Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

– Вам надо честное имя? Пожалуйста! – воскликнул Том. – Подайте на меня в суд. Банкротство произошло по моей вине? Так? Вы ничего не знали об открытом филиале. Претензии больных – к моей незаконной лечебнице. Хотите, я создам из ваших пациенток «Комитет защиты Батюшкова», устрою пикетирование суда студентами, которые будут носить плакаты «Руки прочь от Батюшкова», «Не позорьте американскую свободу и демократию»? Это будет мне стоить немалых денег, но, чтобы загладить вину перед вами, я согласен на эти расходы. Вы мне нужны, без вас у меня ничего не получится. Я уверен, вы выиграете. Суд вернет ваше доброе имя. Согласны?

Батюшков поразился не только изворотливости, но и бессовестности бывшего партнера.

– И я буду в суде обзывать вас мошенником и подлецом?

– Пожалуйста, называйте, кем хотите. У меня с этого, как говорится, не убудет.

– Нет уж, я не умею так изворачиваться. Судебная тяжба, допросы, очные ставки, адвокаты, корреспонденты, газетные сплетни – это не по мне.

– Ну, тогда остается мой вариант – будете на меня работать. Иного выхода у вас нет. Вы на мели. Если я не заплачу очередной взнос за особняк, вас с детьми вышвырнут на улицу и станете вы бомжом, потому что у вас нет денег не только на отель, но даже завтра пообедать.

Иван Петрович сознавал – Том абсолютно прав, нет не только денег, но даже близкого человека, у которого можно было бы взять взаймы. О банке говорить нечего – банкроту никто не даст. Вот как получилось: целые дни на работе – деньгу гнал! И остался без цента. Даже друга не завел за эти годы. Прав Колдер – завтра я бомж.

После долгой и тяжелой паузы Иван Петрович сказал:

– Америка, страна чудес, обокрала меня до костей: дочь – шлюха, сын – алкоголик, я – нищий.

Том холодно, на этот раз без улыбки:

– Насчет детей: вы сами виноваты. Вы отец, ваше воспитание. Надо было обращаться построже. Обдумайте мое предложение. Ваше благополучие в ваших руках.

И ушел, кивнув официально.

Обдумав и взвесив все «за» и «против», Батюшков решил: единственный выход – вернуться на родину. Благо не отказался от советского гражданства, а дети, как несовершеннолетние, еще вписаны в его паспорт.

Вечером Иван Петрович завел разговор с детьми. Объяснил, в каком положении он и они оказались. Спросил:

– Что скажете насчет возвращения домой, к маме?

Катя ответила немедленно, еще казалось, вопрос отца звучал в воздухе:

– Я не поеду! Я остаюсь в Америке! Мне здесь нравится.

Андрей ответил не сразу. Подумал и, как бы продолжая размышлять, сказал:

– Мне тоже здесь нравится. Но я не могу остаться. У меня нет не только денег, но даже профессии. Мое будущее зависит от тебя. Я, надеюсь, наследник твоего дела. Когда-то ты мне откроешь тайну своего открытия, и я будут этим зарабатывать на жизнь.

– Ты прав, – оценил отец рассудительность сына. – Значит, ты едешь. А как быть с этой, – он показал на дочь, – финтифлюшкой? Оставить не можем. Она несовершеннолетняя, у нее нет документов.

Катя вскочила и закричала:

– Это ты финтифлюх, просрал миллионы. А я выйду замуж, будут у меня и документы, и фамилия, и американское гражданство…

И выбежала из комнаты.

* * *

Катя убежала из дома, прихватив деньги, которые были в ящике письменного стола. Деньги не большие, на еду недели на две. Как она будет жить одна? Пропадет, дурочка, в этом беспощадном американском омуте.

Но судьба дочери намечалась не так уж безнадежно. Об этом сказала сама Катя. Она позвонила по телефону и, явно бодрясь, защебетала:

– Папочка, прости меня, я взяла твои деньги, но мне они нужны хотя бы на первое время.

– А как ты собираешься жить дальше?

– Я выхожу замуж! Все будет о’кей, не волнуйся.

– За кого? Разве можно так скоропалительно?!

– Мы с Джимом давно знакомы. Я рассказал ему, что у нас случилось. Он меня успокоил – будем жить вместе.

– Кто он? Полагается родителей знакомить с будущем зятем.

– Он степ-мейкер.

– Что это значит?

– Артист, чечеточник. Не могу вас познакомить. Боюсь!

– Чего боишься?

– Он черный. Негр.

– Час от часу не легче, – вскричал Иван Петрович, – только этого нам не хватало!

Катя торопливо закончила:

– В общем, я не пропаду. А вы уезжайте. Маме скажи, что я ее очень люблю.

И в трубке раздалось пипиканье, отрезающее Катю, может быть, навсегда.

Где она? Кто этот чечеточник Джим? Расспрашивал Андрея. Он видел Катю с ним на дискотеке: очень черный, блестящий, как баклажан, с кудрявыми завитушками на голове. Больше ничего об этом негре не знает.

Сборы, суета, не отъезд, а, по сути, бегство из Америки закружили Ивана Петровича. Искать и что-то предпринимать для спасения Кати было бесполезно. Надо было не спускать глаз и с Андрея, как бы он по примеру сестренки тоже не решил остаться.

Возвращение

Иван Петрович и Андрей летели в Россию маршрутом, каким они прибыли в Америку: Нью-Йорк, Шеннон, Москва. Под самолетом медленно проплывали сначала океан, потом реки, леса Европы. Все было таким же. Только воспринималось это зеленое многообразие теперь совсем по-иному и даже прямо противоположно. На пути в США Батюшков смотрел на все с неба с восхищением, он открывал новый неведомый мир с его, как тогда казалось, огромными богатствами и возможностями. Радость предстоящей свободы, осуществления своего открытия окрыляли его. Нью-Йорк, как под вспышкой огромного фотоаппарата, ослепил, вызвал восторг, восхищение небоскребами и невообразимой толчеей на улицах людей и автомобилей. Полосато-звездный флаг трепетал на ветру повсюду, и казалось, звезды его искрятся и в глазах счастливых американцев. Город-гигант был освещен ярким солнцем и выглядел сказочным. Смотрел и не верил, что можно возвести такие громадные небоскребы.

Отъезд – полная противоположность: серенький, мелкий дождь, под которым сморщился, повис, как тряпка, звездный флаг. Люди и манекены в витринах улыбались одинаковыми мертвыми улыбками. Теперь Батюшков знал: сервис работников в аэропорту, в лайнере, белозубые улыбки, наглаженная красная спецодежда – все это тяжелое амплуа хорошего работника. За этим светлым фасадом втайне страх недоулыбнуться, вызвать недовольство клиента, шефа (хозяина) и, ужас, потерять работу, что хуже пожара в доме.

Европа под крыльями, когда самолет снижался, обходя грозовые облака, теперь выглядела одним перенаселенным городом с множеством чадящих труб и паровых извержений. Города, поселки, связывающие их дороги покрывали все видимое пространство, похожее на замусоренный двор огромного, изношенного предприятия. Только редкие реки пересекали эту неприглядную картину, да и они были серые, склеротические, их перехватывали тромбы плотин, электростанций, промышленных сливов.

И вдруг словно огромный занавес перед самолетом раздвинули – засияло солнце, запушистились мягкие белые облака, на земле зеленый простор, кудрявые малахитовые леса, голубые ленты речек. Ивану Петровичу стало легко на душе, он сказал Андрею:

– Границу перелетели. Смотри, какая благодать.

Андрей не ответил, скривил кислую мину, его явно не радовала потеря Америки.

В Шереметьево Иван Петрович из суматошного терминала шагнул в солнечную прелесть веселой Москвы.

Их встречала Елизавета. Она обняла первым Андрея. Потом, не отпуская его, немного отстранилась и пристально вглядывалась, не веря глазам, что это ее сын, такой большой, элегантный. Немножко чужой, иностранный, но свой родной, выношенный под сердцем. И она опять прижималась к сыну, дышала ароматом родной кровинки.

Потом она обняла Ивана Петровича, по-доброму, приветливо, ласково целовала его в обе щеки, держала его голову в своих руках. Иван Петрович тоже целовал жену, охваченный вихрем счастья, одна мысль металась и трепетала в сознании: «Господи, какое счастье! Господи, ничего на свете мне не надо – все у меня есть! Вот огромное счастье – Лизонька, Андрюша. Придет время, и Катя вернется».

Немного успокоясь, отмечал для себя: Лиза прекрасно выглядит, помолодела, похорошела. И слезы в ее глазах не те тусклые, которыми провожала, а веселые, с маленькими солнечными зайчиками. Батюшков ожидал увидеть жену постаревшей, согбенной от одиночества и тоски, а она вдруг такая цветущая, румяная, как в день свадьбы. И одета не в старое знакомое платьице, которое он тоже предполагал увидеть, а в новый светло-сиреневый костюм. И только туфельки из прошлого – ее любимые «лодочки», которые, как она говорила, всегда в моде. И туфельки эти, как и в молодости, подчеркивали, заставляли глядеть на красивые, стройные ноги Лизы.

Время радости всегда коротко, кончилось и это. Елизавета с тревогой спросила:

– Где Катя? Почему она не прилетела?

Иван Петрович молчал, не зная, что сказать. Ответил Андрей:

– Она осталась в Нью-Йорке.

– Почему? Как вы могли ее оставить?

– Не захотела возвращаться. Она теперь американка.

– Но ты, Ваня, отец, почему ты ей разрешил?

Иван продолжал молчать. Опять отвечал Андрей:

– Ее уговорить! Бзыкнула и убежала из дома. Ее с полицией искать нельзя. Мы сами полулегально уехали.

– Ну, ладно, – смирилась мать, – дома разберемся. Поехали домой.

– Сейчас я такси подгоню, – встрепенулся Андрей, но мать его остановила:

– Не надо такси, у меня машина припаркована на платной стоянке.

Иван Петрович удивился:

– Ты не одна? Кто в машине?

– Одна. Я сама за рулем. Наш старенький «жигуль» гоняю.

– Сама? Раньше ты к машине подходить боялась.

– Раньше многое было по-другому. Жизнь заставила, окончила автошколу, получила права. Вот, рулю не один год. В основном на наши шесть соток езжу. Из-за них и водить научилась. По электричкам да пешком, бывало, так намоталась, что на огород сил не оставалось. А «жигуля» освоила и теперь мчусь с удовольствием.

Машина оказалась опять же не той, какую ожидал увидеть Петрович, – не старенький, проржавевший по швам, а сияющая, как только что из магазина «шестерочка» слонового цвета. Жена объяснила:

– Мне ее в автосервисе отдраили, отшпаклевали и покрасили. И мотор у нее как часы работает!

– У тебя даже шоферский жаргон.

Андрей обошел «жигуля» и с грустью сказал:

– Примус. А у меня и Катьки были классные «форды» последней модели.

– Были, да сплыли, – усмехнулась мать. Ничего, этот примус нам еще послужит.

В квартире Ивану Петровичу открывались новые неожиданности – полная противоположность тому, что он здесь оставил и помнил. Как только открылась входная дверь, и он вошел в холл (именно, холл, а не коридор), перед его взором буквально распахнулась великолепная, в светлых тонах после евроремонта студия, а не прежние комнатки-клетушки. Стены между комнатами исчезли. Сияла веселая, светлая гостиная, она же столовая, она же кухня, да белели двери в спальни и санузел.

– Вот это да! – воскликнул Андрей.

– Нравится? – спросила мать.

Теперь пришло время отвечать Ивану Петровичу. Андрей онемел.

– Очень нравится. Не хуже, чем у нас в Америке. Даже лучше – это же наше, свое, а не контрактное. Как же ты смогла все это отделать?

– Ты мне деньги присылал. Вот я и решила выбросить все старые шкафы, тумбочки, этажерки, кровати скрипучие. Заключила договор с фирмой. И они мне все это «под ключ» оборудовали. Чтобы не терзаться от расставания со старой мебелью, сказала бригадиру: «Я буду жить на даче, когда закончите, позвоните по мобильнику». Оставила в одном углу твои книги и рукописи, альбом с фотографиями, посуду, одежду. Закрыла глаза и ушла из старой, занюханной квартиры и через два месяца вошла в эту, что вы видите.

– Ну, молодец! Ну, хозяюшка моя золотая! – восторгался муж. А жена наращивала свои заслуги:

– Увидишь, что я на наших шести сотках натворила – еще раз на мне женишься.

– Да мы с тобой и не разводились!

– Я говорю, еще раз женишься, раз я такая хорошая хозяйка. Ну, располагайтесь – ты, Ваня, иди в спальню, а ты, Андрюша, в твою с Катюшей совместную комнатку, она теперь рядом с туалетом. В ней ваши книги, тетрадки, игрушки я приберегла. Раздевайтесь, купайтесь с дороги. А я стол накрою.

– Может быть, в ресторан пойдем, встречу отметим? – предложил Андрей.

– Все, кончилась ваша ресторанная жизнь! – властно сказала мать. – Домой приехали! Дома все вкуснее, чище и дешевле. Теперь, как я понимаю, ваши миллионы тю-тю! Начинается, как говорили Ильф и Петров, жизнь «пролетариев умственного труда».

Новая, красивая, под красное дерево мебель не затмила воспоминания о прежних застольях: на столе манила селедочка «под шубой», грибки с луком, нарезанным колечками, ароматный винегрет и маринованная рыба. Все свое, домашнее, приготовлено золотыми руками женушки. Все это как раньше. Бутылочка «Столичной» объединяла живописный натюрморт закусок.

Выпили за благополучное возвращение. Елизавета предложила тост:

– За светлое будущее!

Иван Петрович выпил, закусил с наслаждением нересторанной снедью, а насчет будущего сказал:

– Станет ли оно счастливым? Не начнется ли волынка, от которой я убежал в Америку?

Жена махнула рукой:

– Теперь к нам пришла Америка! Полная свобода предпринимательства и болтовни в газетах и по телевидению. Откроешь свою лечебницу, и никто тебе не указ. Только не забывай платить налоги. Иначе загрызут.

– Неужели так просто?

– Нет, дорогой мой, совсем не просто, я не сказала о главном – нужны деньги. Надо для начала взять в аренду пару комнат в какой-нибудь поликлинике или в больнице, приобрести необходимую аппаратуру, мебель, белье. Ну и, конечно, дать рекламу в газетах. На все это нужны деньги.

– Ты же знаешь, мои счета в Америке заблокированы по суду. Денег у меня нет. Может быть, предложить мое открытие какой-нибудь больнице?

Жена возразила:

– Не в твоем характере быть зависимым. Тем более после такого размаха в США. Надо открыть свое дело.

– Но деньги?

– У меня кое-что лежит на депозите.

– Опять кредит! – воскликнул Иван Петрович. – А под какой процент и под какой залог?

– Не дури. Я тебе отдам все, что у меня есть. Для начала хватит. С тобой дело ясное. Вот как быть с Андреем?

– А что со мной? – спросил и тут же ответил сын: – Буду помогать папе, ассистировать. Он мне зарплату будет платить. Дай Бог ему прожить сто лет, но когда-то настанет время, и я стану наследником. А если откроет мне тайну своего растворителя, можем параллельно работать. Толстяков на наш век хватит. Если бы не эта тайна, я бы с ним сюда не вернулся.

Мать внимательно его выслушала и покачала головой:

– Нет, сынок, все это несбыточно. Прежде всего тебя забреют в армию. Тебе сколько лет?

– Восемнадцать.

– Вот то-то! Призывной возраст. Ты гражданин России, и повестку тебе пришлют очень скоро.

Андрей даже вскочил:

– Может быть, и в Чечню воевать пошлют?

Мать спокойно осадила его:

– Может быть. Сядь. Ты должен срочно поступить в институт, где дают отсрочку от военной службы или готовят офицеров запаса.

– Куда я поступлю! – почти кричал Андрей. – Кто меня примет. Я несколько лет болтался в Америке. У меня нет аттестата и образования, необходимых для сдачи экзаменов в институт. И зачем я приехал в эту чертову страну!

Тут уж взвился Батюшков-старший:

– Не смей так говорить о своей родине. Ишь какой космополит у нас в доме объявился.

Андрей не сдавался:

– Да, космополит, не нужна мне ни Россия, ни Америка. Открой тайну, и я создам свое дело в любой стране, хоть в Европе, хоть в Африке. Я смогу. Я видел, как ты раскручивал дело с Томом. У меня получится, только секрет открой.

Елизавета молчала. Молчал и Иван Петрович. Он думал. Наконец, сказал:

– Секрет я тебе не открою, ты еще не созрел. Ты легкомысленный человек. Секрет разболтаешь, или выманит у тебя какая-нибудь смазливая девка. Будешь работать со мной. Повзрослеешь, посмотрим.

Елизавета облегченно вздохнула:

– Ну, все. Проблемы разрешили. Одевайтесь. Повезу на дачу. Хочу показать вам все сразу, сегодня же.

Около машины Андрей попросил:

– Мам, может, я поведу? Соскучился без баранки.

– Нет, Андрюша, присмотрись, вспомни правила, а потом посмотрим.

– У меня права международные. Я на своем «форде», знаешь, как гонял?

– Не знаю и знать не хочу. Здесь не погоняешь – пробки на всех улицах, а за городом гаишники на каждом перекрестке. На штрафы денег не хватит. Гаишник всегда прав.

Жена вела «жигуль», не торопясь, умело перестраивалась в пробках, давала газу при первом же просвете на дороге впереди. Иван Петрович не верил глазам!

Когда приехали в свое садово-огородное товарищество, Батюшков не узнал это место. Когда разметили поляну по шестисоткам, была она жалкая, голая, с белыми колышками, как с крестами на неухоженном кладбище. Потом кто-то притащил железнодорожный большой контейнер, пробил в нем окна и приспособил под жилье. Стали появляться домишки, похожие на уголки для отдохновения. Скорее, это была добровольная трудовая повинность – ковырялись дачники в матушке-земле до полного изнеможения. И вот открылось взору сплошное садовое раздолье. Лето подходило к концу. Деревья, усыпанные плодами, стояли плотным, ароматным массивом: больше всего яблонь, у которых нижние ветви, отягощенные плодами, согнулись до земли, груши, сливы, яркие, как с бусами, рябины. Все это скрывало садовые домишки, только кое-где торчали островерхие крыши.

Елизавета остановила машину у красивых ворот, сваренных из толстых прутов и покрашенных зеленой краской. Распахнув такую же ажурную калитку, Елизавета широким жестом пригласила:

– Прошу к моему шалашу!

Иван Петрович не верил своим глазам – в яркой зелени деревьев стоял красивый двухэтажный домик, облицованный солнечного цвета вагонкой. Домик просто сиял, улыбался навстречу своим хозяевам.

– На какие шиши? – спросил Петрович.

– На твои.

– Но разве их хватило на жизнь и на стройку?

– Хватило. А дом я не строила, наш старый перепланировала внутри да вот еще и вагоночкой украсила.

На даче жена, как и в квартире, избавилась от старой мебели и разной рухляди, которая захламляет.

– То ли жадность, то ли вечное удерживающее – может еще пригодиться! Преодолела я этот тяжкий пережиток, раздала соседям и просто выбросила, что не хотели брать. И вот, смотрите!

Смотреть, собственно, не на что. Глазам открывалась просторная, светлая комната. Нет занавесок на окнах, солнце заливает все свободное пространство. Огромный солнечный, не зайчик, а золотой квадрат на крашеных досках пола. Только в дальнем от двери углу, рядом с камином два мягких кресла и торшер. Кухонный уголок отгорожен легкой стойкой. За ней столик и стулья для трапезы.

– Наверху твой кабинет и наша спальня. Ребята, когда останутся с ночевкой, будут спать здесь, внизу. Ну, что скажете? – не скрывая гордости, спросила хозяйка.

– Восхитительно! Ты настоящий дизайнер! – с восторгом сказал муж.

– А ты что молчишь? – спросила мать Андрея.

Он скривил губы:

– Курятник! По сравнению с тем, что мы имели в Америке, – курятник!

Мать не обиделась:

– По одежке протягивают ножки.

Отец пожурил Андрея:

– Как тебе не стыдно! Мама так славно потрудилась. Ты не курятник – труды ее оценил бы.

– Я ничего. Понимаю. Извини, мама, я не хотел.

– Вот и прекрасно. Сейчас будем чай пить. Из колодезной воды. Это вам не водопроводная вода с хлоркой.

Еще в городской квартире Ивана Петровича охватило ощущение счастья: настоящего, простого, человеческого. На даче это чувство расширилось до блаженства!

Пили чай с какими-то пахучими деревенскими травками. Сама в лесу собирала. Лакомились вареньями из малины, земляники, крыжовника (сама варила эти ароматнейшие сладости).

После чая сели к камину. Разжигать заготовленные в нем дрова не стали. Тепло. Некоторое время молча наслаждались тишиной, смолистым запахом сосен, который струился в раскрытые окна. На соседнем участке звонко смеялись играющие дети.

Иван Петрович испытывал не только обновленную разлукой любовь к жене, но и огромное уважение к ее порядочности. Ждала! А он не обнадеживал возвращением. Могла обидеться, плюнуть на него, жизнь-то проходит. Вышла бы замуж: собой еще хороша. Не зря говорят: «В сорок пять баба ягодка опять!» К тому же приданое по московским меркам солидное. Но ждала и надеялась! Иван Петрович привлек к себе жену и нежно поцеловал в висок, погладил по волосам. Ему вдруг стало очень обидно за нее. После стольких трудов услышать от сына прямое оскорбление. Андрей все время молчал, он явно не мог смириться с потерей американского благополучия. Ивану Петровичу захотелось еще раз заступиться за жену, напомнить Андрею о его легкомыслии. Он тихо, не обращаясь к сыну, сказал:

– Курятник, говоришь? А что у нас было в Америке? Ничего своего. Все в рассрочку, по контрактам. Не наше. Чужое. И доказательство тому, что потеряли все в один день. Все: и дом, и дачу, машины, клинику, гостиницу. Все. И деньги в банке. Деньги, честно мною заработанные. А здесь все наше, свое. Не богатое, но прекрасное. Имеем все, что нужно для спокойной жизни и работы. Наше, законное, незыблемое.

– Если бы тебя не обжулил Том, все было бы о’кей по сей день, – упрямился Андрей.

– Если бы! Вот в том то и дело. Там деньги и только деньги двигают поступками людей. Из-за денег теряют совесть, честь. Убить могут!

– А здесь разве другое? – возразил Андрей. – Тоже за деньги убьют, ограбят, обманут.

– Правильно, – согласился отец. – Потому, что у нас теперь американские порядки. И нам придется с волками жить – по-волчьи выть. Тем более что мы кое-чему научились в Штатах.

Елизавета высказала свое мнение:

– Надо жить по-новому, но и не поддаваться зарубежному психозу. На работе трудиться с американским напором и деловитостью. А после работы, в доме – по нашим русским, доброжелательным, неторопливым законам. Я бы назвала это – вразвалочку, не торопясь, но поторапливаясь. Дома надо отдыхать, гулять, дышать, заниматься чем-то любимым, читать, смотреть телевизор, просто валяться на диване. Главное, в доме должен быть мир и покой.

Остались ночевать на даче. Давно, пожалуй, со дня отъезда в Штаты не испытывал Иван Петрович этого мира и покоя. Там вся жизнь была на нервах, какая-то бесконечная погоня за деньгами, страх перед какими-то неожиданными неприятностями.

В постели, ощутив рядом теплую, родную Лизочку, почувствовав через запах ее духов еще и аромат ее здорового, горячего тела, Иван Петрович вдруг икнул, останавливая ком, подкативший к горлу. Жена тут же склонилась над ним:

– Что с тобой, Ваня? – ощутив влагу на его глазах, удивилась: – Ты плачешь?

– От счастья, моя дорогая, от полного, переполняющего меня счастья. Сегодня я люблю тебя больше, чем в брачную ночь.

– Тогда тоже нам было хорошо. Главное, что я поняла за эти годы: все зависит от нас. В том числе и счастье! У нас все есть для этого счастья – ты у меня, я у тебя!