Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

Протянул Михаил Николаевич неполный год. Хоронить прилетел Саша. Один, без семьи. Появилась на белом надгробье новая надпись: «Гаврилов Михаил Николаевич. 1904—1983 г.»

Только теперь Поля обнаружила, что Варвара Сергеевна была старше мужа. Это удивило и обрадовало. Поля отметила про себя: значит, и так бывает, кто старше, кто моложе – любовь не считается.

Осталась Поля одна-одинешенька в своей чистой ухоженной квартирке. Работала, как и прежде, уборщицей. Такую работу не трудно найти. На двери почти каждого магазина и учреждения наклеена бумажка: «Требуется уборщица». Выходные дни Поля проводила на кладбище, весной высаживала цветы на могиле Гавриловых, летом ухаживала за ними, красила ограду зеленой краской. Никого более близких у Поли не было. Пошла однажды в центр города навестить старых знакомых в фотосалоне. Салон работал, только обветшала деревянная отделка витрины, да выставлены новые, незнакомые фотографии.

Борис Робертович стал очень похож на отца, такая же бородка клинышком, лохматая шевелюра с проседью. Он воспринял приход Поли как-то настороженно. Наверное, подумал, что она будет денег просить. Говорил с ней мимоходом, вроде бы очень занят своим делом, ходил по салону, что-то искал, перекладывал с места на место, даже ушел в темную комнату, где негативы обрабатывались. Наверх, в квартиру, к жене и детям не пригласил. Поля попрощалась:

– Ну, будьте здоровы, передавайте мой привет вашим…

Было у Поли два заветных дня – Пасха и день рождения. Отмечала она их по-своему, в одиночестве. На Пасху в церковь ходила, куличи, яички крашеные освящала. Дома одна тоже молилась, да чай пила со сладостями. Соседей она не знала. В больших домах иногда живут на одной лестничной площадке много лет рядом и не знают, кто есть кто. Не принято. Тем более что Поля иногда месяцами не появлялась в своем жилье. Второй праздник – день рождения. У Поли был целый свой ритуал. Она доставала из комода и раскладывала на столе многочисленные грамоты, которыми награждали ее в праздничные дни на базе. Особое место в центре стола занимали фотографии Варвары Сергеевны, Михаила Николаевича и Саши. Центрее всех Саша в военной форме. Сбоку лежала фотокарточка Эльзы Карловны. На обороте снимка было написано: «Дорогой Поле с благодарностью. Э.К.З.»

Соседка умерла и была похоронена без участия Поли и Гавриловых. Оказалось, в городе существует землячество немцев, непохожих на тех, которые нападали на нашу землю. Это землячество и похоронило Эльзу Карловну на своем немецком кладбище, которое тоже существовало где-то в городе.

В день рождения, разложив все свои памятные документы, Поля вспоминала обстоятельства, при которых вручали ей грамоты, работников базы, Михаила Николаевича, как все они относились к ней очень по-доброму. Особенно тепло ласкала взглядом фотографии семейства Гавриловых. Вспоминала, как ночами молилась за Сашу вместе с Варварой Сергеевной в дни войны и слова ее: «Видно, Бог услышал мои молитвы, уберег тебя, Сашенька.

Очень глубоко в душе, даже пряча от самой себя эту тайную мысль, Поля сладко надеялась: «Еще неизвестно, чьи мольбы за Сашеньку услышал Господь».

Саша, теперь полковник Александр Михайлович, приезжал иногда осенью, один, без семьи, навестить могилу родителей. Он заезжал за Полей на такси и вез ее на кладбище. Саша покупал у входа цветы, клал их к белой мраморной плите с именами родителей. Потом они долго сидели молча на скамеечке в ограде, которую сделали рабочие кладбища по заказу Саши.

Эти минуты для Поли были счастливейшими в ее жизни. Она находилась в полной сладостной прострации. Близость Саши не только опьяняла ее, но кружила, возносила куда-то ввысь, где она парила, не ощущая ни себя, ничего вообще окружающего. Только состояние невесомости от близости Саши. Она знала, что это за состояние. Но не смела даже в глубине души своей признать, что «это» называется любовью. Понимала, не имеет права об этом даже мечтать. Однако от Поли, видимо, исходили такие пылкие флюиды, что Александр Михайлович ощущал их. Но и он понимал несоизмеримость и несовместимость их положения, делал вид, что ничего не подозревает о чувстве Поли. Он благодарил ее за внимание к праху родителей, давал ей денег, гораздо больше, чем стоили цветы и уход за могилой. А она, не поднимая на него взор, боясь, что глаза выдадут ее окончательно, брала эти деньги механически, не понимая, о чем он говорит и что желает на будущее.

* * *

В очередной приезд, через два года, Александр Михайлович был уже в звании генерала. В красивой форме с красными лампасами, в фуражке нового образца, очень большой, на высоком верхнем выступе которой блестели крылья золотой птицы, он выглядел еще выше ростом и величественнее.

Когда он подъехал к дому, чтобы забрать Полю и отправиться с ней на кладбище, соседи даже с этажей выше и ниже вышли полюбоваться на красивого генерала. Они сообщили ему печальную весть:

– Поля умерла.

– Как умерла? Когда?

– В прошлом году. Как все старые, больные люди.

– Почему мне не сообщили?

– А куда?

– Разве она не сказала адрес?

– Мы не знаем. Она умерла в больнице.

Гаврилов поехал в больницу, там объяснили:

– Ввиду большого количества умирающих и очень ограниченной территории кладбищ, старых и новых, в подобных случаях умерших кремируют, а урны сдают в колумбарий.

По дате смерти и фамилии «Голубева» в колумбарии, среди одинаковых серых, гипсовых сосудов нашли Полин прах и выдали под расписку:

– Кому? – спросил регистратор.

– Дальнему родственнику, – сказал Александр Михайлович.

Саша похоронил урну с прахом Поли в ограде рядом с памятником Варвары Сергеевны и Михаила Николаевича.

Рабочие кладбища по указанию генерала сделали маленькую могилку и обложили ее зеленым дерном. Поставили вертикально небольшую мраморную плиту, тоже заказанную генералом, на которой было высечено и позолочено: «Полина Алексеевна Голубева. 1914—1988 г.»

Так счастливо сложилась и счастливо завершилась Полина жизнь.

Александр Михайлович увез на память Полину записку, которую она написала в больнице перед смертью:

«Дорогой Сашенька.

Я нашла свое счастье в вашей семье. Похорони меня рядом с Варварой Сергеевной и Михаилом Николаевичем. Придет время, и ты ляжешь с нами рядом. Будем и на том свете вместе.

Живи долго и счастливо.

…Поля».

В зачеркнутом перед ее именем Александр Михайлович, по вдавленным буквам, разобрал слово «твоя».

Жили-были Маруся и Коля

Письмо пришло странное, внешне и по содержанию: листок из тетради в клеточку, сложен треугольником. Такие уголки во время войны, как бабочки, порхали по всей огромной стране. А теперь, в двадцать первом веке, угольничек этот выглядел не бабочкой, а молью, выпорхнувшей из архивного прошлого. Может быть, у отправителя денег не было на конверт и марку, или очень скупой. Но почтари поняли так: посылал не очень грамотный человек, пожалели его, доставили треугольник по назначению.

Внутри на этом листе написана одна фраза без запятых и точек:

«Пишу по просьбе Николая он доходит скоро помрет хочет увидеть тебя перед смертью в последний раз найдешь нас по адресу»

Ни подписи, ни адреса не было. Маруся поняла: обратный адрес на первой стороне листка там же, где ее адрес. Внизу, под криво проведенной чертой было написано:

«Мурманская область, Кандалакша, п/я 461, санчасть».

Все почтовые загадки вмиг отлетели: Коля умирает! Надо скорей к нему!

Любой человек, получив такое известие, кинулся бы в аэропорт или на вокзал и помчался к умирающему. Был в Самаре и вокзал, и аэропорт. Только Маруся не была «любым человеком», у нее особая судьба.

Говорят, в судьбе вся жизнь вперед предписана. А кто пишет миллионы судеб для людей? У некоторых она такая ужасная, что «божий перст» в ней не может быть. Господь добрый, он посылает людям любовь и радость. А вот дьявол, наверное, пакостит людскую долю всякими бедами. Говорят же: «жребий начертан». Вот в слове «начертан» уже «черт» виден, а «жребий» – это игра, забава его, он будто в лото играет, вытягивает из смрадного мешка своего какую-то очередную мерзость и подсовывает ее в судьбу человека.

Сироты Маруся и Коля оказались в Самарском детском доме с шести лет. Колины родители погибли в автокатастрофе, Марусины сгорели при пожаре. К Марусе в детдом приходила бабушка Анастасия Викторовна. Она приносила ей пирожки, конфеты, яблочки. Маруся всегда делилась с Колей, они подружились с первой встречи. Коля оберегал Марусю от шалостей мальчишек, частенько дрался с ними, защищая подружку. Маруся была шустрая, бойкая. Она и сама не поддавалась и Колю выручала при его стычках с мальчишками, бесстрашно кидалась в схватку. Потом лечила его ушибы и синяки, прикладывая мокрые тряпочки и медные пятачки.

У Коли не было бабушки и других родственников. Он был «круглый сирота». Почему круглый? Может быть, оттого, что никого вокруг нет, не только отца и матери, а вообще никого.

Бабушка жалела обоих. Они всегда встречали ее вдвоем. Маруся очень любила бабушку, ждала ее с нетерпением. Бабушка обнимала, целовала Марусю, была она мягкая, теплая, словно большая тряпичная кукла, пахло от нее пирожками, которые она каждый раз приносила. Анастасия Викторовна обнимала и Колю, пирожками кормила и иногда приговаривала:

– Стебелек ты беленький, без солнышка и родительской ласки растешь, как цветочек в тени.

Коля действительно был худенький, белоголовый, не хватало в его хрупком тельце каких-то сил, чтобы позолотить волосы, были они бесцветные, как лен. Детдомовские ребята и воспитатели звали его Коля беленький. Голубые глаза глядели не по-детски мудро и немного печально.

Бабушкины пирожки очень нравились Марусе и Коле, была в них какая-то неведомая зеленая сладкая начинка. Коля однажды спросил:

– Бабушка, что это в пирожках?

– Витамин, деточка, очень полезный витамин. Вам бы надо апельсинчиков, персиков, сливочек, а у меня денег на них нет. Вот я и собираю в парке клевер. В нем, говорят, витаминов этих самых еще больше, чем в дорогих фруктах. Ешьте, детки, ешьте, клевер очень полезный. Я его и сахарком сдабриваю.

Когда Марусе и Коле исполнилось по десять лет, бабушка приходить перестала. Маруся не знала, почему она не ходит. Не знала она и адреса, где живет бабушка, а по телефону долго никто не отвечал. Но однажды строгий голос недовольно сказал:

– Слушаю.

– Можно бабушку Анастасию?

– Нельзя. Умерла она.

Так Манечка стала, как и Коля, круглой сиротой.

Они учились в школе в одном классе. Когда закончили седьмой, их определили в профтехучилище для приобретения профессии, чтобы после детского дома жили и кормились самостоятельно. Училище готовило разных специалистов. Марусю и Колю добрые люди зачислили на кулинарное отделение – поближе к еде. Судьба им не обещала больших успехов и достатка, так хоть сыты будут.

И верно, после учебы покинули Маруся и Коля детдом, устроили их по направлению в помощники повара в столовую авторемонтного завода и даже кровати в общежитии дали, врозь – она в женском, он в мужском.

Прижились, пришлись ко двору на пищеблоке молодые специалисты. Шеф-повар Федотыч, толстяк с красной потной физиономией, рачьими глазами навыкате, красным носом, который выдавал его хобби, грозно, коротко покрикивал на всех, в том числе и на Колю и Марусю, но без злобы, для порядка. Трудолюбивые сироты понравились старику. Он их поддерживал не только на работе, но и в быту. Сказал однажды:

– Пора вам жениться, нечего по общежитиям мотаться, свой угол надо иметь.

Федотыч куда-то ходил, кого-то просил. С ним считались, уважали и выделили молодым специалистам комнату, правда, в том же общежитии, но зато отдельную. В этой комнате и свадьбу справили. Федотыч был за посаженного отца, гости – поварихи, поварята, раздатчицы из столовой. В угощении недостатка не было – все продукты столовой в полном распоряжении шумливого и доброго Федотыча. Наготовили столько, что три дня доедали с соседями из общежития.

В общем, жизнь Коли и Маруси сложилась счастливо. Они друг в друге, как говорится, души не чаяли, были их чувства больше, чем любовь, но как это называется, они и сами объяснить не могли, считали крепкой дружбой.

Однако счастье молодых длилось не долго. Видно, сунул дьявол свой пакостный коготь в их судьбу. По явному доносу нагрянула на пищеблок комиссия и выявила недостачу – хищения не только продуктов, но и преступные деяния работников пищеблока. Оказывается, Федотыч не только ходатайствовал о выделении комнаты Николаю и Марии Ивановым, но и взятку за это дал. А Колю посчитали пособником Федотыча в хищениях, и подтверждалось это конкретным фактом: на свою свадьбу Николай Иванов похитил изрядное количество различных продуктов. Да и к тому же три казенных стула взял на свадьбу и не успел вернуть, определили – присвоил.

Было следствие. Состоялся суд над «преступной группой расхитителей». Если бы они украли миллион или миллиард, дело замяли бы, а похитителей отпустили. Но на хищении государственных продуктов и мебели решили прокуроры, следователи и судьи свою строгость и рачительность показать – Федотычу дали три года, Коле – два с отбыванием в лагере, правда, не строгого, а обычного режима. Взяточнику тоже два года, но условно.

И все, рухнула радостная, хорошо устроенная жизнь Коли и Маруси. Его отправили в лагерь, ее перевели из отдельной комнаты на койку в общежитие.

Коля присылал письма из лагеря. Находился он недалеко от Кандалакши. Писал, как он любит Марусю, скучает без нее, подбадривал – жизнь наладим, срок не большой, скоро будем вместе.

Срок небольшой, но, видно, в лагере ему пришлось горько. Не писал он об ухудшении здоровья, слабого с детства. Холодная зима, ледяные ветры подкосили, простудился, заболел, ослаб и вот «доходит».

Маруся первым делом пересчитала, хватит ли денег на дорогу. Денег хватало только в один конец – туда, до Кандалакши. Продать нечего. Взаймы никто не даст, все знали – возвратить долг она не сможет.

Маруся решила: главное, туда добраться, в обратный путь мне билет не понадобится, живой или мертвый Коля, я всегда с ним рядом буду, добраться скорее к Коленьке, в последний раз на меня посмотреть хочет. Видно, дело совсем плохо – сам не написал, не позвал, постороннего попросил сообщить.

Полетела в Мурманск, все до копейки собрала, только бы побыстрее к нему. Может быть, чем-то помогу, спасу его.

Из Мурманска до Кандалакши – на попутных машинах. А в Кандалакше растерялась – куда дальше, где этот п/я 461? Сообразила, должны знать на почте, они письма туда доставляют.

На почтамте неприветливая женщина в окошечке ответила:

– Не знаю. Для того и указан почтовый ящик, чтобы никто не знал.

Маруся отступила на шаг от окошечка, заплакала: так спешила! Может быть, Коля последние минуты доживает. Примчалась сюда, а что дальше делать, где искать?

Строгая женщина выглянула в окошечко:

– Ты чего ревешь?

– Муж у меня умирает в лагере. Вот, письмо получила.

– Знаю, что лагерь. Поэтому и зашифрован. Погоди, не плачь, я в отдел доставки схожу, узнаю, где твой п/я.

Закрыла окошечко дощечкой с надписью: «Технический перерыв». Сходила. Была недолго. Вернулась, убрала дощечку из оконца, тихо сказала:

– Запомни: село Горлово, по тракту от Кандалакши на Мурманск, километров пятьдесят, а там в сторону километров десять, дойдешь или на попутке доедешь в Горлово.

– Спасибо, добрая вы женщина, – шмыгая мокрым носом, поблагодарила Маруся.

– Ладно уж, чего там, добирайся.

О том, как Маруся добиралась по тракту, а затем по колдобистой сельской дороге, какие встречались ей на этом опасном и трудном пути добрые и злые люди, потребуется длинное и нелегкое описание, пропустим это и поспешим вместе с Маней к умирающему Коленьке.

Поселок Горлово разбросался по огромному взгорку – две перекрестные улицы с домами из кругляка, сараями и огородами. Лагерь Маруся увидела сразу, еще подъезжая в кузове: в стороне от поселка, в низине чернел большой квадрат территории, оцепленный колючей проволокой со сторожевыми будками по углам. Внутри квадрата в два ряда серели восемь длинных бараков. Рядом с квадратом колючей проволоки кучковались разные постройки, двухэтажные и маленькие с небольшими окнами. Весь лагерь хорошо просматривался с взгорка, на котором находилось село.

Разминая затекшие ноги – всю дорогу, стоя в кузове, она тряслась на промоинах и рытвинах, – двинулась к пристройкам, к колючему квадрату лагеря. Подойдя к крайнему дому, не успела даже спросить, сама прочитала надпись на двери: «Санчасть». То, что нужно!

Подошла ближе, разглядела: небольшой барак по ту сторону проволочного забора, только крыльцо с надписью выступало за ограду. Поднялась по ступеням, потянула за ручку, дверь подалась, раскрылась. Маруся вошла, сразу обдал запах мочи и хлорки, будто в общественном туалете. Туалет и оказался рядом, в него был вход из тамбура. Маруся пошла дальше по коридору, открыла еще одну дверь и увидела белую, светлую комнату с медицинскими шкафчиками, тумбочками, белыми легкими металлическими стульями. На середине комнаты, занимая четверть ее пространства, стояла огромная женщина в халате, когда-то белом, а теперь застиранном, в пятнах. Лицо у нее в соответствии с туловищем было большое, круглое, без единой морщинки и складки, как детский резиновый мяч, только с глазами и ртом. На голове – большой, как у повара, белый колпак.

– Тебе чего? – грубым мужицким голосом спросила медичка.

Марусю испугал и огромный рост, и рокочущий голос этой мужеподобной женщины. Сбивчиво стала объяснять:

– Я по письму приехала, – достала треугольник, показала. – Здесь написано: Коля, муж мой, умирает…

– А, это ты, – пробасила хозяйка. – Я писала. Он очень просил – я и написала. Ну-ка, дай на тебя посмотрю. Уж так он тебя нахваливал, лучше тебя никого на свете нет. Ну-ка, ну-ка…

Она обошла вокруг Маруси, откровенно ее оглядывая с ног до головы, и, замкнув круг, весело сказала:

– И чего в тебе любить – ни жопы, ни рожи! А уж он расписывал: принцесса или спящая красавица, не меньше.

– Где Коля? Как он себя чувствует? – лепетала Маня.

– Живой еще. Успела. Дышит. Пойдем, покажу.

Она открыла дверь в стене, противоположной той, откуда пришла Маруся. За дверью показалась решетка, за решеткой сидел охранник. Щелкнув замком, он отворил решетчатую дверь. Не сказав ему ничего, медичка зашагала между двух рядов железных кроватей, на которых лежали больные под серыми байковыми одеялами.

На крайней кровати, у самой стены, под одеялом, не прикрывавшим очертаний человеческой фигуры, будто под ним ничего нет, лежал Коля. Точнее, на подушке была его голова с закрытыми глазами, с лицом покойника, обросшим щетиной, бледным, без единой кровинки. Маруся склонилась к этой голове, отдаленно напоминающей мужа, тихо позвала:

– Коля, я приехала.

Он быстро открыл глаза. Они засияли, будто в голове его, внутри включилась лампочка. Весь он, как лежал пластом, подался ей навстречу, попытался вскинуть руки. Но все это движение только попыткой и ограничилось, руки опали, невесомое тело опустилось.

Маруся сама обняла его, стала целовать в худые, небритые щеки. Она ощущала в своих объятиях нечто похожее на скелет, обернутый одеялом. Маруся плакала и бессвязно повторяла:

– Коля, Коленька… милый мой. Я приехала, Коленька. Ты живой… Коленька, я застала, ты будешь жить, Коля. Я теперь рядом. Мы будем вместе. Я тебе помогу. Я тебя подниму.

Коля ничего не говорил, он только плакал. Чистые, крупные слезы прыгали по его щекам, цепляясь за щетину. Он пытался взять в ладони лицо Маруси, но руки его не слушались, в них не было сил. Наконец, он, хлюпнув, вымолвил:

– Марусенька…

Даже огромная мужеподобная медичка не смогла смотреть на эту сцену неописуемого счастья встречи двух влюбленных и такого же неописуемого горя, в котором они находились. Она буркнула:

– Ну, милуйтесь, приду после.

Что говорили, что шептали друг другу, как осторожно целовались и обливались слезами сироты, у которых никого и ничего на свете не было, кроме взаимной любви, передать и описать не берусь, это за пределом моих возможностей.

Они так, полуобнявшись, просидели бы всю ночь и даже всю жизнь. Нежность и чистота были настолько трогательны, что лежавшие на соседних койках больные зэки не мешали им, не бросали никаких шутливых и обидных реплик. Они даже между собой разговаривали вполголоса.

Часа через два пришла мужеподобная:

– Ну, хватит нюни распускать, скоро смена придет.

Маруся погладила Колю по голове:

– Я завтра приду.

В своей белой комнате хозяйка сказала:

– Тебя Маруся звать, я знаю. Меня Авдотьей, по-простому – Дуней. Дунька я деревенская, местная из Горлово. Мы здесь все местные – конвоиры наружные и в зоне, вольнонаемные в конторе и на складах – все горловские. Вокруг никаких предприятий нет. Кто не сеет, не пашет, охотой не промышляет, все в лагере работают. Всю жизнь. Я медтехникум кончила в Мурманске. Фельдшер. Сюда вернулась, в родные края, куда же еще ехать? Есть у нас врач, он несколько лагпунктов обслуживает, ко мне редко приезжает – у меня порядок! Ты где жить будешь, пока Коля твой концы отдаст?

– Пойду в Горлово, попрошусь к кому-нибудь на постой. Я могу отработать, по хозяйству помогать.

– Иди, попробуй. Но народ у нас суровый, лагерный, порядки приучили всех подозревать.

Дуня оказалась права: в нескольких домах, куда постучалась Маруся и предложила помогать по хозяйству, с ней говорить не захотели:

– Иди, не нуждаемся…

Только в одном небольшом домишке старуха, открыв дверь, как все, недоверчиво оглядела Марию и, выслушав ее просьбу, сказала:

– Зайди.

За порогом, не предлагая пройти дальше, коротко спросила:

– Ты кто, отколь здесь взялась?

– Я жена заключенного, он в санчасти, больной. Приехала помочь ему.

– Ну, что же, дело доброе. Жена должна помогать мужу. А мне от тебя какая корысть? Чем мне поможешь?

– Денег у меня нет, все, чтобы доехать сюда, истратила, за ночлег буду отрабатывать. Что скажете, буду делать – полы, посуду помыть, в хлеву за скотиной прибрать.

– А документы при тебе есть? У нас в селе, как в лагере, строго, каждый на учете.

– Все в порядке, вот мой паспорт, диплом об окончании профтехучилища…

– Ого, даже диплом! Ну, ладно, поживи. Пойдем, покажу тебе место. Меня Агафьей звать. Агафья Сидоровна. Можешь, как все зовут, тетя Ганя.

– Меня Маруся, Мария Иванова.

– Стало быть, ты Маня. Уж шибко мала и тщедушна, не баба, а девочка вовсе, не Мария, а Манюня. Ну, ладно, после разберемся, кого как звать. Теперь пора и к ночи готовиться. Напою тебя чаем, и кажный в свою постелю.

За чаем еще о себе рассказала:

– Местные мы, горловские. Муж у меня был Захар, тоже тутошный, в охране лагеря работал.

– Здесь и до войны был лагерь?

– Был, по всему Мурманскому краю, как оспа, были лагеря. Сами заключенные их строили. Наш тоже. В войну Захара призвали. «Похоронку» получила в сорок третьем – погиб храброй смертью.

– Наверное, смертью храбрых, – поправила Маруся.

– Во-во, так и написано – храбрый в смерти. С тех пор и вдовствую. У тебя муж хотя и в лагере, но все же он есть, а я вот уже больше полвека бобылка, одна одинешенька…

Рано утром, до прихода Дуни, Маруся уже сидела на крылечке санчасти, ждала ее.

– О, ты уже здесь! – пробасила Дуня. – Пойдем, посмотрим, жив еще твой или нет.

Они прошли за решетку в охраняемую часть больнички. Коля, как и вчера, лежал бледный, с закрытыми глазами, очень похожий на покойника. Маруся метнулась к нему:

– Коля, Колечка…

Он открыл глаза, улыбнулся:

– Ты уже пришла.

Маруся подала ему два кусочка сахара, утаила их от бабки, когда та поила ее чаем вчера вечером. Положила кусочек мужу в рот:

– Соси, сахар тебе силу даст.

Коля покатал кусочек во рту, вынул его и подал Марусе:

– Возьми, не растворяется. Слюны во мне нет.

Дуня подсказала:

– Ему надо маслица сливочного, куриный бульон, витамины. У нас этого нет. Не бывает.

– На что купить? У меня денег ни гроша, все в дорогу истратила.

– Деньги у него должны быть.

– У тебя есть, Коля?

– Не у него, а в кассе лагпункта. Им заработанные, когда здоровым был. Ты сходи в бухгалтерию, покажи паспорт с регистрацией брака. Как жене, выдадут для помощи больному.

– Я схожу, Коля?

Он глазами показал – иди, мол.

Дуня вышла на крыльцо, показала, где финансовая часть лагпункта. Она была не в зоне, в двухэтажном доме управления.

Встретили Марусю подозрительно. Проверили документы, выслушали ее печальный рассказ о болезни мужа. Поискали в толстых книгах записи и объявили:

– Есть, восемьсот два рубля сорок пять копеек наработал твой муж.

И к великой радости Маруси отсчитали и выдали эту сумму. За что она расписалась в той же толстой книге и в ордере на получение этих денег.

Маруся, не заходя в санчасть, поспешила в дом, где остановилась на постой. Быстро рассказала бабке Гане, откуда у нее деньги, тут же купила у нее курицу и принялась готовить бульон для Коли. Уж готовить-то она умела! Не один год проработала на пищеблоке. Бульон получился золотистый, с солнечным отливом, ароматный от приправленных специй, которые нашлись у бабки. Вся изба заполнилась приятным запахом куриного навара.

Маруся завернула чугунок с тряпицу, прихватила деревянную ложку (железная будет обжигать) и рысью, чтоб не расплескать, поспешила в санчасть. Дуня удивилась:

– Спроворила? Ну, ты даешь!

Коля схлебнул с деревянной ложки, но тут же поперхнулся, закашлялся, да так, что от охватившего все тело колотуна потерял сознание, закатил глаза и перестал дышать. Дуня могучими руками стала давить на его грудную клетку – туда-сюда. Заставила дышать. Марусе она недовольно бросила:

– Уж больно ты сразу хочешь поднять его. Не жилец он, не видишь, что ли? Нет в нем жизни. Пищу душа его не принимает. Неси свой бульон, сама съешь, того и гляди, с ног свалишься. Оставим его в покое, пущай отойдет маненько.

В белой своей приемной Дуня продолжала наставлять:

– Ты не о нем, о себе подумай. Он не жилец. Я точно знаю, глаз у меня опытный. Никакие твои бульоны и сахара его не поднимут. Я таких, как он, сотни перехоронила. У доходяги один путь – на кладбище. Кстати, сегодня очередных жмуриков повезу. Поедем со мной. Может быть, место для Коли присмотришь. Я разрешу тебе его отдельно от других захоронить.

Маруся плохо понимала, о чем говорит медсестра. Коля живой, а она его уже хоронит и ей предлагает заняться тем же. Но пренебречь временной добротой этой грубой женщины было опасно, можно испортить с ней отношения.

Маруся попросила:

– Может быть, я еще раз попробую покормить его бульоном?

– Добить хочешь?

– Не надо…

Медсестра готовила к отправке трех очередных покойников, их без гробов заворачивали в те же одеяла, под которыми они лежали в санчасти еще больными и грузили в кузов машины.

Маруся выпила остывший бульон – не пропадать же добру. И ждала, что делать дальше. Дуня скомандовала:

– Садись в кабину, втроем поместимся.

Шофер хохотнул:

– Ты одна всю кабину заполнишь, не поместится она.

– Она маленькая, на коленях у меня посидит, – и, обращаясь к троим рабочим, вольнохожденцам из зэков, пробасила: – А вы чего стоите? Грузитесь в кузов. Поехали!

Кладбище было не далеко, за селом. Старые, покосившиеся кресты, чахлые деревца – видно, не очень-то посещали усопших родственников сельчане. За кривыми рядами крестов, где кончалось кладбище, чернела длинная яма, ее вырыли небольшим экскаватором заранее, летом, когда земля мягкая – зимой ее не возьмешь ни киркой, ни ломом. А при похоронах зэков присыпали вручную по мере заполнения. Бугор прежних захоронений был довольно длинный.

Машина остановилась у открытой, незаполненной части рва. Покойников положили рядком на землю. То, что увидела Маруся дальше, едва не опрокинуло ее в обморок.

– Начнем? – спросил один из рабочих.

– Начнем, – ответила Дуня и раскрыла толстую книгу.

– Номер двести пятый, – доложил рабочий, прочитав бирку на завернутом покойнике.

– Пилипенко Захар Кузьмич, – прочитала медсестра в журнале и кивнула рабочему: – Давай.

Он взял лом и ударил им по закрытому в одеяло трупу на том уровне, где проступала грудь.

– Зафиксировано, – спокойно отозвалась Дуня. Двое других рабочих скинули покойника в яму.

Маруся онемела, не верила своим глазам. Дуня командовала:

– Давай следующего.

– Номер двести шестой.

– Горшков Иван Иванович. Давай, отметила.

И опять рабочий ударил ломом по трупу на уровне груди. То же проделали и с третьим покойником

Не понимая смысл происходящего, Маруся спросила:

– Зачем так?

Медсестра объяснила:

– Я фиксирую окончательно факт смерти.

– Но ломом зачем?

– По медицинскому заключению смерть его зарегистрировали. А может, там липа? Купили доктора. Дали ему на лапу воры в законе или богатые коммерсанты. Он и отправил его на волю через похороны. На кладбище встретят, дадут по пачке денег рабочим и шоферу, конвоя здесь нет, покойникам не положен. И свои увезут воскресшего хоть за границу. Вот мне и приказано фиксировать, что он мертвый и похоронен. Надо пульс проверить или стетоскопом сердце прослушать. Сама понимаешь, неприятное это занятие. Вот я и придумала – ломом ставить окончательную точку. После этого не убежит, факт смерти железный.

Маруся плохо воспринимала слова Дуни, у нее метались мысли: значит, и Колю также ломом! Господи, что же происходит… Как бы понимая ее, Дуня пообещала:

– Колю твоего ломом проверять не буду. Я тебе его целенького отдам. Сама закажешь гроб, могилку на общем кладбище и похоронишь по-своему. Чтобы об этом знали только ты и я, привезу его без рабочих.

На следующий день Маруся опять пришла в санчасть с бульоном. Нашла бутылочку с соской, когда-то ими бабушка внуков выкармливала.

– Настырная ты, – удивилась Дуня.

Коля соску пососал, не закашлялся. Дело пошло! Через неделю он попросил:

– Мне бы пирожка бабушкиного. Помнишь, приносила нам в детдом, с клевером сладким.

– Сделаю, Коленька, испеку! Как славно, что у тебя желание появилось. И как я сама не вспомнила о клевере!

Не откладывая, тут же пошла клевер искать. Низенькие зеленые пучочки с округлыми листиками, мягкие, с травяным запахом, обнаружила всюду – прямо вдоль тележной дороги от лагеря к поселку. В поле выбирала чистую полянку недалеко от своего дома, подложила под колени дощечку и стала собирать клевер в тазик. Набрала полную посудину с горкой. На кухне помыла. Пробовала измельчить. На терке не получилось, только пальцы пожгла. Ножом мельчить долго, и кусочки твердые получаются, не проглотит их Коля. Лучше всего помогла мясорубка, легко и скоро выдала она из своей круглодырчатой решеточки зеленую, жиденькую пасту. То, что надо!

– В нее хорошо бы меду добавить. Мед очень целебный, да и вкус будет приятный. А так – трава и трава, не понравится Коле, – подсказала баба Ганя.