть и ко всем своим неладам добавить еще и простуду. Поэтому он только умылся и почистил зубы; вернувшись в комнату, надел халат, купленный в Эстонии, и отправился пить чай. Чайник уже кипел, но, прежде чем налить себе, он взял Лакину миску, насыпал туда геркулеса, бросил для вкуса и запаха кость и, залив все это кипятком, поставил на край плиты, чтобы к их возвращению собачья еда была уже готова. Выпил чаю, съел бутерброд с сыром, вернулся в комнату, скинул халат и принялся одеваться для улицы. Увидев, что хозяин натягивает на себя лыжные брюки, пес задышал еще сильнее, начал путаться под ногами, двигаясь туда же, куда шел хозяин, а потом вдруг закрутился по комнате, стараясь не то ухватить себя за хвост, не то просто полизать под хвостом. И вот, улегшись на пол перед самой дверцей шкафа, он действительно принялся яростно выкусывать и вылизывать что-то под хвостом. Михаил Никифорович все так же спокойно, стараясь не растревожить лишний раз сердце, которое то начинало колотиться, то словно прокалывалось болью, продолжал одеваться. И хотя он был уверен, что это не настоящая, а всего-навсего невралгическая боль, лучше уж было не спешить. Натянув на себя свитер, теплую куртку из старой, потрепанной псевдозамши и сапоги, Михаил Никифорович взял в руки поводок, и тут, окончательно убедившись, что хозяин оделся, чтобы идти с ним. Лаки, как всегда, запрыгал от радости, не давая нацепить поводок на ошейник. И хозяин говорил ему ласково: «Ах ты лохматая тварь, ах ты рожа, это чья такая наглая рожа лохматая!» И пес терся головой о его ноги.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
  • 4.6 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации