Текст книги "Се ля ви… Такова жизнь (сборник)"

После похорон Гриша доехал с отцом до Орла. Побыл денек дома. Грустный это был день. Будто своего близкого схоронили Колосковы. Утром отец и мать проводили Гришу: ему надо было возвращаться в полк.

Теремов остаток отпуска прожил у брата в Вязьме. Ходил на кладбище. Заказал и установил на Сашиной могиле скромный памятник с надписью: «Лейтенант Теремов А.Н., погиб в 1943 году, защищая Родину».

В день отъезда полковник дольше обычного сидел у могилы.

Прощался.

Николай Петрович не чувствовал раскаяния или вины перед сыном за свое роковое решение. Ему не давало покоя только одно обстоятельство: Саша, передавая портрет Колоскову, называл его майором, а не отцом. Значит, осталась в душе его обида. Мысленно обращаясь к сыну, отец говорил: «Ты тоже командир, и должен меня понять. Я не мог поступить иначе. Не имел права. Мы офицеры, сынок…»

Всю дорогу в поезде Теремов думал о прошлом. Но как только вышел из вагона и увидел вдали полковой городок, сердце забилось нетерпеливо и радостно. Николай Петрович с приятным волнением думал о том, как через несколько часов снова вольется в мощный боевой организм, состоящий из сильных и смелых людей. Снова закружится в напряженном круговороте дел, от которых к вечеру еле держишься на ногах.

В полку все шло обычным, строго установленным порядком. Начальник штаба ждал Теремова с докладом о делах и приказах, поступивших за время его отсутствия. Но полковник слушать его не стал.

– Позже, Виктор Иванович, сейчас пойду посмотрю все сам. – И, чтобы начальник штаба не обиделся, мягко добавил: – Соскучился.

Полковник любил ходить один, как он говорил, без свиты. Поэтому никто не сопровождал его в день приезда.

В классе ракетно-ядерного оружия занималась группа офицеров. Они встали, когда вошел командир. Теремов обвел взглядом стены, увешанные яркими схемами, графиками, формулами.

– Садитесь, пожалуйста, – разрешил Теремов.

Он подошел к двум офицерам, сидевшим за крайним столом. Проверил их расчеты уровней радиации, посмотрел на зоны безопасности, которые те вычерчивали на картах. Расчеты были правильные.

– Продолжайте занятие, – сказал Теремов руководителю и пошел дальше.

В парке боевых машин под навесом стояли приземистые танки. Они, словно бегуны на старте, были выровнены на одной линии; казалось, дай сигнал – тут же ринутся вперед.

Подошел заместитель по технической части подполковник Шаповаленко. Молодой, крепкий, низкорослый зампотех был очень похож на свои танки. Только очки в золоченой оправе не шли к его скуластому лицу. Подполковник доложил:

– Проверяю состояние аккумуляторов.

А Теремов подумал, глядя на его очки: «В академии за книгами испортил зрение».

– Ну и как? – спросил Теремов, имея в виду аккумуляторы.

– Все в норме, товарищ полковник, подзарядка ведется круглосуточно.

За танковым парком раскинулось огромное пространство, занятое множеством колесных машин. Они тоже стояли ровными рядами. Здесь были длиннотелые бронетранспортеры, автомобили различных систем и грузоподъемностей, штабные автобусы, ремонтные летучки и кухни на колесах.

Все это поблескивало чистой зеленой краской, отражая солнце. За оградой Теремову были видны зачехленные ракетные установки. «Что-то у соседей сегодня тихо», – подумал Теремов, глядя на ракеты.

Только после обеда Николай Петрович выслушал доклад начальника штаба. Молодой по годам, но уже седеющий подполковник Вяльцев после хороших дел, о которых ему было приятно докладывать, упомянул и о непристойном поведении лейтенанта Семушкина.

– Звонили из автобусного парка, обижаются: ваши офицеры увели с работы кондукторшу.

Николай Петрович после осмотра техники находился еще под впечатлением всей этой грозной мощи. Узнав, что натворил лейтенант, полковник подумал: «Техника все усложняется, а человек остается прежним. Времени, чтобы научить этого человека владеть новой техникой, тоже не прибавляется. Наверное, поэтому и нет у нас нормального рабочего дня и не хватает суток для учебы».

– Вызовите, пожалуйста, ко мне лейтенанта Семушкина, – сказал командир Вяльцеву.

– Когда?

– Сейчас.

– Может быть, отдохнете с дороги?.. Уже вечер.

– После отдыха отдыхать? – спросил Теремов.

Когда Семушкин вошел в кабинет, Николай Петрович опять почему-то вспомнил строгие ряды танков, зенитных установок и орудий, которые обошел днем. «Вот этот молодой красивый лейтенант знает всю технику, может заставить ее истреблять противника. Но этот же паренек способен поступить легкомысленно. И уже «отличился». Хоть и сетует иногда молодежь на стариков, что бы без нас делали? Говорят, техника без знаний мертва. А я бы добавил: и старики ветераны нужны не менее, чем техника».

– Рассказывайте, – коротко приказал командир.

Лейтенант помялся, затем смущенно заговорил:

– Ничего особенного, товарищ полковник. Раздули все. Познакомился я с девушкой. Пригласил в кино. Она пошла. Сама пошла, никто ее не принуждал.

Теремову были известны все детали этого происшествия. Выслушав рассказ Семушкина, он понял: лейтенанту не очень стыдно за свой поступок, он не понимает последствий, которые вытекают из его действий, поэтому и преподносит все так упрощенно. В общем, как все юноши, не смотрит далеко вперед. Придется проучить. И, чтобы лучше запомнилось, даже «снять стружку».

– Из ваших слов, товарищ Семушкин, я могу сделать нелестный для вас вывод. Поэтому доложите еще раз. Учтите: меня уже информировали об этом деле.

– Мы ехали в автобусе: я и еще двое лейтенантов из нашего полка. В машине встретили девушку. Ну, я пригласил ее в кино. Она пошла… – Семушкин опять замялся.

– Не хватает мужества? – спросил командир. – Ладно, я помогу вам разобраться. Вы отлично понимаете – нет ничего предосудительного в том, что молодой человек пригласил девушку в кино. Однако девушка была кондуктором автобуса. Находилась на работе. А вы, как павлин, распустив хвост, красовались перед ней. Как же, победил! Показал свою неотразимость!

Николай Петрович сделал паузу, предоставляя возможность Семушкину сказать что-либо в свое оправдание. Но лейтенант молчал. Он стоял, высокий, красивый, опустив глаза в пол.

– Может быть, вам очень повезло: встретилась женщина, которая по-настоящему вас полюбила. Она забыла, что находится на работе, бросила свой пост. А вы разыграли водевильчик…

– Этого не было, – буркнул Семушкин. – Мы ее не обижали.

– Не обижали! А увести с работы, это как, по-вашему, называется? – строго спросил Теремов. – Я не знаком еще с этой девушкой, но обязательно повидаюсь с ней. Извинюсь за офицеров нашего полка. Я уверен, она хороший человек. Не знаю ее других качеств, но в искренности ей не откажешь.

– Не нужно, товарищ полковник, извиняться. Я сам это сделаю, – тихо сказал лейтенант. – Я не хотел ее обижать, правду вам говорю. Не подумал в тот момент. Теперь сам вижу, поступил… – лейтенант подыскивал слово и наконец вымолвил, – поступил низко, недостойно.

«Ну, кажется, дошло, – подумал Теремов. – Надо все же и поддержать его, повернуть, как говорится, носом в сторону перспективы».

– Ну, ладно. Я верю вам. Всегда считал вас порядочным человеком и хорошим офицером. Надеюсь сохранить о вас такое мнение и в будущем. Можете идти.

В гостинице лейтенант Семушкин вытирал взмокшие лоб и шею.

– Пробежку перед сном делал? – спросил его сосед Гриша Колосков, отрываясь от книги.

– Пропарку, – невесело поправил его Семушкин.

– В парную ходил? Говорят, периодически полезно париться. Весь шлак с тела счищает, – сказал Гриша, не подозревая, что имеет в виду сосед.

– Уж это точно, – сказал, вздохнув, Семушкин, – шлак сдирает хорошо.

Лейтенант Колосков даже не подозревал, что этот разговор имеет какое-то отношение к Теремову. А если бы узнал, то обязательно расспросил подробно. Теперь все, что касалось полковника, было Грише интересно и важно. За неделю, которую Колосков провел вместе с Теремовым, после всего пережитого с ним, Николай Петрович стал близким ему человеком. Лейтенант Колосков и прежде относился к полковнику с большим уважением. Но тогда он видел в нем только мудрого, волевого начальника. Теперь же полковник раскрылся еще и как мужественный человек, не сломившийся под тяжестью испытаний, которые послала ему судьба. Понятными стали и замкнутость, и суровость командира. Грише очень хотелось чем-нибудь помочь Теремову. Но чем может помочь лейтенант командиру полка, с которым даже встречается редко? И все же Колосков всей душой хотел этого. Не раз в мечтах Гриша спасал жизнь полковнику в бою, выручал его в сложной фронтовой обстановке. Но все это, к сожалению, были только мечты. Размышляя, что бы сделать приятное полковнику сейчас, в мирные дни, Гриша только теперь понял, почему Теремов так ревностно относится к службе. Служба – единственное, что у него осталось из когда-то любимого и дорогого. Она стала для него утешением. Все окружающее, каждая мелочь были связаны с его молодостью, женой и сыном. Занятия, стрельбы, тревоги, команды, выстрелы, сигналы, игры, шутки солдат – все это воскрешало далекие счастливые дни. И Гриша сделал вывод для себя. Значит, здесь, в службе, если он будет впереди других, покажет себя умелым и знающим, он станет и самым близким Теремову. Заслужит его уважение. Грише было приятно сознавать, что он уже и сейчас близок Теремову своей любовью к службе. Но об этом пока знает только он – Гриша, а лейтенанту хотелось, чтобы узнал и полковник.

Однажды Николай Петрович наблюдал издали, как лейтенант Колосков проводил занятия по противоатомной защите. С секундомером в руках, стройный и подтянутый, он стоял в центре круга и подавал команды. Солдаты в течение нескольких секунд надевали противогазы, блестящие прорезиненные костюмы и превращались в существа, похожие на пришельцев с других планет.

Один солдат каждый раз отставал, путался в плохо гнущемся костюме, не успевал затягивать тесемки.

– Смотрите, покажу еще раз, – сказал Колосков. Он передал секундомер солдату, который одевался неумело, чтобы тот мог сам убедиться, как быстро это делает он, лейтенант.

– Раз! – скомандовал боец.

Одежда будто живая кинулась на лейтенанта. Вмиг все было на нем. Все лямки завязаны. Огромные стеклянные глаза противогаза устремлены туда, где может появиться враг. Оружие готово к бою.

У Теремова по ассоциации с происходящим мелькнула мысль: «Сейчас должен подойти Гопанюк и высказать свое восхищение…» Но Гопанюк не подошел. Он погиб при форсировании Одера. И здесь, неподалеку, занимался не Саша, а лейтенант Колосков. Просто все это было очень похоже на тот день, когда Николай Петрович вот так же стоял под деревьями и любовался своим Сашей.

Странное чувство испытывал Теремов. Ловкость и красота действий Колоскова и огорчали, и радовали полковника. Обидно, что там в сторонке занимается не Саша, а другой человек, ничуть не уступающий ему ни во внешней подтянутости, ни в сноровке. Приятным было то, что офицер из его – теремовского – полка, что таких у него много и в каждого вложены его силы. Все, что когда-то он хотел передать Саше: знания, опыт, любовь к службе, – все это Николай Петрович щедро отдавал молодым ровесникам сына. Александру было бы сейчас за сорок. Но он навсегда остался юным. И Теремов видел в каждом молоденьком командире друга своего сына, а иногда его самого, как это случилось на занятиях по противоатомной защите у лейтенанта Колоскова. Поэтому полковник и любил всех их. И учил, и наказывал строго, по-отцовски, как поступал прежде с сыном.

…Портрет Александра Теремова, как и раньше, висел над кроватью Гриши Колоскова. Только теперь это была копия. Гриша попросил у полковника ту старую фотографию и переснял ее. Одну послал домой. И Александр, и Николай Петрович теперь навсегда стали близкими Колосковым. В каждом письме отец и мать Гриши передавали приветы полковнику, приглашали в гости.

Во время Гришиного отпуска мать сварила для Теремова две банки варенья из малины и крыжовника.

– Неудобно, мама, он командир полка. Как я пойду к нему с вареньем? – застеснялся Гриша, собираясь в обратный путь.

– Ничего! Удобно. Скажешь, мама прислала. Не чужой он нам.

На вокзале отец солидно и немного смущаясь сказал:

– Обстановка нынче не особо спокойная. Сорок первый год напоминает. Так что вы смотрите там. В случае чего я, конечно, подмогну. Но, сам видишь, старый стал. Да и Николай Петрович хоть и крепок, но в годах. Танк из брони отлит и то изнашивается. Так что вся тяжесть на твои плечи ляжет. Понял?

Гриша кивнул.

Старый танкист обнял сына. По-русски троекратно поцеловал крест-накрест. Похлопал по крепкому плечу. Окинул гордым, любящим взглядом. И, пряча счастливую влагу, заблестевшую в глазах, добро сказал:

– Ну, давай – служи…

Пропавший без вести

Никто не знает его имени. О нем известно только одно – он был танкист. И еще – он совершил подвиг.

Я побывал в Германии, долго искал, кто бы мог рассказать о нашем соотечественнике, и все же нашел.

Полигон Ордруф находился на юге Германии. Обычная сельская местность: ярко-зеленые поля, темные рощи и перелески, желтые проселочные дороги, все это постепенно поднимается и переходит в горы Тюрингенвальд, поросшие лесом.

Мы стоим на шоссе около автомобиля, на котором приехали. Свежий ветерок холодит нам лицо. Мы – это я и старый немец Шульц Шлемпфер. Он так стар, что дряблые сморщенные щеки его вибрируют, как мембраны, даже когда он молчит. Я разыскал его и попросил приехать сюда, чтобы услышать на месте, как это происходило.

В 1943 году все здесь выглядело иначе, деревенская эта местность представляла собой таинственный полигон, на котором опробовались новые виды вооружения для гитлеровской армии.

В те годы Шульц Шлемпфер был не таким сморщенным и бессильным. Он служил в полигонной команде, был, наверное, исполнительным и бравым, носил военный зеленый мундир с когтистым орлом на груди и с бляхой из белого металла на ремне – на бляхе было написано «Гот мит унс!» – «С нами бог!». Шлемпфер был очевидцем того необыкновенного дела, ради которого мы сюда приехали. Старик плохо говорил по-русски, да к тому же еще шепелявил, мокро плюхал дряблыми губами:

– Мы имели тот ден испытаний новый кароший пушка для борьба против танк, – начал Шлемпфер.

…В те дни фашисты задумали взять реванш после потрясающей Сталинградской катастрофы. Они готовили сюрприз для нашей армии – «тигров», «пантер», «фердинандов». Но фашисты хорошо помнили и о великолепном советском танке «Т-34». Наша стремительная тридцатьчетверка так много причиняла им неприятностей, что гитлеровское командование решило создать для борьбы с ней скорострельную противотанковую пушку. Всеми работами по созданию такой пушки по личному приказу Гитлера руководил генерал-инспектор бронетанковых войск Гудериан. Именно у него родилась идея – проверить опытные образцы пушки на реальном советском танке. Гудериан позвонил в концентрационный лагерь и приказал подобрать русского танкиста, умеющего водить тридцатьчетверку.

– Генераль Гудериан стояль здэс, – Шлемпфер показал на лужайку недалеко от нас. – Русский танкист стояль ему напротиф. – При этих словах старик Шлемпфер попытался изобразить величественного генерала, он спесиво вскинул голову и посмотрел сверху вниз.

Я слушал Шлемпфера и представлял себе события тех далеких дней. Русский пленный – худой, изможденный, в полосатой лагерной робе, стоял на ветру. У танкиста усталое лицо: бескровная, сухая от недоедания кожа обтянула кости. Жесткая щетина топорщилась на скулах. Взор угрюмый, в глубине настороженный.

Эсэсовцы и члены испытательной комиссии стояли неподалеку и надменно поглядывали в сторону пленника. На их лицах не было даже тени любопытства. Разве можно показать этому русскому, что он им интересен! Нет, любопытство спрятано под личину превосходства и презрения. Они стояли рослые, упитанные, в отутюженных мундирах, с орденами и ленточками на груди. Одинокий русский против них был жалок, у него был вид голодающего бродяги.

Танкист еще не знал, зачем его сюда привезли. Он думал об этом и потихоньку осматривался, прикидывал: что все это значит? Когда он увидел в стороне тридцатьчетверку, лицо его прояснилось, в глазах заблестела радость. Знакомый темно-зеленый танк с белыми номерами на башне выглядел здесь, в центре Германии, как старый близкий друг, как кусочек Родины. Танкист любовно обвел машину взглядом. Смутные предположения и надежды мелькнули в его голове.

Подкатил сверкающий на солнце «опель-адмирал», эсэсовцы вытянулись перед начальством. Из автомобиля вышел Гудериан. На нем была военная форма из какой-то особенно дорогой ткани кофейного цвета, сапоги сияли, как лакированные.

Гудериан не торопясь приблизился к пленнику. Голова его надменно приподнята. Суровое лицо непроницаемо холодно. Власть, данная этому человеку, огромна. Русский пленный для него даже не пылинка. Но тщеславие, как известно, ненасытно. Ни один властитель его еще не утолил, упиваясь преклонением тысяч, власть имущие не упускают случая усладить себя и трепетом одиночки.

Величественный и элегантный, пахнущий хорошим одеколоном, отменно начищенный генерал-инспектор был немногословен – он сказал, что должен сделать танкист, и пообещал… Шлемпфер так воспроизвел его обещание:

– Если ты остался после испытаний шиф, я буду приказайт – отправить тебя на фронт – нах Остен и отпускайт к русским!

Генерал говорил, куда и как будет ездить русский танкист.

За шамканьем Шлемпфера мне слышатся резкие, короткие, как команды, слова Гудериана. Я вижу лицо пленника; услыхав обещание генерала, он, наверное, на секунду представил себе эту несбыточную сказку: поезд летит на восток, линия фронта, родные лица товарищей, а потом полные счастливых слез глаза матери.

– Русски танкист пошель к танк. Танк стояль там. – Шлемпфер направляется в поле, в сторону от дороги. Я пошел за ним. Пройдя с километр, старик останавливается, осматривается и наконец пристукивает подошвой по траве: – Здес.

Я гляжу на землю, надеясь увидеть следы гусениц, но всюду только сочная зеленая трава. Трава стоит прямая, земля под ней нетронутая, ровная. Неужели не осталось ни одной полоски от зубов траков? Вполне возможно – ведь прошло много лет! Старый Шлемпфер едва ли точно помнит место, танк мог стоять правее или левее. Я долго хожу по лугу, вглядываюсь под ноги. Но тщетно, ничего, хотя бы отдаленно напоминающего след гусениц, я не нашел. И вот, когда я уже отказался от надежды что-нибудь найти и поднял утомленные глаза от земли, перед моим взором промелькнули две параллельные ленты на поверхности луга. Я тут же их потерял, но затем снова уловил, едва различимые, будто легкие тени на траве. Я отходил, приближался, приседал и поднимался на носки. Тщательно рассматривал, щупал землю. Однако пальцы мои не чувствовали никаких неровностей. И все же некоторые травинки несомненно росли с иным наклоном по отношению ко всей траве на лугу и поэтому отличались не цветом, а разницей в освещении. Как я был благодарен этим тоненьким зеленым стебелькам, которые показывали последний путь нашего замечательного земляка. Это несомненно был его след.

Уверенность, что я действительно нашел остатки следа, подкреплялась тем, что Шлемпфер, продолжая рассказ, все время указывал в этом направлении.

– Генераль Гудериан показайт русский танкист маршрут, – Шлемпфер махнул рукой вдоль следа и ткнул согнутым пальцем в рощу, которая находилась от нас километрах в пяти.

– Туда и цурюк – назад. Потом нох айн маль – туда унд цурюк – назад. Пушка – айн, цвай, драй, – три пушка стояль там. Один должен стреляйт прямо – ин фронт: испытаний лобовой брон. Один имеет стрельба в бок: испытаний бортовой брон. Один стреляйт в спина: испытаний задний брон. Русски танкист все понимайт. Он пошель к танк и карашо имел его посмотреть.

При этих словах Шлемпфер погладил ладонью рукав пиджака на правой руке. Он, видимо, непроизвольно повторил жест пленника, с которым тот подошел к танку.

С этого жеста в моем воображении зародилась целая картина. Танкист подошел к машине и ласково погладил ее. Бронь, нагретая солнцем, была теплой. Потом он обошел танк со всех сторон, проверяя его состояние. При каждом прикосновении он поглаживал его, как живого, испытывая при этом величайшее наслаждение. Потом он поднялся на борт и влез в башню. Каждая рукоятка, каждый болтик были для него здесь понятны и близки. За любой деталью вставала прошлая жизнь. Посмотрел на рычаги управления, вспомнились солнечные дни учебы на танкодроме, когда этими рычагами направлял тяжелую машину на эскарп, заставлял вертеться в ограниченном проходе, приказывал прыгать через противотанковый ров. Он вдыхал знакомый запах солярки, и она казалась ему ароматнее любых духов. Солярка напоминала часы обслуживания техники, веселые испачканные лица товарищей. Задраивая над головой люк, он обязательно вспомнил бой, когда в ревущем полумраке машины были видны только белые полоски света на глазах друзей, приникших к приборам наблюдения. Нет, пленник не чувствовал себя одиноким в те минуты, хотя и находился в глубине Германии, окруженный врагами. У него был здесь верный друг – боевой танк, отлитый из добротной стали где-нибудь на Урале. Оказавшись в машине, танкист снова почувствовал себя в общем строю. Он знал, что живым ему отсюда не уйти, и решил показать фашистам высокий класс советской танковой школы. Руки его уверенно легли на рычаги. Жаль только, сил маловато – ослаб в концлагере, ну да ничего, родная тридцатьчетверка не подведет, она поймет хозяина, она умная, она будет слушаться, как положено!

– Генераль уехал в бункер, в наблюдательный пункт. Это есть там. – Шлемпфер показал в ту сторону, где из земли выглядывал серый лоб бетонного сооружения. – Сольдатен унд офицерен пошоль на огневой позиций. Это есть здес, здес и здес. – Старик махал в сторону кустов и рощиц, которые тянулись вдоль границы полигона. За этими зарослями проходило шоссе, а за шоссе начинались поля, сады, стояли домики ближних фольварков.

– Русски танкист заводил машину, а мы были готоф стреляйт.

Представляю, какие напряженные и в то же время радостные были эти секунды для того мужественного человека.

Он сидел на месте механика-водителя, припав к смотровой щели, и старался угадать, где пушки. Когда взревел мотор, сердце танкиста тоже гулко забилось. Как ему приятно было слушать этот мощный знакомый рокот, чувствовать, как ожила и затрепетала родная тридцатьчетверка. У него не было времени на приятные переживания. Пушки могли открыть огонь в любую минуту. Где они? Сколько их? Это мне сейчас Шлемпфер показал, где были замаскированы огневые позиции. А пленный танкист этого не знал. Он впервые был на полигоне. Ему только указали, в какую сторону нужно двигаться. К этому времени он, наверное, все обдумал и решил, как действовать. Он, конечно, не поверил обещаниям гитлеровского генерала, знал цену их словам!

– Русски танкист не выполняйт приказ генераль Гудериан. Он быстро бросал свой танк уф этот лес. Все пушка стреляйт уф русски танк, но танк прятался уф лес! – взволнованно сказал Шлемпфер.

Не зная, где огневые позиции, пленник решил укрыться в ближайшей роще. Он помчался к деревьям на высокой скорости и кратчайшим путем. Пушки хлестали с трех сторон. Земля вскидывалась черными сыпучими веерами у самой машины. Заскочив в лес, пленник воспользовался замешательством врагов и, маскируя танк зарослями и пылью, поднятой взрывами, повел его к границе полигона. Теперь он знал, где находятся пушки! Танк вздрагивал, сталкиваясь с деревьями, валил их, с хрустом подминая под себя, продирался дальше. Артиллеристы потеряли его из вида. Они стреляли наугад, по треску сломанных деревьев.

Ох, нелегко было истощенному на лагерной баланде пленнику управлять тяжелой машиной! Он весь дрожал от перенапряжения, пот заливал глаза. Тугие рычаги и педали требовали силы, а ее не было. Но он был мастер своего дела, знал все тонкости громоздкой машины. И к тому же это был последний бой в его жизни! Он решил его непременно выиграть. Танкист понимал – его ждет смерть, но умереть еще не значит быть побежденным!

Он продирался по зарослям, подбираясь поближе к врагам. Жарко и гулко колотилось его сердце. Тяжелый танк тоже рокотал и наполнился жаром. Танкисту минутами казалось, что жар этот и рокот перешел в него от машины, но когда танк послушно выполнял малейшее движение его рук и будто понимал мысли своего хозяина, танкисту чудилось, что он сам превратился в сердце стальной машины, и дрожь ее, и рокот ее, и стремительный бег – все это передается танку от него, от его сердца.

– О! Русски танкист быль отшень умный человек! А мы быль глюпи. Мы стреляйт уф то место, где прятался танк. Мы стреляйт прямо. Но, мой бог! Вдруг танк пришел к наша пушка совсем с другой стороны!

Маскируясь лесом, узник подвел машину к огневым позициям с фланга почти вплотную. Занятые частой стрельбой, взволнованные происходящим, оглушенные грохотом поднятой канонады, артиллеристы не услышали приближения танка по зарослям. А он выскочил из ближайшей опушки и стремительно понесся на них. Онемевшая прислуга не успела даже повернуть орудие в его сторону. Танк с лету ударил в пушку. Развернулся на месте. Подмял под гусеницы металл и фашистов. И через мгновение снова умчался в лес. Все это было проделано молниеносно.

Прислуга других орудий не стреляла по танку во время его вылазки. Им не было видно это место.

Пленник, вернувшись к зарослям, повел машину, маскируясь кустарником, который тянулся вдоль границы полигона. Он правильно рассчитал: двигаясь вдоль самой границы полигона, его танк будет находиться между пушками и домами, которые стояли по ту сторону шоссе. Артиллеристы развернули орудия, но стрелять не решались: танка в кустах не видно и каждый не попавший в него снаряд может угодить в дом с местными жителями. Весь персонал Ордруфа и те, кто прибыл на испытания, в полной растерянности ждали, что будет дальше. А русский танк между тем, продолжая сердито урчать, продвигался вдоль ограды. Было похоже на то, что он намеревается совершить побег. Это тоже грозило громким скандалом и неприятностями, но все же присутствующие на полигоне вздохнули свободнее, для них такой исход был более безопасным.

Но у русского танкиста был совсем другой план. Как только, по его расчетам, танк вышел на уровень второго орудия и между ним и пушкой оставалось минимальное расстояние, тридцатьчетверка вдруг резко повернула вправо, пересекла тонкую цепочку кустов и деревьев и на полном ходу понеслась на пушку. Пушка успела выстрелить дважды. Оба снаряда вспороли землю, не долетев до танка. В следующий миг лязг металла и вопли задавленных донеслись с того места, откуда стреляла пушка. Танк снова умчался к деревьям. Расчет третьей пушки на этот раз видел, что произошло с их соседями. Третья пушка начала остервенело бить по кустам, прикрываясь которыми подбирался к ней танк. Артиллеристы теперь не заботились о безопасности местных жителей, они думали о собственной шкуре и садили снаряд за снарядом по кустарнику, надеясь угодить в танк.

Танк подбирался к орудию осторожно, он менял скорость, приостанавливался, то делал рывки, то шел вперед на малом газу, чтобы меньше шумел двигатель.

И вот настал момент, когда гул мотора совсем прекратился. Перестало стрелять орудие. Наступила полная тишина. Танк и пушка готовились к последней схватке. С третьей огневой позиции предусмотрительно удирали слабонервные штабники и инженеры. У орудия остался только расчет.

Весь полигон, вся его многочисленная охрана и обслуживающие подразделения выглядывали из бункеров и щелей. Всем было ясно – настали последние минуты жизни мятежного танкиста, у него нет снарядов, нет свободы маневра, противотанковая пушка изготовилась к стрельбе, она хорошо прицелилась, расчет ее пришел в себя, паника улеглась. Русский танкист не мог долго выжидать, время было не за него. Что он думал в эти минуты? Вспомнил отца и мать? Мысленно обнял любимую? Попрощался с товарищами? Может быть, запел: «Это есть наш последний…»

Все может быть. Несомненно одно: когда человек идет на подвиг, все, о чем он думает, все, что он делает, – это он вершит ради своей Родины. Ибо Родина для каждого из нас – это отец, мать, любимая, дети и то, о чем поется в Интернационале.

Эти мысли, эта любовь придают человеку в решающую минуту силы, мудрость, отвагу, делают его непобедимым. Так было и с нашим танкистом. Мотор взревел. Опушку леса затянуло густым черным дымом. Танк, скрытый кустами, стоял на месте, а двигатель гудел, готовый разорваться от перегрузки. Черное облако все разрасталось и разрасталось, его начинало растягивать ветром в сторону открытого поля, которое отделяло танк от огневых позиций. Артиллеристы поняли замысел танкиста – он создавал дымовую завесу, их нервы не выдержали, пушка выплюнула огненный трассер в центр дымовой завесы. Этого и ждал отчаянный танкист. Танк вынесся из дыма, словно его выбросил оттуда разорвавшийся снаряд. Пока артиллеристы дрожащими руками заряжали орудие и меняли установку прицела, танк летел по прямой. Но в тот момент, когда наводчик нажал спуск, танк вдруг на полном ходу уперся гусеницами в землю, взрыл ее на полметра и вильнул в сторону. Снаряд впился огненным жалом туда, где должен был оказаться танк, не сделай он этот внезапный вираж. И снова мчалась гудящая машина вперед. И тыкал заряжающий у орудия очередной снаряд, не попадая им от волнения в канал ствола. И снова выстрел, и снова увертка.

Все это длилось несколько секунд. Поединок кончился, как и два предыдущих, – танк налетел на пушку и расплющил ее вместе с расчетом. Испытание новых противотанковых систем по реальной советской тридцатьчетверке закончилось!

Конец этой истории таков. Русский танк, победно урча, будто хохотал над врагами, направился к шоссе. Он выбрался на дорогу. Клацая и скрежеща траками по асфальту, устремился на восток. Гудериан вышел из бетонного наблюдательного пункта, он был еще холоднее и непроницаемее, чем прежде, коротко бросил:

– Горючее скоро кончится. Взять живым.

В одном из фольварков из-за угла под танк подбросили мину. Машина вздрогнула от взрыва, как умирающий солдат, настигнутый пулей, и остановилась. Контуженого пленника выволокли из танка, привели в чувство и доставили на полигон.

Гудериан подошел к русскому узнику. Он был все в том же мундире кофейного цвета, сшитом из особо дорогой ткани, сапоги блестели, как лакированные, многочисленные орденские ленты пестрели на его груди, но его теперь не распирало сознание превосходства и величия. Он смотрел на небритого истощенного пленника, как смотрят на какое-то удивительное открытие. И может быть, именно в тот день гитлеровский броневой бог особенно отчетливо понял, что фашисты проиграли войну.