Текст книги "Соседи: Арабески"

Палатный врач

Палатный – это не платный. Платный отчасти от тебя зависит, от палатного зависишь ты. Существует много типов врачей. В конечном счете, хоть мы об этом начинаем думать под старость, наши жизнь и здоровье зависят от врачей не меньше, чем от начальников и секретных органов. О том, что все мы в руке Божьей, мы давно уже не думаем, слишком долго, почти три поколения, привыкли в лагерях и бараках без Него обходиться, когда было ясно, кто Хозяин над жизнью и смертью. Зависим мы не от духа, а от власти. Врач – это тоже власть. Чеховский домашний доктор, о котором столько мечтал Солженицын, – фигура навсегда исчезнувшая? Да и был ли он? Ионыч, что ли?

Врачи ходят под Богом, а мы под врачами. Наша жизнь и смерть в их руках. И мое существование было в их руках. Но… Проклятое «но».

Кто хотел моей смерти? Почему вдруг в обычной городской больнице мне пришлось бороться за жизнь? С чего бы это? Может быть, сила вещей?

Я на врачей нагляделся и многим из них жизнью обязан. Я вообще выжил случайно. Как только родился, сразу заполучил послеродовой сепсис, то есть тотальное заражение крови. Было это в апреле 45 года; сепсисом заболели тогда все новорожденные того N-ского роддома, подозревали, разумеется, вредительство. Время такое. Но я выжил, причем лишь я и выжил. Мама разрешила женщине-врачу сделать мне укол пенициллина, нового тогда средства, только что из армии перекочевавшего на гражданку. Было еще и переливание крови, и вливание плазмы, но это многим делали, а от пенициллина остальные мамашки отказались; испугавшись иностранного названия лекарства, опасались дальнейшего вредительства. Потом в 25 лет был аппендицит, когда чуть не зарезали, месяц провалялся, второй раз вскрывали. И еще плевропневмония, и еще дифтерит, и еще, и еще, и все жив.

* * *

Ну так вот – платный и палатный. Платный, изображавший из себя европейца, искушенного в новейших методах лечения, насоветовал мне натощак принимать по полтаблетки аспирина, предохраняя от возможного инсульта, чтоб кровь не густела. Что я и проделывал месяца два, пока не попал с желудочным кровотечением в больницу. Тут-то и появился палатный.

Больные называли его «ненормальный», «псих» или «А. А.», что значило не детское восклицание о желании сходить «по большому», а его имя – Анатолий Александрович. Но тон у всех был отнюдь не пренебрежительный. Меня привезли из реанимации в палату уже после обеда, когда он ушел раньше обычного домой. Про него говорили без конца, сообщая, что будет орать, грозиться, что строгий, а так мужик хороший и врач тоже. И я представил себе образ сурового, строгого, но блестящего хирурга, этакий типичный портрет из советской литературы.

Над моей головой на бледно-синей, с пролысинами и пятнами стене были наклеены картинки: получился своего рода иконостас из вырезанных из журналов цветных репродукций икон. Там были четыре суровых евангелиста, Спас Нерукотворный, Михаил Архистратиг, икона почаевской Богородицы, пришпилена иголочками репродукция иконы «Положение во гроб» с подписью Jerusalem (на обороте), с благословением святого града Иерусалима. Наклеил их, как рассказали мне, Анатолий Александрович. Он-де верующий сильно. Да, подумал я, поводя в разные стороны глазами, вера здесь нужна. А этот, похоже, ко гробу Господню в Израиль ездил, значит, человек правил строгих.

В палате стояло шесть металлических кроватей, даже шишечки на спинках. Слева окно, справа дверь. Напротив двери, через коридор, – своего рода вспомогательная процедурная (это я потом узнал), там ванна, унитаз, за дверью шкафчик с пузырьками и обрывками использованных бинтов, около унитаза щетка, обернутая половой тряпкой, ближе к окну скамейка, на которой делали клизму, дочищая желудок после касторки.

На следующее утро я проснулся рано. И попытался вообразить, как пойдет по коридору Анатолий Александрович. Коридор с грязно-серыми стенами, это я заметил, когда меня везли на каталке, после ответвления к лестничной площадке за деревянной стойкой что-то вроде медицинского поста, где вновь прибывавших встречала крупная полнотелая медсестра Наташа, чернобровая, с не то чтобы распутными, но многоопытными глазами. Потолок с белыми больничными лампами. Линолеум тоже серый, весь расцарапанный, с пятнами от пролитых киселей и жидких супов, которые дрожащими руками носили больные из столовой в палату. А может, и какие лекарства добавили пятен.

В то утро лежавший напротив меня бывший вохровец, подхалимски угодливый с медсестрами, мечтательно говорил, что вот придет А. А., всем звездюдлей навешает, всех распушит. Хихикая, добавил, обращаясь ко мне:

– Вот вы, доходяга, а бородатый, наверно, артист или музыкант, а я скажу, как бывает. Стоит мужик под окном, задумался, оттуда музыка. К мужику один тип в очках подходит и спрашивает: «Как думаете – это Гуно или Глинка?» А мужик ему: «Вот и я думаю – говно или блин как». В смысле как блин, – пояснил вохровец. – Анатолий Алексаныч тоже про говно любит поговорить, для его все, что нечисто, все говно. Он из таких доходяг, как вы, людей делает, ножичком – чик, и будь здоров!

«Это хорошо, – подумал я. – Значит, чистоту любит. Как это редко в российских больницах бывает».

И тут я услышал громкий мужской голос, который мне сразу не понравился, поскольку стало ясно, что говорящий этим голосом собеседника не слышит, но лишь себя показывает:

– Ты что, Наталья! Никогда я тридцать первого не пью. Ни грамма до нашего православного Рождества. Чай, не на Западе живем! Так что и Новый год буду праздновать тринадцатого. Для меня Новый год только в этот день и начинается. Не существует, девушка, нового и старого стиля, а существует православный и неправославный. И революцию-то в Октябре сделали, чтоб народ от православного стиля увести. Я этих большевистских штучек не принимаю. Всех настоящих умных людей выгнали, одну интеллигенцию оставили. Нынешние – такие же. Еще и ин-эн-эн придумали, знак сатаны.

С соседней кровати спокойно сказал Славка (невысокий мужик, который уже дважды подавал мне утку и выносил ее):

– Пришел, псих. Ишь, орет! А он всегда орет. Когда я у него в прошлом годе лежал, он тут так разорался на одного, который оперироваться не хотел: «Если, – говорит, – хавальник еще откроешь, то поймешь, кто тут сильнее. А не будешь подчиняться, я тебя на куй зарежу на операции. И никто мне ничего не скажет».

Сразу после этой информации и вошел А. А.

Обход

Но прежде хоть два слова о, так сказать, социальном составе палаты. Только в палате городской клинической больницы могут в мирное время встретиться на равных люди из весьма разных общественных слоев. Что же всех равняет? Прикосновение к смерти, очевидно. Здесь все – больные, все не живые и не мертвые, все – полумертвые. И каждый плывет по течению этого мутного всеобщего Стикса, не зная, к какому берегу прибьет. На сопротивление – тут становится это ясно – в России никто не способен. Многим везет, их выбрасывает на нужный берег жизни-существования. Сопротивляться – для этого представление о своей ценности надо иметь. Хотя в душе отдельно взятых российских людей живет нечто цепкое, живучее. Вообразите: поток несет воду, бревна, щепки, ветки, траву, сор, кружит их в водоворотах и завихрениях, но есть среди прочих куст сорной травы, который рано или поздно зацепится корнями за нужный берег. Остальные, кому Бог не дал этой цепкости и живучести, кувыркаются в водоворотах и надеются на случай.

* * *

Он вошел с всклокоченной бородой, в белом распахнутом халате, из-под которого виднелись пиджак и рубашка в клетку без галстука. На ходу причесывал расческой волосы и бороду. Потом сунул расческу в верхний карман пиджака и перекрестился на иконостас над моей кроватью.

Сел боком к круглому столу, который стоял у окна между кроватями. Положил на него папку с бумагами. За этим столом Славка потом обычно расписывал кроссворды. Анатолий Александрович выглядел недовольным. А окинув палату глазами, и вовсе вдруг вскочил, начал хватать руками ночные горшки и пол-литровые банки, выносить их за дверь, ставя прямо посреди больничного коридора, так сильно ударяя днищем об пол, что из горшков выплескивалось на линолеум. Влетел назад со словами:

– Трачу время, чтоб убирать за вами срань и вонь! – продолжая при этом выкидывать утки из палаты, да еще наддавая их ногой в черном ботинке (а больные в растерянности – пи-исать-то теперь куда? сестру ведь не дозовешься). – Что мне до вас? Никакого никому до вас дела нет! Кому вы нужны? Сдохнете – никто не пожалеет. А я вот, такой дурак, хожу к вам, лечу вас, время и силы свои трачу. И никто ведь меня об этом не просит!

Голос зычный, борода широкая, черновласая, широкоплечий, статный.

Я лежал, слушал и слабо соображал, сравнивал.

Госпиталь святого Яна в городе Брюгге (ныне Бельгия) был основан в XII столетии и проработал до шестидесятых годов XX-го. При госпитале была аптека, он состоял из трех вместительных кирпичных зданий в два и три этажа, стоявших на берегу канала и не перестраивавшихся ни разу.

Внешний облик нашей больницы я увидел только по выходе. Обитая жестью дверь без ручки (хорошо, что отворялась вовнутрь, толчком ноги), обвалившиеся цементные ступеньки подъезда. Скорее вид неухоженной казармы. Да и то сказать! Первые профессиональные лекари (сначала англичанин Ричард Рейнолдс, а потом голландец или немец по имени Бомелий, который и яды готовил) появились в России при Иване Грозном и обслуживали лишь царскую особу. Правда, в «Стоглаве» была глава 73-я, которая называлась: «Ответ о богадельнях, и о прокаженных, и о клосных, и о престаревшихся, и по улицам в коробах лежащих, и на тележках и на санках возящих, и не имущих главы где подклонити». Строго говоря, речь шла о тогдашних бомжах, которые, похоже, всегда были. Первая аптека завелась при Алексее Михайловиче и пользовалась ею только царская семья. Потом (перекличка через века) были специальные цековские аптеки, где можно было достать импортное лекарство. Знахари, конечно, пользовали простой народ, но это не было постановкой медицинского дела, не было больниц, госпиталей, каждый помирал без присмотра, поскольку в крестьянском быту времени для ухода за больными не так уж и много. Где уж тут привычке взяться за больными ходить! Правда, были уже в XIX веке и врачи замечательные, и сестры милосердия, даже из высших слоев, ставившие свою работу как религиозное служение. Да, судя по романам и воспоминаниям, и на последней войне врачи и медсестры не один себе памятник заслужили… А в обычной жизни?..

И все же этот вошедший в палату с разинутым оралом хоть что-то начал делать. Хоть орать. Мы не лежали больше просто как сваленная на складе рухлядь. Нами кто-то, наконец, заинтересовался. Сего приходом началось, наконец, действо по починке рухляди, мрачное, надо сказать, действо, отчасти даже мистерия, ибо оно происходило на фоне разговоров о горних и подземных силах, как бы даже и с их участием. Да еще и шутки-прибаутки А. А. были столь не смешны, что вызывали в памяти какого-то людоеда из детских сказок. И очень хотелось стать Мальчиком-с пальчик и как-то его обмануть.

Слева от меня лежал очень толстый мужик в рваной майке и полосатых пижамных брюках. В это утро к нему пришла жена, маленькая, толстогрудая и толстозадая женщина, повязанная платочком. Она вздыхала, но принесла тайком мужу водочку, малосольные огурчики, сало и жирную копченую корейку и рассказала, что ее Семен не раз умирал, один раз его и кровью рвало, всю ванную залил и испачкал, а одновременно и понос страшнейший («И смех, и грех», – все время повторяла она), вызвали неотложку, отлежался, ничего – встал на ноги. И теперь отлежится.

Она дождалась врача, но А. А. велел ей идти домой и приходить только вечером, а всю снедь забрать. Она снова вздохнула и ушла. А. А. проводил ее мрачным взглядом. Еще не подсев к Семену, он буркнул, что ему всё понятно.

– Жрешь что ни попадя, – вдруг заорал А. А., – все у тебя сгорело. Тебя и оперировать бессмысленно, под ножом все разлезется. Тебе лучше бы на столе помереть, чтоб больше не мучиться, да и баба чтоб твоя с тобой не возилась. Мне ее по-христиански жаль.

Он присел к нему на постель, посмотрел язык, велел лечь, сам задрал пижамную рубаху, потыкал в пухлый живот кулаком в разных местах и сказал:

– С тобой все ясно, Семен Оле́вович Ма́кшин. Я прав был. Скоро копыта откинешь. А чего говорить, ты и так знаешь, что виноват, за то тебя Бог и наказывает. Ты же бесцельный человек, только брюхо свое ублажаешь!.. Тебе и операцию делать бессмысленно. Да ты, черт, и нерусский, небось, мордва или чухна какая! А на иноземцев давно лечебник в Московской Руси изобретен. Не слышали? – обратился он, повернув голову к палате, и, ухмыляясь, процитировал: – «А от животной болезни дать ему зелья, чтобы наутро в землю». Ха-ха! Но я добрый, вырежу тебе на куй все кишки, может жрать меньше станешь. А сдохнешь – не велика потеря. Значит, греха много в тебе было.

А. А. заявил, что будет оперировать Семена завтра, пятого утром, перед тем, как на Рождество ехать.

– Куля вы все стращаете? – не удержался толстый Семен. Не ответив ему, А. А. вдруг задал, как мне показалось, нелепый вопрос:

– Кто здесь по-французски понимает?

Все промолчали, кроме одного. Как описать его, этого ответившего, лежавшего напротив меня? Это был вохровец, который со мной уже заговаривал. Работал он когда-то охранником, теперь был на пенсии, но привычки остались те же. Он и юлил, и острил, и был счастлив, что операцию ему сделали удачно, что он еще поживет. Как всякий сотрудник органов, он мог, даже болтая, оставаться незаметным, то есть не приниматься во внимание. Подходя к любому своему соседу, он заглядывал в глаза и делал жест, будто снимал рукой кепку, произнося уныло: «Наше вам». На вопрос «Как здоровье?» отвечал тоже вполне бессмысленно: «Как седло коровье».

Вохровец-то и залебезил:

– Так, отдельные слова, бонжур, комси-комса, оревуар еще.

– Тогда я, – сказал А. А., пересаживаясь на кровать к моему соседу Славке, широкогрудому, толстокостному, приземистому и слегка рябоватому мужику, – прямо ему по-французски скажу, можно? Третий раз ко мне попадает. И все с тем же. Он-то по-французски тоже сразу поймет. Поймешь, Колыванов?

Славка не ответил. И снова вохровец подтвердил:

– Конечно, поймет, Натолий Лексаныч, – старался он заглянуть прямо в глаза А. А., – и мы еще у вас и французскому поучимся.

– Так вот я тебе по-французски прямо и говорю: тебе скоро звиздец! Слово на русский не переводится, – повернулся он к вохровцу, ища одобрения. И тот, разумеется, захихикал радостно, поддерживая остроумие хозяина палаты. – У тебя панкреатит, а при панкреатите жрать что ни попадя и пить нельзя. Ты же каждый праздник нажираешься. Я бы таких в тюрьму сажал. А вот его – в охранники, – указал он на вохровца. – Жаль, ему выходить сегодня, а то бы я тут попробовал тебе камеру устроить. Понял?

– Всюду жить можно, – отозвался Славка, глядя в потолок и временами обнажая зубы-кукурузины, когда издавал глотательный звук «ы», поскольку А. А. мял ему живот. – Бывает, что на воле хуже, чем в тюрьме, живут.

Около него на тумбочке лежала пачка «Примы» и стопка отечественных детективов про милицию и бандитов. Я потом как-то открыл один. Язык был смесью блатного жаргона и высокоинтеллектуальных сентенций, заимствованных из книг под названием «В мире мудрых мыслей» и отрывных календарей – народного ликбеза. Впрочем, жаргон тоже, скорее всего, взят был из словарей.

– А у нас везде тюрьма, я так сыну всегда говорил, что в России одни – воры, а другие – охранники, потому половина народа сидит, а другая половина охраняет. Так что, по совету Натоль Лексаныча, не я, так кто другой тебя охранять будет, – лебезил перед врачом вохровец.

Потом настал черед узкогрудого работяги, токаря, пролетария то есть, – если по Брехту, то пролёт, а по Оруэллу, прола – Глеба. Он был первый человек, к которому я обратился, когда после реанимации меня привезли на каталке в палату, был тот, с кем, как дальше выяснилось, мы оказались как-то странно повязаны смертью. Я слабым голосом пробормотал, что нельзя ли позвать сестру и позвонить жене, что я снова в палате. Лежавший в другом ряду коек, у двери, очень худой, среднего роста, сутулый, со впалой грудью, тощим животом и слегка отдававшим в желтизну лицом мужчина по имени Глеб, «Глебка», как он сам себя назвал, сказал, что сходит и позвонит, пусть только я дам ему номер телефона. И пошел, и позвонил, и через полчаса прибежала жена. Глеб курил не переставая, каждые полчаса выходил в туалет покурить. Курил, как и Славка, «Приму», сигарету за сигаретой. «Пойду курну», – было его постоянной фразой. Среди всех лежавших в тот день в палате он выглядел самым ходячим. У него были камни в желчном пузыре, но Анатолий Александрович обещал ему в понедельник десятого января сделать операцию, как только сам вернется после рождественских праздников. А там через неделю-де и домой его выпишет. ««С вещами на выход», – так он мне прямо и сказал», – рассказывал Глеб.

С ним А. А. шутку пошутил совсем идиотскую. Помял, пощупал, посмотрел в желтеющие глаза, велел высунуть язык и спросил:

– Ладно, живот не болит? Стул у тебя есть?

Все в больнице маются запорами, и Глеб ответил вполне доверчиво, что да, есть, а доктор в белом халате дико вдруг расхохотался в черную бороду собственной кретинской остроте:

– Ну и садись на него, а на кровати нечего сидеть.

В подсвист ему залился юрким смешком вохровец, собирая и увязывая свои пожитки на выход. Заляпанному кровью дедку в углу, с двумя свисающими из-под одеяла на жгутах стеклянными полулитровыми банками, А. А., не подходя, бросил:

– Тебя посмотрю, когда перевязывать будем.

Деда утром перевезли из реанимации. Склочковатой бородкой, маленьким личиком, лысенький, с остатками волосиков, росточка тоже крошечного. Был он весь перебинтован, на марлевых жгутах болтались две банки, в которые были вставлены резиновые трубки, из одной сочилась кровь с сукровицей, из другой в банку стекала моча. Дед постоянно ронял банки, терял их, матерился, путался в бинтах. Вскоре его увезли в перевязочную, а потом уже прямо в палате по два, а то и по три раза в день перевязывали. Подошедший как-то во время перевязки Славка заглянул через спины врачей и сестричек, а когда те ушли, проговорил вслух, ни к кому не обращаясь: «Слышь, как крысу его располосовали». И показал как – от пупка до паха. «А всего-то аппендикс вырезали. Тренировались на нем». Приходившим жене и дочке дед хвалился: «А я врачу, как смеешь, тить твою мать! Ну, они забздели меня и послушались. Меня (шмыг носом) врачи здесь, на куй, побаиваются. Я им всем врезаю». Дед всю жизнь проработал грузчиком в книжном магазине, а потому размышлял о высоком. Уже ходячим я подобрал потерянную им записку: «Мне Фадею Карпову. Удалось разгадать. Уникальную тайну природы. Жизнь и живая клетка. Появились миллионы лет на зад ис Самого Солнца. Я докажу это открытие всему миру. И всем ученым в мире».

– А что, – пробормотал дедок, – мое дело кошачье. Куда положили, там и буду лежать.

– Молодец, дед, не зря до седых яиц дожил, понимаешь службу, – отмахнулся от него А. А.

Это омерзительное «ты» всем! На меня он, даже не спросив, кто я, как меня зовут, с чем попал к ним, начал сразу кричать:

– Ты почему в носках!? Это что на тебе? Пижама? Если холодно, еще одеяло принесу. Сразу говори, сколько нужно. Одно, два, десять!? Принесу! Почему заставляете меня тратить время на уборку, когда я мог бы заняться лечением. Есть такой дурак, который хочет вас всех лечить. Это я. А кто ты мне? Никто! А я с тобой вожусь! – он вдруг заглянул под кровать. – Почему судно здесь? Хочешь свое говно нюхать, а доктор не хочет, – схватил судорожным движением наполненное судно и вынес, стараясь не расплескать, на середину коридора, крича старшую медсестру. – Сибилла! Кончай дымить! Твое дело – не лясы с девками точить и не на картах гадать, а послать барышень своих говно вынести.

Вернулся.

– Давай, новенький, знакомиться. Зовут меня Анатолий Александрович Тать. Ты фамилии моей не бойся. Ты согрешить бойся. А фамилия такая – от святости. – Он при этом был вполне серьезен. – Как и Христос, предок мой «к злодеям причтен был». У нас в православном нашем роду все – спасители, хоть и Тати. Пострадал за веру предок мой. Был князь Злобин в Смуту, а помощник его – Сашка Тать. Купцов да и всех прохожих грабили почем зря. А потом предок раскаялся. В схимники пошел. Дуб пилил. Обет такой был. Я и в себе частицу его святости чувствую. Иначе бы ваше говно и гноища ваши здесь не нюхал. Я вам не доктор Медовой, этот в палаты и носа не кажет.

«Сверхидея, очевидно», – промелькнуло в моей больной голове.

– А теперь рассказывай, что чувствуешь.

– Я, видите ли, здесь после реанимации, а до этого было вдруг сильное головокружение, и я упал в метро на рельсы.

– Ты мне байки не пой! Отвечай на вопросы, умничать не надо. Что у тебя?

– Была неотложка ночью из Склифосовского, реанимация вызвала, я кишку глотал, и они сказали, что у меня диффузное поражение стенок на переходе из желудка в кишечник…

– Что-то я не понял. Ты, кажется, опять умничаешь. Что с тобой – я сам разберусь, средства есть. Ты лучше возраст свой назови и профессию, которая тебя таким умным сделала.

Задавая вопросы, он изображал, что не понимает моих глупостей, прикладывал руку к уху, направляя ухо на меня. Тогда я заметил, что уши у него – острые, собачьи, поросшие шерстью, что под врачебным колпаком незаметно. Из ушных раковин – густой черный волос.

Я назвал свой немалый возраст и сказал, что я писатель…

– Что-то я такого писателя не читал. Каждый выеживается, как может! Работаешь где-нибудь?

Я ответил, что в Институте философии, а там моя тема – философия русской литературы. Я не договорил, как, покраснев, он выкрикнул:

– Небось эстетикой занимаешься, марксистско-ленинской!..

Очевидно, помучили его в свое время в университетах марксизма-ленинизма, где он повышал квалификацию… А теперь мог он громко ругать то, что раньше приходилось хвалить. Он и ругал:

– Эта ваша философия мне не нравится, а нравится та, которую христопродавцы загубить хотели. Я до девяностого года тоже в марксизм верил. А потом глаза у меня сразу и открылись. Всех настоящих русских философов большевики выслали, которые в Бога православного верили, да и по крови чисто наши были, – он запнулся, но все же две фамилии назвал. – Бердяев, Шестов и этот, забыл, из головы вылетело. Ну это вам лучше Сергей Игнатьевич Шхунаев расскажет. Он хоть и врач, а не хуже иных прочих поговорить может.

Я слушал эту дикую речь – при чем здесь философы, когда меня лечить надо, больной я!.. – смотрел в его странные темножелтые глаза, чувствовал свое бессилие – не только рукой и ногой пошевельнуть, но ив спор влезать не было сил. Объяснять ему, что философия русской литературы и есть христианская, было как-то унизительно. И испытывал я то, что не раз, наверно, испытывали арестованные, – беззащитность и беспомощность во власти расходившегося невежды. Из коридора запахло аммиаком, перебивая тошнотворную несвежесть палатного воздуха. А у меня мизерное возражение – не по существу, не по существу, так, чтоб вообще лица не потерять:

– Выслали, но тем самым и спасли.

Но непримиримый А. А. был ригористичен и смотрел на меня как на содействовавшего высылке:

– Выгнали русскую мысль в какую-то европейскую глушь, подальше от святых мест, от истоков. А Русь – понятие очень глубокое. Русь – это «разумный», «устремленный» и «смиренный». Настоящих-то православных выгнали, может они и создали бы русскую особую философию. Не получилось. Не было еще у Сталина силы, чтоб их спасти. А изгнанным бы лучше со Сталиным остаться, как отец Флоренский.

– Так Сталин его и посадил. В лагере он и погиб. Браниться не стал, только презрительно глянул на меня темно-желтыми глазами (прямо пантера какая-то!):

– Уж лучше на Родине страдание принять. Россия на жертве стоит. Борис и Глеб погибли несправедливо, а – первыми русскими святыми стали. А вы всё за свою шкуру трясетесь! Хоть все равно умирать.

Страшный это был обход, будто все мы, взрослые люди, мужики в возрасте, чем-то провинились перед врачом. А он распекал нас, распекал, чувствуя свою полную власть. Каторжный подчиняется силе, но знает, что в худшем случае начальник будет гонять его перед строем, выдергивать среди ночи из барака, в карцер отправит, но у него, зэка, есть права, которые можно отнять, только совершив должностное преступление, закон хоть немного, но зека охраняет. Больного не охраняет никто. Именно здесь зависимость. А потому и подхалимаж, жалкость человека очевидны.

– Ладно, хватит мне с тобой лясы точить, другие больные ждут. Теперь от тебя требуется фамилия, имя и отчество! – оборвал А. А. сам себя, а вроде бы по интонации получалось, что меня.

Я сжался, задыхаясь от бессилия. О, этот русский интим – бесконечное тыканье всем, кто ниже тыкающего!.. Со времени военкомата, когда меня пытались забрать в армию, а я поступал в аспирантуру, терпеть не мог этого тыканья.

– Во-первых, в моей карточке все записано, а во-вторых, мы с вами на брудершафт не пили, – произнес я идиотское и уж чересчур книжное выражение, хотел сказать как-то попроще, но опять не получилось, опять фраза как из старого наставления о хорошем тоне прозвучала, – и прошу вас мне не тыкать.

Он не сорвался на крик, только темно-желтые глаза на меня уставил раздосадовано и вроде бы даже печально:

– Я же о тебе, Борис Григорьевич Клизмин, забочусь…

– Кузьмин, – поправил я его.

– Вот видишь, назвал бы сам, и ошибки бы не было. Так вот, я о тебе забочусь, и на ты называю, чтоб ты понял, что я тебе теперь вместо отца, ведь я тебя теперь резать буду, то есть новым человеком делать.

– Доктора из Склифа сказали, что моя язва купируется ме-дикаментозно, что вырезать ее не надо, – вдруг чего-то испугался я.

Глаза свои пантерьи А. А. сузил:

– Не твое это дело, как мы тебя лечить будем. Это наша забота. Все. Кончен разговор, – он встал. – Кончен бал, погасли свечи.

– Да это, Анатолий Алексаныч, если человек не привык, чтоб его на ты называли… Надо же в положение войти, – вдруг раздался голос работяги-пролетария Глеба, которого я про себя на брехтовский лад именовал пролётом.

Взгляд метнулся к Глебу:

– Ишь ты, какие у меня тут Борис и Глеб объявились!.. Правдолюбцы. Тебе что, больше всех надо, Работягин? Стул есть, вот и сиди на нем. И молчи. А то отправишься у меня домой через соседнее здание.

(Соседнее продолговатое, одноэтажное строение, на которое мы – и я несколько дней спустя – с некоторым беспокойством поглядывали из окна сортира, было морг.)

– Чего пугаете?

– Да разве я пугаю? Господь с тобой! Это тебе кажется. Так ты перекрестись, коли кажется. Просто за тебя волнуюсь. Разнервничаешься – вот и крышка тебе.

– Я не нервничаю. Просто пойду курну, – он достал мятую пачку сигарет без фильтра.

– Обожди, обход не кончен. Стобой пока не разобрались. Когда резать-то? Как обещал?

– Да чем скорее, тем лучше, а то залежался я.

– Вот сразу после Рождества, на третий день, тебя и прооперируем, в понедельник. Как обещал, так и сделаю. В церкви грехи свои отмолю и с чистыми руками за тебя возьмусь. Надоел ты мне, пора тебя выписывать. А пока лекарство попьешь.

Анатолий Александрович встал, снова перекрестился на иконостас над моей головой и бросил мне, что со мной поговорит Сергей Игнатьевич Шхунаев, его ассистент, что он будет меня наблюдать эти три дня до Рождества и два дня после, до 10-го. Что-нибудь придумает…

– И можешь быть спокоен, – задержался он возле моей койки, – без молитвы я к делу не приступлю. Всегда с молитвой. Воскресенье я молюсь Афродите, понедельник Богу Солнца, а потом уж нашему Христу, что, мол, на больного на операционном столе больше сердиться не буду.

За окном на пасмурном зимнем дневном небе громыхнул гром.

– Вот и бог грозы голос подал, – сказал А. А. И вышел, прямой, широкоплечий, статный.